Иногда, для того чтобы ввести партнера в заблуждение и добиться своих целей, применялась откровенная дезинформация. В 1591 году, вскоре после того как кахетинский царь Александр признал свой вассалитет по отношению к России, Борис Годунов заверял грузинских дипломатов: "Все великие государи христьянские - цесарь римской и король ишпанской, и король францовской, и литовской король, и иные великие государи, все учинились в государя нашего воле, и что государь наш ни прикажет, и они так и учинят". Заверение это служило вполне понятной цели - убедить царя Александра в правильности его решения. А годом позже на переговорах с крымскими послами, пытаясь разрушить складывавшийся союз хана Кази-Гирея со шведским королем, чрезвычайно опасный для России, посольские дьяки утверждали, что Юхан III поддерживает дипломатические отношения только с новгородскими наместниками, а "до государя нашего ему дела нет"; следовательно, союз хана со Швецией, направленный против России, не имеет смысла. Кроме того, Кази-Гирей, мол, не приобретет ни малейших выгод от связей с Юханом III, ибо "взяти у него нечего ж: сам беден и голоден, и с таким наперед для чего ссылатись?". С подобными же целями имперские дипломаты в Москве настаивали на действительном, а не номинальном вассалитете Пруссии и Ливонии по отношению к Габсбургам, а польско-литовские послы могли сослаться на несуществовавшие договоры между королем и крымским ханом.
Исследователи прошлого столетия считали, что различным уловкам и хитростям при ведении переговоров русские дипломаты научились у греков, которые прибыли в Москву в свите Софьи Палеолог и позднее в течение многих лет выполняли ответственные дипломатические поручения Ивана III за границей и при московском дворе. Действительно, среди них были образованные люди, знатоки византийских традиций, продолжавшие честно служить своей новой родине еще при Василии III: например, Юрий Траханиот и его племянник Юрий Малый, Дмитрий и Мануил Ралевы и некоторые другие. Вероятно, они помогли становлению следующего поколения русских дипломатов, активно выступившего уже к началу XVI в., а заявившего о себе еще раньше. Однако не следует забывать, что не менее прилежными учениками византийцев были и дипломаты республики Святого Марка. Именно венецианцы сначала в Италии, а затем и в других странах Южной Европы распространили многие приемы византийского дипломатического искусства. И в России, и в Западной Европе средства применялись одни и те же, во всяком случае весьма схожие, хотя, конечно, существовали и различия, обусловленные особенностями исторического развития Русского государства, национальными обычаями и характером международных отношений внутри восточноевропейского региона.
Жан де Лабрюйер (1645–1686 гг.) писал о дипломате своего времени: "Вся его деятельность направляется двором, все его шаги заранее предуказаны, даже самое незначительное его предложение предписано ему свыше; тем не менее в каждом трудном случае, в каждом спорном вопросе он действует так, словно только что принял решение сам и руководствовался при этом лишь мирными намерениями". Лабрюйер говорит о дипломатах западноевропейских, но как тут не вспомнить исключительно подробные "наказы", которые получали русские послы, отправляясь за границу, и которыми предусматривались буквально каждый их шаг и каждое слово. А пышные декларации мирных намерений, без чего не обходились ни одни переговоры между Россией и Речью Посполитой, Россией и Швецией?
"Он распускает ложный слух об ограниченном характере своей миссии, - продолжает Лабрюйер, - хотя облечен чрезвычайными полномочиями, к которым прибегает лишь в крайности, в минуты, когда не пустить их в ход было бы опасно… Он хладнокровен, вооружен смелостью и терпением, не знает устали сам, но умеет доводить других до изнеможения и отчаяния. Готовый ко всему, он не страшится медлительности, проволочек, упреков, подозрений, недоверия, трудностей и преград, ибо убежден, что только время и стечение обстоятельств могут повернуть ход событий и направить умы в желательную для него сторону. Порою он даже прикидывается, будто склонен прервать переговоры, хотя как раз в это время больше всего хочет их продолжать; если же, напротив, ему дано точное указание употребить все усилия, чтобы прервать их, он с этой целью всемерно настаивает на их продолжении и окончании".
