Габсбургский дипломат И. Гофман, посетивший Москву в 1559 году, писал, что царь шведского короля считает "купцом и мужиком", а повелителя Дании - "королем воды и соли". Это не так уж далеко от истины: и шведских, и датских монархов Иван Грозный своими "братьями" не признавал. Когда в том же, 1559 году в Москве представители датского короля Христиана III просили "учинить его с государем в ровности", то бояре не только не согласились обсуждать с послами этот вопрос, но еще и потребовали, чтобы в грамотах, направляемых Ивану Грозному, король называл его своим "отцом". Трудно сказать наверняка, почему царь отказывался хотя бы формально приравнять к себе Христиана III и его преемника Фредерика II, суверенных и потомственных монархов, чья родословная даже у щепетильного в таких делах Ивана Грозного не вызывала ни малейших подозрений, королей державы традиционно дружественной (недаром в XVI–XVII вв. было предпринято несколько попыток связать обе династии брачными узами). Видимо, в Москве считали - и справедливо, заметим, считали - мощь Дании сильно поколебленной после того, как в конце первой четверти XVI в. Швеция, расторгнув Кальмарскую унию, объединявшую шведские и датские земли, освободилась из-под власти Копенгагена и стала самостоятельным государством. Но, возможно, русские дипломаты были знакомы с иерархией католических государей, которую в предшествовавший период устанавливали специальные папские буллы. Во всяком случае, в XVI в. на Руси была известна переводная статья под названием "Европейской страны короли", где в порядке старшинства перечислялись монархи Западной Европы. Император Священной Римской империи ("цесарь") занимал в этом списке первое место, а король Дании - предпоследнее, ниже венгерского, португальского, чешского и даже шотландского королей. Как можно предположить, могущество датских королей в Москве считали недостаточным для того, чтобы русский царь признал их своими "братьями".
Гораздо понятнее отношение Ивана Грозного к шведскому королю Густаву Вазе и его ближайшим наследникам - Эрику XIV и Юхану III, о "братстве" с которыми и речи быть не могло по причине их низкого происхождения. Царь утверждал, что это "мужичей род, не государьский". Действительно, по воззрениям современников, Густав Ваза, избранный на шведский престол после изгнания из страны датчан, хотя и был представителем знатной дворянской фамилии, никак не мог, даже став королем, претендовать на равенство с Иваном Грозным - государем "от прародителей своих", продолжателем древней династии, восходящей к римским и византийским "цесарям". О польском короле Сигизмунде II Августе, который признал "братство" с Эриком XIV, царь с презрением заявил: "Хоти и возовозителю своему назоветца братом, и в том его воля!".
В Москве Густава Вазу ("Гастауса короля", как называли его русские) считали даже не дворянином, а простым купцом. Грозный писал, будто в юности будущий король Швеции "сам, в руковицы нарядяся", осматривал сало и воск, привезенные в Выборг новгородскими "гостями". В 1557 году ближайший советник царя думный дворянин А. Ф. Адашев и дьяк И. М. Висковатый на переговорах в Москве говорили шведским послам: "А про государя вашего в розсуд вам скажем, а не в укор, которого он роду, и как он животиною торговал и в Свейскую землю пришол, и то недавно ся делало…" Возможно, это искаженный далекий отзвук одного из эпизодов бурной жизни Густава Вазы: в 1519 году он был посажен датчанами в тюрьму и бежал оттуда, переодевшись в платье погонщика скота. Потому-то, наверное, Грозный в 1572 году писал Юхану III, что его отец "Гастаус" явился в Стокгольм из своей родной провинции Смолланд с коровами ("пригнался из Шмоллант с коровами"). В Швеции подобные обвинения воспринимались крайне болезненно. Если царь декларировал свое происхождение от императора Августа, то и Юхан III, доказывая законность своего пребывания на престоле, в письме к Ивану Грозному ссылался на какую-то имевшуюся у него "Римского царства" печать. Что имел в виду король - не совсем понятно, намек темен. Но, как можно предположить, речь идет не о Священной Римской империи, а именно о Древнем Риме, откуда шведская королевская династия когда-то "получила" печать - символ власти.
