"Проверка на достоверность"
Не выдерживает критики и проведенная Хоменко "проверка на достоверность" утверждения о неряшливости Кобзаря. Повторюсь еще раз: для такой проверки проверяющему необходимо обладать определенным запасом знаний. Мой оппонент ссылается на воспоминания Сошенко о том, что Шевченко "хорошо одевался". Жаль только, что воспоминания эти г-н Хоменко изучал не очень тщательно. Будь он усерднее, обратил бы внимание: рассказ Сошенко относится к концу 1830-х годов, а у меня речь идет о конце 1850-х. "Сапоги смазные, дегтярные, тулуп чуть не нагольный, шапка самая простая барашковая, да такая страшная и, в патетические минуты Тараса Григорьевича, хлопающаяся на пол в день по сотне раз". Так описывает Шевченко Пиунова.
А вот свидетельство доброго знакомого Кобзаря, музыкального критика Стасова: "Я ненавижу лук… и через этот фрукт ушел было раз за 1,5 версты от Шевченки, когда он повстречался со мною на Невском, закабалил мою руку, по которой похлопывал дружески и любовно своею красною толстою ладонью, а сам для наиболее эстетического услащения вонял мне прямо в нос луком и водкой".
Легко отметаются и другие "доводы" г-на Хоменко. О Шевченко-"садисте" (это слово употребляет мой оппонент, в моей статье его нет), поровшем одноклассников, известно из его собственного признания. Об увлечении крепкими напитками (принимаемыми в количествах, многократно превышающих указанную Хоменко "норму" - "рюмка-другая") - свидетельств масса. Тут и Максимович, и Иванишев, и Костомаров, и Кулиш, и Белозерский, и Лебединцев, и Косарев, и Ускова. Да и в так называемом "Дневнике" Тараса Григорьевича есть соответствующие "откровения". О "таинственных редакторах" замечу, что таинственные они лишь для г-на Хоменко и равных ему по уровню. Большой тайны здесь нет. Это прежде всего Кулиш. Еще Гребенка, Мартос. Вероятно, Костомаров. Есть и другие, менее известные.
Негодование моего оппонента вызвало утверждение о всего только двух случаях, когда Шевченко в жизни (а не в стихах) возмущался под настроение крепостническим произволом. Хоменко уверяет, что таких случаев было "большое количество", но в доказательство приводит только один - эпизод с помещиком Родзянко. Ну, и где же "большое количество"? У меня, по крайней мере, речь идет о двух эпизодах, один из которых как раз и есть история с Родзянко. Тогда, как известно, недовольный подзатыльником, отпущенным дворецким мальчику-слуге, Тарас Григорьевич покинул помещичий дом не попрощавшись. Это и было возмущение под настроение. Прошло немного времени, настроение поменялось, и вот уже поэт пишет супругам Родзянко: "Дорогие мои Аркадий Гаврилович и Надежда Акимовна. Как я теперь раскаиваюсь, что оставил ваши места".
Еще более курьезна претензия г-на Хоменко по поводу приведенного мной общеизвестного факта - после увольнения в отставку Шевченко устремился не на родную Украину, а в Петербург, где покровители обещали ему безбедное существование. "Зачем так подставляться? - вопрошает мой достопочтенный оппонент. - Зачем делать все на таком примитивном уровне, откровенно врать, сознавая, что твоя ложь сразу будет опровергнута… Каждому учителю украинской литературы известно, что после увольнения Шевченко не мог по собственному желанию выбирать место своего проживания".
Чуть-чуть поправлю моего многоуважаемого критика. Не только каждому учителю, но и вообще каждому, кто учил в школе биографию Кобзаря, должно быть известно - Шевченко после выхода в отставку ничего не знал о каких-то ограничениях на выбор места проживания. Куда ехать - он выбирал сам. "1 августа пришла почта и привезла мне разрешение ехать, куда я хочу", - писал поэт Михаилу Лазаревскому. Только в Нижнем Новгороде, уже на полпути в Петербург, настигло Тараса Григорьевича ограничительное распоряжение. Он вынужден был почти на полгода застрять в провинциальной глуши, настойчиво добиваясь права на въезд в столицу империи.
Все это, повторяю, факты общеизвестные, ничего не слышал о них, кроме г-на Хоменко, наверное, только народный депутат Владимир Яворивский (что, конечно, очень печально, ибо главе Национального союза писателей Украины следовало бы лучше ориентироваться в биографии Кобзаря).