Не так ли вели себя польско-литовские и шведские послы в Москве, а русские - в Вильно, Кракове и Стокгольме? Бесконечные "торги" и сокрытие истинных полномочий, мнимое желание вернуться на родину и мнимая же готовность продолжать переговоры, когда полученные предписания требуют обратного, - все это знакомо, все это было.
"Он принимает в расчет все, - завершает Лабрюйер свое эссе о дипломате, - время, место, собственную силу или слабость, особенности тех наций, с которыми ведет переговоры, нрав и характер лиц, с которыми общается. Все его замыслы, нравственные правила, политические хитрости служат одной задаче - не даться в обман самому и обмануть других".
Эту характеристику можно с равным успехом применить и к французским дипломатам эпохи Людовика XIV, и к русским дипломатам времен Ивана Грозного, Бориса Годунова или первых Романовых.
Слово "Изустнее"
В дипломатической полемике часто использовались примеры из истории - русской, всемирной и священной, - различные документы царского архива, свидетельства летописей, цитаты из библейских и святоотеческих текстов или аллюзии на них. Последнее было особенно распространено в тот период, когда во главе Посольского приказа стоял дьяк И. М. Висковатый, один из образованнейших людей России того времени. Он был настолько "навычен" слогу церковно-учительской литературы, что, ему даже поручали писать грамоты от имени самого митрополита Макария. Висковатый создал при Посольском приказе небольшую библиотеку, которая использовалась для дипломатических нужд. Состав ее определить трудно, но мы знаем, что среди книг этой библиотеки были какая-то "датцкая козмография" (сочинение по географии), мусульманский Коран, русские "летописцы", польские и литовские хроники, сочинения Иоанна Дамаскина и Иоанна Златоуста. Были, вероятно, и другие книги, нам неизвестные. Эта библиотека могла быть слита с царским книгой хранилищем после казни Висковатого в 1570 году, когда на смену ему пришли гораздо менее образованные братья В. Я. и А. Я. Щелкаловы. Но при Висковатом цитаты из Библии и "отеческих" писаний постоянно употреблялись не только в дипломатических документах, но и во время устных переговоров, что требовало свободного владения цитируемым текстом.
Обычным приемом полемики было проведение аналогии между конкретной политической ситуацией и ее библейским архетипом. Объясняя в 1559 году литовским послам причины Ливонской войны, бояре вспоминали Евангелие от Матфея: "Аще в котором дому не приимут вас, прах от ног ваших отрясете во свидетелство их". И далее: "Целихом Вавилона и не исцеле, и несть ему откуды помощи". Известно, что в качестве одной из причин Ливонской войны было распространение в Прибалтике лютеранства. "Вавилон" - это впавшая в ересь лютеранская Ливония. А поскольку учение Лютера и в Литве находило все больше сторонников, то даже взятие Изборска отрядом литовского воеводы Полубенского декларировалось как "плен Сиона от Вавилона". Царь наказывал Ливонию за "вины", совершенные по отношению не только к нему самому, но и к богу. Недаром бояре обещали, что царь простит "вифлянтов", если они "вразумеют будет к богу исправитися". В борьбе столкнулись не Ливонский орден и Москва, а новый Вавилон и "разумный Иерусалим". Поход в Прибалтику был предпринят во исполнение божественной заповеди: как говорили бояре, "по божию слову, всяк пастырь душу свою полагает об овцах и иных в паству привести желает, и яже не суть от двора его, да глас его слышат, и будет едино стадо, и един пастырь!".
Любопытна часто применявшаяся при Иване Грозном формула "а ныне тот же бог". Настаивая на том, чтобы литовские послы признали царский титул Грозного, бояре вспоминали: "Александр король деда государя нашего не учал был писати "всеа Руси", и бог на чем поставил? Еще к тому Александр король и многое свое придал, а ныне тот же бог!". В другой раз после рассказа о походе русских войск из Киева на Царьград, который должен был показать могущество родоначальников династии русских государей, последовало заключение: "А ныне тот же бог и государя нашего правда". Правильность конкретной позиции зижделась на представлениях о неизменности миропорядка. Ироническая формула выражала уверенность в будущей поддержке царя высшими силами по аналогии с помощью, уже оказанной этими силами его предшественникам на престоле.