Впрочем, когда дело касалось насущных политических проблем, этикетные нюансы отступали на второй план - вопрос о "братстве" становился дополнительным козырем в дипломатической игре. В 1567 году был заключен русско-шведский мирный договор о разграничении сфер влияния в Прибалтике и военном союзе, направленном против Польско-Литовского государства. Этот договор был крупным успехом русской дипломатии; в ознаменование его Иван Грозный Эрика XIV "пожаловал, учинил его с собою в братстве". Однако вскоре союзник был свергнут с престола, а нового шведского короля Юхана III, расторгнувшего договор с Россией, царь "братом" уже не признал.
Именно поэтому не планы крепостей, не численность и передвижение войск (в это время между Швецией и Россией велись военные действия в Карелии), не тайные речи недовольных самовластием Грозного бояр, а царская родословная прежде всего интересовала толмача Нильсена и тех, кто дал ему такое задание. В Стокгольме хотели иметь свидетельства, подтверждавшие тот факт, что русский царь ведет свой род отнюдь не от "Августа-кесаря" и даже не от великих князей киевских. И, по-видимому, Нильсен пользовался не только русскими источниками, но и польско-литовскими, где постоянно подчеркивалось происхождение Ивана Грозного, его отца и деда лишь от князей московских - данников Орды. Такие свидетельства облегчили бы шведской стороне ведение полемики по вопросу о "братстве". Отказ Ивана Грозного признавать королей Швеции равноправными дипломатическими партнерами, в свою очередь, диктовал некоторые унизительные для их достоинства обиходные нормы русско-шведского посольского обычая, стремлением упразднить которые и вызвано было странное, на первый взгляд, "лазучство" Авраама Нильсена.
Когда в 1576 году на польский престол был избран трансильванский ("седмиградцкий") князь Стефан Баторий, царь и его не признал "братом" по причине "родственные низости". Кроме того, Грозный неизменно настаивал на превосходстве наследственного монарха над монархом выборным. Сам он - государь "по божью изволению", а Баторий - "по многомятежному человеческому хотению". Русский государь призван "владети людьми", а польский - всего лишь "устраивати их". В переписке между ними, изобиловавшей взаимными острыми выпадами, Грозный даже заметил однажды: "Тебе со мною бранитися - честь, а мне с тобою - безчестье". Хотя Баторий в своей грамоте впервые обратился к царю на "вы" (в речах и посланиях от первого лица русские государи издавна говорили о себе во множественном числе) и послы в Москве особо должны были напомнить Грозному, что прежний польский король всегда писал ему "тобе, ты", на царя это новшество никакого впечатления не произвело - его решение осталось непоколебимым. Но упорство царя скорее всего объяснялось не только "родственной низостью" Батория или способом его восшествия на престол.
Вопросы этикета и здесь стояли в прямой зависимости от политической обстановки. Во-первых, избрание Батория неизбежно влекло за собой резкое ухудшение отношений с Речью Посполитой, ибо означало победу той партии, которая выступала за войну с Москвой. Во-вторых, в Речи Посполитой существовала и влиятельная промосковская группировка, дважды предлагавшая либо самому Грозному, либо царевичу Федору занять вакантный польский престол - вначале после смерти бездетного Сигизмунда II Августа в 1572 году, затем - после внезапного отъезда из Кракова Генриха Анжуйского (он был избран королем на элекционном сейме, но в июне 1574 г., узнав о смерти брата, Карла IX, предпочел освободившийся французский трон польскому и тайно бежал в Париж). В связи с этим у царя появились далеко идущие планы. Отказываясь от власти над собственно польскими землями, он хотел сепаратно занять престол Великого княжества Литовского, разорвать Люблинскую унию и таким образом бескровно объединить под своим скипетром всю территорию, входившую некогда в состав Киевской Руси. О степени вероятности реального осуществления этих планов можно спорить, но сами по себе они ярко демонстрируют возросший уровень политического мышления русских дипломатов и государственных деятелей. Однако с избранием Стефана Батория эти широкомасштабные замыслы рухнули, и вопрос о признании нового польского короля "братом" стоит, очевидно, в прямой связи с событиями 1574–1576 годов.