Не переадресовываю Александру Хоменко вопрос "Зачем так подставляться?". Уверен: подставляться он не хотел, а просто не очень хорошо знал, о чем пишет. Нужно пожелать многоуважаемому поэту и культурологу немного больше скромности. Наверное, не стоило при таком уровне осведомленности высовываться со своим "отзывом" на страницы прессы. А если уж высунулся, нужно грамотно выбирать тактику ведения полемики: определить у противника слабые места и наносить по ним выверенные до миллиметра удары, избегая ударов по местам защищенным. Хоменко же со всей силы лупит туда, где, образно выражаясь, броня крепка. Так и покалечиться можно.
Гораздо умнее поступил, например, главный редактор "Літературної України" Василий Плющ. В эмоциональном, написанном сразу по горячим следам отклике он в своей газете все же не стал опровергать содержащиеся в "Копытцах ангела" факты, переключив внимание читателей на другое. Дескать, Пушкин с Байроном тоже не были ангелами в жизни, но их все равно ценят как литераторов. Тут возразить нечего.
Но, как говорится, умнее поступает тот, кто умнее. Г-н Хоменко, судя по всему, и не мог выбрать правильную тактику. Главная, хорошо просматривающаяся цель его опуса - "достать", уязвить автора ненавистной ему статьи. Подскажу своему оппоненту: легче всего подобная цель достигается, если стремление к ней завуалировано, неочевидно для "врага" и третьих лиц. У Хоменко это правило не соблюдено. Злобой дышит каждая его строчка. А злоба и ненависть - плохие помощники в полемике.
Заслуга Ефремова
Особняком стоит вопрос об уровне грамотности Шевченко. Мое утверждение, что писал Тарас Григорьевич со множеством ошибок, г-н Хоменко называет "полной галиматьей". А напрасно. Обосновать это утверждение совсем нетрудно благодаря Сергею Александровичу Ефремову. В 1920-х годах он, будучи редактором полного собрания сочинений поэта, готовил эти сочинения к изданию. Свет, к сожалению, увидели только два тома ("Дневник" Шевченко и его переписка). Затем Ефремова арестовали, издание прекратили, а уже вышедшие тома, вместе с содержащимися в них необычайно ценными редакторскими комментариями, надежно упрятали в спецхран.
Ныне они из спецхрана извлечены, и шевченковеды получили возможность узнать много интересного. Вот что, например, писал Сергей Александрович о рукописи шевченковского "Дневника": "Первое поверхностное впечатление от этих густо исписанных страничек может уложиться в слова - какая неграмотная рукопись! Какой хаос в передавании графическими знаками тех или иных звуковых сочетаний! Какая изумительная небрежность относительно написания самых обычных слов, какое игнорирование всех предписаний грамматики, полное презрение к установленной пунктуации". И далее: "Шевченко, пишучи, вообще мало заботился об общепринятых графических обычаях, не давая себе труда задуматься над написанием данного слова, и писал его как придется. Это собственно и бросалось в глаза всем, кто читал эту рукопись, прежде всего редакторам и издателям записок поэта. Они смотрели на них просто как на удивительно неграмотную рукопись, которую нужно исправить "по грамматике". И исправляли".
Сам Ефремов считал, что любая ошибка и даже описка Тараса Григорьевича ценна для понимания Шевченко как личности. Поэтому издал его "Дневник" в первозданном виде. Благодаря этому интересующиеся могут получить представление об уровне грамотности Кобзаря, даже не заглядывая в архивы.
Кстати, из ефремовского издания взята мною и информация о венерическом заболевании Шевченко. Собственноручное признание поэта о том, что он страдал от трыпера (воспроизвожу это слово так, как писал его Тарас Григорьевич), содержится в письме доктору Андрею Козачковскому от 16 июля 1852 года. Из последующих изданий это признание удалено.
Честно говоря, не понимаю, почему вышедшая наружу правда вызвала такую истерическую реакцию. Ну, любил холостой человек погулять. Ну, подхватил неосторожно заразу. Кто от этого застрахован? Между прочим, украиноязычный журнал "Політика і культура", выходивший под редакцией недавно погибшего Александра Кривенко, как-то выдал куда более шокирующую информацию про "особливі статеві схильності" Тараса Шевченко (а также Леси Украинки, Григория Сковороды и Агатангела Крымского). И случилось это тоже накануне празднования "шевченковских дней" (№ 17 журнала за 2000 год). Проглотили, панове? Кривенко считается журналистом, на которого надо равняться. Зачем же тогда вся эта свистопляска вокруг "російськомовного" "Киевского телеграфа", с политическими доносами в "инстанции" и воплями про "антиукраинский заговор олигархов"?
Не зная броду
Думается, всего приведенного достаточно, чтобы убедиться: достопочтенный Хоменко сунулся в воду, не зная броду. Результат закономерен. Можно, конечно, и дальше разбирать нелепицы, которыми обильно усыпан его опус. Но надо ли?