В 1568 году, когда на переговорах в Москве литовские послы потребовали возвращения Полоцка, за пять лет перед тем взятого русскими войсками, бояре в ответ рассказали следующую историю. Некий "философ Иустин", вознамерившийся "поискати премудрости свыше всех философ", ехал берегом моря и увидел отрока, копавшего в песке яму. На вопрос философа отрок отвечал, что хочет голыми руками наполнить эту яму морской водой. Философ усмехнулся: "Младенчески еси начал, младенческое и совершаешь!" На это отрок возразил, что "младенчески" рассуждает сам Иустин, задумавший стать мудрее всех философов. Затем загадочный отрок исчез - "и невидимо бысть отроча", а Иустин "то в себе узнал, что выше меры учал дело замышляти". По мысли бояр, литовские дипломаты могли сопоставить собственные претензии на возвращение Полоцка с претензиями незадачливого "философа Иустина".
Но иногда в дипломатической полемике использовались и просто бытовые анекдоты - "притчи". В 1559 году литовский посол В. Тышкевич, добиваясь заключения перемирия, вспоминал такой случай: "Приехал князь великий Василей (имеется в виду Василий III. - Л. Ю.) в село да молвил попу, чтоб готовился ранее к обедне. А поп отвечати не смел, что не готов. А князь великий стоит в церкви. И поп, модчав много (помедлив. - Л. Ю.), да молвил: "Да добрые, государь, часы о чем не обедня?"". И князь Василей догадался, что он не готов и "велеле часы говорить". Затем следовала мысль, подкреплением которой служил этот рассказ: "А наше дело потому ли: чем бы то перемирье не мир?".
Тот же Тышкевич, не соглашаясь с русскими условиями перемирия и апеллируя к Иоанну Златоусту, выбрал из него чисто житейскую притчу: "У некоего в подворье была змея, да съела у него дети и жену, да еще захотела с тем человеком вместе жити. И тот нынешний мир кому жь подобен? Съедчи змее жену и дети, съесть и его самого!". Под "некоим" человеком Тышкевич подразумевал Польско-Литовское государство, а под женой и детьми - гибнущий Ливонский орден.
Иногда применялись даже притчеобразные действия: они должны были сделать высказанную мысль более яркой и образной. В 1575 году на русско-шведских переговорах князь В. И. Сицкий-Ярославский бросил наземь свой посох, заявив, что так же не может что-либо изменить в царском наказе, как этот посох не способен по собственной воле подняться с земли.
Часто на переговорах звучали пословицы, поговорки, емкие афористические формулы. "Гнилыми семяны хто ни сеет, толко труд полагает, - говорил А. Ф. Адашев литовским послам. - Как тому взойти, что гнило всеяно?" И. М. Висковатый сетовал: "А непожитьем меж государей всем их подданным лиха ся достанет, кабы и Адамова греха". Были в ходу следующие афоризмы: "по грехом малым делом гнев воздвигнетца, ино и великими делы устати его скращати"; "всякой слуга службу свою доводит, должное свое сводит"; "источники от болших кладезей, так же и дела: первое, болшее дело уговорив, да меншее починати" и др. "Любовь к афоризмам типична для средневековья, - пишет академик Д. С. Лихачев. - Она была тесно связана с интересом ко всякого рода эмблемам, символам, девизам, геральдическим знакам - к тому особого рода многозначительному лаконизму, которым были пронизаны эстетика и мировоззрение эпохи феодализма".
Посольские книги донесли до нас живое устное слово людей XVI в. В. Я. Щелкалов говорит о Стефане Батории: "Несетца о всем к небу, как сокол!" Русский посланник А. Резанов, вернувшись из Вены, передает мнение одного из тамошних вельмож о финансовых затруднениях польского короля при выплате денег наемникам: "Угорскими вшами не заплатити найму!" - что было намеком на венгерское происхождение Батория. "Ни одное драницы государь наш от Смоленска не поступитца!" - восклицают бояре. В ответ на угрозу русских дипломатов не писать Батория "королем" в грамотах, поскольку тот Ивана Грозного не пишет "царем", следует незамедлительный ответ: "Ино вам с кем миритися?" Шведские послы замечают: "И то где слыхано, чтобы городы отдавати даром? Отдают даром яблока да груши, а не городы!"