"Братство" - термин дипломатии и политики. Когда в 1495 году великий князь литовский Александр Казимирович женился на Елене Ивановне, сестре Василия III, последний называл его "братом и зятем", а короля Сигизмунда I - соответственно "братом и сватом". Но Иван Грозный, всегда отличавшийся склонностью к ерничеству, к скоморошеству, к "изнаночному", по определению Д. С. Лихачева, юмору, сознательно смешивал политические и кровно-родственные категории. Прибывшим в Москву польским послам он заявил, что если бы даже Баторий был сыном Сигизмунда II Августа, то и тогда он оказался бы царю не братом, а лишь племянником. Братом же Баторий в таком случае мог считаться только царевичу Ивану Ивановичу. При этих словах, как пишут в дневнике послы, Грозный "на сына своего пальцем вказал, бо тута подле него сидел".
Но к концу жизни, после тяжелых поражений последнего периода Ливонской войны, царь, смирившись, все-таки был вынужден признать Батория "братом". Федор Иванович наконец "учинил в братстве" с собой королей Дании и Швеции, хотя отношения с последней продолжали оставаться достаточно напряженными. А сами русские государи добились права считаться "братьями" крымских ханов - уже безусловного права, вне зависимости от количества направлявшихся в Крым подарков. К исходу XVI в. сам термин "братство" в представлении московских дипломатов обрел более строгое значение, основным его содержанием стало понятие суверенитета. Происхождение монарха или древность династии в расчет не принимались. Царь признавал равноправие всех государей, не зависимых от какой бы то ни было земной власти.
Крыму и миру
Загадочное предписание получил в 1563 году отправлявшийся в Крым русский посол Афанасий Нагой: он должен был проследить, чтобы хан ни в коем случае не приложил к грамоте с текстом договора "алого нишана", то есть печати, оттиснутой на красном воске. Если же настоять на этом окажется невозможно, Нагому приказывалось грамоту с такой печатью не брать, договор не заключать ("дела не делати") и немедленно возвращаться в Москву.
Поражает несопоставимость мелкой, казалось бы, канцелярской формальности и неожиданно значительных последствий, которые могло повлечь за собой ее нарушение, - вплоть до дипломатического демарша с отъездом посла, причем в то время, когда царь вел войну на западных границах и всеми силами стремился удержать Девлет-Гирея от набега на Русь, направить его на литовские "украииы".
В чем тут дело? Почему цвет печати на договоре оказывается чуть ли не важнее его содержания? Впрочем, данный Нагому наказ можно попробовать объяснить, если обратить внимание не только на цвет воска для печати, но и на способ ее применения. Свой "алый нишан" Девлет-Гирей не должен был именно приложить к тексту договора. В русской дипломатической практике прикладными печатями скреплялись грамоты "посыльные", "опасные", "верющие", то есть такие, где текст целиком зависит от автора, от самого государя. Но грамоты договорные, выражавшие обоюдное соглашение, скреплялись печатями вислыми, подвешенными на шнуре. Таким образом, "алый нишан", приложенный к договору, декларировал не двустороннее согласие при его заключении, а свободную волю лишь одной стороны - крымской. Хан как бы диктовал условия, а царь принимал их. Допустить на тексте договора "алый нишан", которым хан печатал свои обычные грамоты, значило для Грозного в специфической форме признать свою зависимость от Крыма.