И все-таки в одном мой уважаемый оппонент прав. Он высказал предположение, что когда я писал статью о Шевченко, то вспоминал кого-то из своих знакомых. Верно, вспоминал. Но, конечно, не в том смысле, что приписывал Тарасу Григорьевичу качества своих приятелей. В памяти я держал другое.
Мне хорошо известны люди, которые с детства воспитывались на образе Ленина - мудрого, честного, справедливого вождя. Они не были дураками, видели все недостатки советского строя, но питали уверенность: все плохое у нас от того, что не выполняются заветы Ильича, допущены отступления от ленинских норм. Когда правда о "вожде мирового пролетариата" стала всплывать на поверхность, эти люди буквально хватались за голову. Как дальше жить, если он был таким? Если тот, кому поклонялись с юных лет, оказался недостоин поклонения?
Таких людей было много. На светлом образе "самого человечного человека" воспитывались целые поколения. И оставались с опустошенными душами.
Сейчас на место Ильича воздвигают другого кумира. На нем воспитывают сегодняшнее юное поколение. Ему поклоняются, его ревностно оберегают от критики. Но ведь тайное все равно станет явным. И что тогда? Опять опустошенные души? Не надоело ставить эксперименты над собственным народом?
Мы строим новое государство. Зачем же возводить его на заведомо ненадежной основе? Пушкин в России - только великий поэт. Самый великий! Самый гениальный! Но только поэт. Мицкевич в Польше - тоже. И Байрон - в Англии. А у нас: "батько Тарас", "найдорожча святиня", "апостол правди", "сонце нації", "національний пророк". Не слишком ли?
Правда останется правдой
6 августа 2003 года в газете "День" были напечатаны материалы "Та не однаково мені…" некоей Марии Матиос и "Ослиные уши невежды" старшего научного сотрудника отдела шевченковедения Института литературы НАН Украины Николая Павлюка. Трудно сказать, почему материалы эти, посвященные моей статье "Копытца ангела. Тарас Шевченко: оборотная сторона медали" ("Киевский телеграф" за 19 мая того же года), помещены под рубрикой "Полемика". Полемика предполагает хоть какое-то столкновение мнений. Между тем оба автора демонстрируют трогательное единомыслие, местами чуть ли не буквально повторяя друг друга.
Не буду касаться злобной ругани по моему адресу. Она характеризует прежде всего самих "полемистов". Плохо лишь, что в обоих "отзывах", поданных в газете под видом "восстановления справедливости", грубо извращалась суть моей публикации. "Копытца ангела" направлены не против Шевченко, а против культа "батька Тараса". Это все-таки не одно и то же. Но если уж редакции "Дня" было угодно затеять полемику вокруг статьи, опубликованной в другой газете, то, может быть, следовало бы предоставить слово и автору обсуждаемого материала?
Именно поэтому я и отослал в редакцию "Дня" письмо с изложением своей точки зрения. Увы, письмо опубликовано не было. Хотя в редакционном предисловии к писаниям Матиос - Павлюка рассуждалось о том, как "хорошо, когда бой проходит на одном поле и у различных сил есть возможность честно столкнуться лицом к лицу, виртуозно продемонстрировав убедительность аргументов".
Должен заметить, что убедительностью аргументов мои оппоненты не отличаются. Пытаясь опровергнуть положения ненавистной им статьи, Павлюк и Матиос пользуются явно недобросовестными методами. Последняя к тому же, наследуя традиции "пламенных революционерок" эпохи красного террора, призывает "дать в морду" тем, кто думает не так, как она. Насколько этично публиковать такие призывы, оставляю судить изданию, относящему себя по уровню к профессиональному журналистскому миру. Я же только хочу доказать неосновательность предъявленных мне обвинений.
Марии Матиос очень не понравилось обнародование в "Копытцах ангела" факта рисования Тарасом Шевченко порнографических (фривольных, как говорили когда-то) картинок. Она заявляет, что "фривольными" эти картинки были лишь "с точки зрения Третьего управления царской жандармерии". Дескать, на самом деле они "могли бы конкурировать с работами выдающихся художников".
Наверное, не нужно придираться к тому, что Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии именуется "Третьим управлением царской жандармерии". Это деталь, о которой "полемисты" такого уровня могут и не знать. Обращает на себя внимание другое. "Допускаю, - разглагольствует Матиос, - что сотрудники Третьего отделения (на этот раз хотя бы отделения. - Авт.) были малокультурными и необразованными, поэтому не имели ни малейшего представления о скульптурах Древней Греции или картинах эпохи Возрождения".