Не важна историческая значимость этих слов, безразлично, где они звучат - в Москве, Вильно, Вене, в королевском дворце или в "съезжем" шатре над рекой Сестрой, но за ними - жизнь. Посольское слово "изустнее" воссоздает ту неподдельную атмосферу разговора, человеческого общения, которая позволяет нам ощутить прошлое не только через факт, но и через мгновенную эмоцию, вызванную этим фактом. И дипломат предстает перед нами не просто как производное своей миссии, а как живой человек, обуреваемый страстями, способный шутить и негодовать, торжествовать и печалиться.
Глава VIII. ИТОГИ И ГАРАНТИИ
"Воля наша та…"
Результатом переговоров, которые вело в Москве то или иное посольство, были дипломатические документы трех типов: "ответные листы", письма государя к снарядившему посольство монарху ("посыльные грамоты") и, если стороны приходили к какому-то соглашению, собственно договоры ("договорные" или "перемирные грамоты"), подлежавшие ратификации обоими монархами.
"Ответные листы" излагали позицию русской стороны по обсуждавшимся вопросам; они составлялись в Посольском приказе и даже не всегда, по-видимому, прочитывались перед царем и думными людьми. Иностранные дипломаты получали их на руки и увозили с собой. При этом перевод, сделанный посольскими толмачами, тщательно проверялся толмачами московскими и сличался с оригиналом. Аналогичные правила существовали и при западноевропейских дворах. Русские дипломаты за границей внимательнейшим образом просматривали "ответные списки", следя за соблюдением всех формальностей. В 1576 году послы в Вене, "ответу смотрив", обнаружили, что хотя в нем и написан царский титул Ивана Грозного, за чем предписывалось наблюдать в первую очередь, зато пропущен великокняжеский. "Не ведают, што пишут, пьяни!" - оправдывался имперский пристав, обещая вернуть список в канцелярию для исправления. На следующий день он привез тот же самый список, где слова "великий князь" были попросту вставлены между строк. Но послов не удовлетворило такое половинчатое решение проблемы. "Государя нашего имяни вчерне быти невзгоже!" - говорили они, настаивая, чтобы документ был переписан полностью.
Если "ответные листы" увозили сами послы, то "посыльные грамоты", написанные не "повелением" государя, а непосредственно от его лица, могли быть посланы лишь с подданными этого же государя. Едва посольство отбывало из Москвы, как вслед за ним отправлялся гонец с царским посланием. Этот принцип наиболее строго выдерживался в отношениях с соседними Польско-Литовским государством и Швецией, менее строго - в связях с другими странами и совсем не выдерживался в русско-крымской дипломатической практике, где часто грамоты царя к хану доверялись для перевозки крымским дипломатам. Представителей третьих стран в двусторонних отношениях московская дипломатия использовала в редчайших случаях. (Например, в 1561 году англичанину А. Дженкинсону было поручено передать какие-то грамоты Ивана Грозного эмиру бухарскому.)
Иные из посланий к иностранным монархам, написанных от царского имени, диктовал сам царь (многие письма Грозного к Стефану Баторию и Юхану III носят яркую печать его неповторимого и трудно имитируемого стиля), но в большинстве случаев он лишь выслушивал уже готовый текст и вносил коррективы. А порой и эта функция передоверялась Боярской думе. По словам Д. Горсея, дума "решает, каково должно быть содержание грамоты", после чего посольскому дьяку "поручается сочинить и набросать ее"; тот представлял черновик, но окончательный вариант дума уже не рассматривала. Как свидетельствует Г. Котошихин, посольский дьяк грамоты к иностранным монархам сам не писал, поручая это подьячим, и только исправлял текст - "чернит и прибавляет что надобно и что не надобно". Этот вариант утверждался сначала Боярской думой, затем думой в присутствии царя. Именно тем обстоятельством, что итоговый текст правительством не контролировался, Горсей объяснял грубые выражения, которые А. Я. Щелкалов, известный враг англичан, самовольно вставлял в грамоты Федора Ивановича к Елизавете I.