С начала XVI в. "перекопские" владыки всячески стремились подчеркнуть зависимое положение русских государей. Так, при следовании послов на аудиенцию к хану "мурзы" бросали им под ноги свои посохи, требуя плату за право их переступить. Вероятно, этот обычай ("посошная пошлина") был принят когда-то в ставке ханов Золотой и Большой Орды, коль скоро русским дипломатам строжайше предписывалось ни при каких обстоятельствах "посошную пошлину" не платить. Если без ее уплаты они не могли бы войти во дворец, то им следовало уезжать, так и не повидав хана. Даже к концу XVI в., когда сообщения о попытках возродить этот полузабытый обычай исчезают из посольских донесений, предостережения относительно возможности таких попыток по-прежнему фигурируют в наказах послам. Разумеется, тут имели место не меркантильные соображения - еще несколько беличьих или собольих шкурок казну бы не разорили: подобные дары отправлялись в Крым тюками. Как можно предположить, требование "посошной пошлины" было заимствовано крымскими ханами из ордынского придворного церемониала и символизировало зависимое положение посла и его государя. Именно поэтому, когда в 1516 году русский посол И. Г. Мамонов отказался ее уплатить, ему говорили: "Пошлины на тебе царь (хан. - Л. Ю.) не велит взять, а ты молви хоти одно то: царево (ханское. - Л. Ю.) слово на голове держу". Мамонов с негодованием отвечал: "Хоти мне будет без языка быти, а того никако же не молвлю!". Произнести вслух то, что предлагали крымские "мурзы", для посла было равносильно уплате "посошной пошлины" - неприемлемо ни то ни другое, ибо в восточной дипломатической практике формула "держати слово на голове" означала зависимость, подчинение. "Отец мой мне приказывал слово твое на голове держати и тебе служити", - писал позднее Федору Ивановичу один из кабардинских князей. И не случайно Ахмет-хан, повелитель Большой Орды, тот самый, который привел свои войска на Угру в 1480 году, требовал, чтобы Иван III, "у колпака верх вогнув, ходил". Как бы под тяжестью "ханского слова" должна была "вогнуться" шапка великого князя. Вообще головные уборы в качестве символов вассалитета (или подданства) имели у тюркских народов особое значение.
Можно пойти на уступки в переговорах, но нельзя принять более выгодный договор, скрепленный неподобающей печатью. Можно привезти драгоценные дары многочисленным ханским женам, но нельзя уплатить ничтожную "посошную пошлину". За мелочами церемониала вставали проблемы несравненно более важные: по сути дела, речь шла об окончательном признании независимости Русского государства, завоеванной в двухсотлетней борьбе с ордынским игом. Времена изменились: то, что приходилось терпеть в отношениях с Золотой и Большой Ордой, было уже совершенно невозможно в отношениях с крымским "юртом".
Однако постоянная военная угроза с юга и трудность борьбы на два фронта заставляли Ивана III, его сына и даже отчасти внука сохранять в связях с Крымом некоторые; нормы посольского обычая, ранее принятые, по-видимому, в русско-ордынской дипломатической практике. Титул хана в грамотах всегда писался первым, выше царского "имяни"; на торжественных обедах чаша с медом или вином в его честь выпивалась перед "государевой чашей"; великие князья передавали ханам не "поклон", как всем остальным монархам, а "челобитье". Русские послы в Крыму подчинялись многим правилам восточного этикета, что никогда не допускалось при дворе турецкого султана, персидского шаха и других мусульманских владык. В то же время ханские посланцы в Москве безнаказанно нарушали обязательные для всех других послов нормы придворного церемониала. На равных разговаривая с монархами Европы и Азии (в Мадриде и Стамбуле, в Стокгольме и Тебризе), русские государи до поры до времени вынужденно признавали свое неравноправие по отношению к "перекопским царям". Но любые попытки крымской стороны истолковать это чисто символическое, церемониальное неравноправие как политическую зависимость (вассалитет) или тем более как прямое подданство встречали немедленный и жесткий отпор московской дипломатии.