Не думаю, что сотрудники Третьего отделения были необразованными, но речь не о них. В своей статье я ссылался не только на жандармов (на жандармов как раз в последнюю очередь), но и на известных украинских литературоведов Сергея Ефремова, Михаила Новицкого, Александра Дорошкевича. Они тоже были малокультурными? Не логичнее ли предположить, что на недостаточном уровне находится образованность Матиос, не способной различить в творчестве Т.Г. Шевченко произведения искусства от банальной порнографии?
Кстати сказать, о том, что "батько Тарас" рисовал "интересные" картинки, я упомянул в статье вовсе не из желания "посмаковать подробности". Факт этот, тщательно замалчиваемый присяжными шевченкознавцами, позволяет многое понять в судьбе Кобзаря. В частности, он объясняет запрет рисовать, содержащийся в царском приговоре поэту. Точно так же далеко не малозначительной подробностью является пристрастие Тараса Григорьевича к чрезмерному употреблению спиртных напитков. Эта пагубная привычка снижала уровень литературного творчества Шевченко и в конце концов преждевременно свела его в могилу. Зачем же пытаться замолчать то, что в общем-то общеизвестно? Другое дело, что упоминание об этом не должно служить поводом для насмешек над поэтом. Но разве тон моей статьи насмешливый? Чем же тогда возмущается Матиос? Правдой?
Необоснованны, по моему мнению, и претензии к "Копытцам ангела" Николая Павлюка. Он, например, стремится обесценить приводимое там высказывание Пантелеймона Кулиша о "полупьяной музе Шевченко". Павлюк указывает, что раньше Кулиш говорил другое и изменил свое мнение лишь после смерти поэта, "когда Шевченко давно уже не мог дать ему достойную отповедь, а сам он окончательно убедился, что его собственной музе оказалось не по силам внушить ему ничего подобного шевченковским стихам".
Мой оппонент умалчивает (а может быть, просто не знает), что Кулиш периода 1870-х годов (когда была написана им "История воссоединения Руси", откуда взята цитата о "полупьяной музе") существенно отличается от Кулиша шевченковского времени. С тех пор Пантелеймон Александрович интеллектуально вырос, значительно пополнив свои знания по истории Украины. В результате он отказался от прежних заблуждений и нелестно отзывался не только о сочинениях Кобзаря (многие из которых сам редактировал), но и о своих ранних произведениях. Что же, Кулиш завидовал самому себе?
Столь же некорректны комментарии институтского "шевченкознавца" по поводу высказывания И.Я. Франко о Т.Г. Шевченко как о "просто среднем поэте, которого незаслуженно пытаются посадить на пьедестал мирового гения". Н. Павлюк объясняет эту фразу тяжелой болезнью Ивана Яковлевича и тут же противопоставляет ей другое высказывание, из "знаменитого" "Посвящения" к 100-летнему юбилею Кобзаря в 1914 году, где Франко говорит о "мировом значении Шевченко". Но если в 1907 году, когда было написано цитировавшееся мною письмо Франко к В. Доманицкому, классик украинской литературы действительно тяжело болел, то в 1914 году он был еще более тяжело болен (болезнь-то прогрессировала). Выходит, дело не в состоянии здоровья писателя? Видимо, необходимо определить, когда Франко писал то, что думал, а когда руководствовался другими соображениями. Сделать это несложно. Достаточно задаться вопросом: в каком случае человек бывает более искренним? Толкая речи с трибуны и сочиняя юбилейные статьи или высказываясь в узком кругу и частной переписке? Вопрос конечно же риторический.
Двойной стандарт применяет Н. Павлюк в ответ на упоминание мною Н.В. Гоголя, не очень высоко ценившего творчество Кобзаря. Мой оппонент многозначительно заявляет, что Гоголь Шевченко никогда не видел. (Как будто для верного суждения о произведении нужно обязательно повидать его автора!) А через два абзаца, доказывая гениальность Тараса Григорьевича, Павлюк спокойно ссылается на Герцена, тоже никогда не встречавшегося с поэтом. Где логика?
Явно неубедительно указание моего оппонента на Н.Г. Чернышевского. Приведя его слова все о том же "мировом значении Шевченко", Павлюк ехидно замечает: "Как видно, не всех "современников" Шевченко удастся А. Каревину записать в число своих единомышленников". Видно между тем, что Павлюк не вполне разбирается в том, о чем пишет. В число современников Кобзаря у него попадает Короленко, которому ко дню смерти Тараса Григорьевича было семь лет. Что же касается Чернышевского, то значение мнения этого, по выражению Льва Толстого, "клоповоняющего господина", Павлюком слишком преувеличивается. В советское время автора "Что делать?" объявили классиком русской литературы не за талант, а за "прогрессивномыслие". Но можно ли сегодня равнять его с Гоголем или, скажем, с Афанасием Фетом (тоже не восторгавшимся Кобзарем)? Опять-таки риторический вопрос.