Многие соседи "нашего" литератора - "военнослужащие". Но самая интересная соседка жила вместе с Губельбанком в квартире №12. В домовой книге, составленной 15 апреля 1926 года для отчета фининспектору, она именована: "Каплан Фаня Ефимовна, 24 г., на иждивении мужа…" - есть и ее автограф. Супруг носительницы этой исторической фамилии - Иосиф Адамович Каплан, тридцати трех лет, крупный работник республиканского "Заготхоза" (служебный адрес: пр. Нахимсона, 14). Даже если эта Ф. Е. Каплан не "воскресшая" покусительница на жизнь В. И. Ленина (год рождения знаменитой эсерки обычно указывается 1890) - все равно чрезвычайно занимательно.
В целом домашняя компания Бермана лишний разубеждает - перед нами ворон высокого полета. Кроме возможности через Губельбанка легко узнавать оперативную информацию об обстановке в "Англетере", стихотворец-сексот мог ее черпать из уст приятеля, также выпускника юридического факультета ЛГУ, делопроизводителя Треста коммунальных домов Бориса Иосифовича Пергамента (в современных справочниках его имя-псевдоним помечается - "М", но сие, так сказать, дело житейское и привычное). В прошлом Б.И. Пергамент секретарствовал в одном из уездов Смоленской губернии, в 1917 году был начальником канцелярии Красного Креста Царскосельского района; в июле 1922 года объявился в Петрограде, а до того три года служил в Красной Армии на административно-хозяйственных должностях (если верить его письменному заявлению). Пописывал стишки, в 1912 году выступил соавтором Бермана в Петербургском поэтическом сборнике "Пепел". Через руки Пергамента проходила вся гостиничная переписка, можно думать, и секретная, и он "по-дружески", видимо, сообщал необходимые сведения Берману. Пергамент был дошлым канцеляристом, его неоднократно приглашали в губисполком для наведения порядка в запутанных бумажных делах. В его осведомленности о текущей ситуации в "Англетере" можно не сомневаться.
В завершение нашего эскизного портрета Бермана ("увальня", как сам он любил о себе говорить) набросаем еще несколько штрихов: мягкий, вкрадчивый, на людях манерно-деликатный, семейный заботник (двое детей), любитель собак, обожал советскую власть, боготворил Ленина, годовщины смерти которого в семье отмечались, как незабываемые памятные даты почившего ближайшего родственника. Ну прямо копия Вольфа Эрлиха, но выделка (в отличие от симбирского провинциала) побогаче - столичная - и, если вообще уместны сравнения в таких категориях, - подряннее.
Подробности о Бермане помогают опровергнуть его показание о якобы виденном им 27 декабря 1925 года пьяном Есенине в 5-м номере "Англетера". Слух этот передавался из уст в уста, многие современники и даже друзья поэта ему верили, в наши дни сие свидетельство так и остается веским аргументом защитников версии самоубийства.
Свои воспоминания ("По следам Есенина") о "визите" в гостиницу Берман так и не напечатал (отпала необходимость), но нам удалось их разыскать.
Восемь страничек машинописного текста (не датированы) с авторской правкой. Пустейшие по содержанию и жалкие по форме, но с потугой на обзор поэзии 20-х годов и с кокетливым самолюбованием собственным лирическим даром (его "Доярку" мы цитировали). Приведем из бермановских лже-воспоминаний одну страницу.
"В декабре 25-го года я узнал, что Есенин в Ленинграде. "…· Захотелось мне встретиться с ним.
От редакции "Ленинских искр", в которой я работал, было недалеко до "Англетера", где, как я узнал, он остановился.
Приближаясь к дверям его номера, я услышал из комнаты приглушенный говор и какое-то движение. Не приходилось особенно удивляться - о чем я не подумал, - что я едва ли застану его одного. Постучав и не получив ответа, я отворил дверь и вошел в комнату. Мне вспоминается она, как несколько скошенный в плане параллелограмм, окно слева, справа - тахта. Вдоль окна тянется длинный стол, в беспорядке уставленный разными закусками, графинчиками и бутылками. В комнате множество народа, совершенно для меня чуждого. Большинство расхаживало по комнате, тут и там образуя отдельные группы и переговариваясь.
А на тахте, лицом кверху, лежал хозяин сборища Сережа Есенин в своем прежнем ангельском обличий. Только печатью усталости было отмечено его лицо. Погасшая папироса была зажата в зубах. Он спал.
В огорчении стоял я и глядел на него.
Какой-то человек средних лет с начинающейся полнотой, вроде какого-то распорядителя, подошел ко мне.
- Вы к Сергею Александровичу? - спросил он и, видя, что я собираюсь уходить, добавил: - Сергей Александрович скоро проснутся.
Не слушая уговоров, я вышел из комнаты.
На следующее утро, спешно наладив работу редакции, часу в десятом я снова направился к Есенину. "В это время я его, наверное, уже застану не спящим", - думал я, быстро сбегая по лестнице. Внизу, навстречу мне, из входных дверей появился мой знакомый, ленинградский поэт Илья Садофьев.
- Куда спешите, Лазарь Васильевич? - спросил он.
- К Есенину, - бросил я ему.
Садофьев всплеснул руками:
- Удавился!
Здесь навсегда обрываются видимые следы нашего поэта".
Процитированный фрагмент "воспоминаний" настолько лжив, что его даже комментировать неловко. Ограничимся лишь некоторыми замечаниями. Берман не говорит, от кого он узнал о приезде Есенина в Ленинград и его поселении в "Англетере", потому что сослаться было не на кого, да и из конспиративных соображений нецелесообразно. Провокатор "идет в гости" к поэту из редакции газеты, где он работал, - это 27 декабря, в воскресенье ?!! Придуманный им для создания картины буйного похмелья в 5-м номере "длинный стол" - не от большого ума. В комнате, согласно инвентаризационной описи гостиницы (март 1926 г.), значатся: "№143. Стол письменный с 5-ю ящиками, под воск.-1. - 40 руб. (Стол этот, очень скромный по размерам, известен по фотографиям Моисея Наппельбаума, ныне хранится в Пушкинском Доме. - В. К. - №144. Овальный стол, преддиванный, орехnote 78), под воск.-1. - 8 руб. - №145. Ломберный стол дубового дерева.-1.-12 руб.". Других столов в номере не было.
Берман перестарался, "пригласив" в комнату "множество народа". Вольф Эрлих и другие называли "гостей"5-го номера выборочно, с понятной оглядкой. В описании лже-мемуариста Бермана его "конфидент" выглядит падшим пьяницей, заснувшим, как последний извозчик, с папиросой в зубах. Другого образа поэта он себе не представлял.
Укажем на деталь, которая выдает пособника сокрытия убийства со всей его головой (на фотографии в энциклопедическом словаре "Русские писатели" (1989. Т. 1) его физиономия пугающе-каменна): он-де узнал о трагедии в "Англетере" "часу в десятом". Сексот даже поленился сверить свои больные фантазии со сведениями других фальсификаторов и с информацией в газетах. Например, "Правда" (1925. 29 дек. №296) писала: "…в 11 часов утра жена проживающего в отеле ближайшего друга Есенина, литератора Георгия Устинова, отправилась о номер покойного…" Тоже, конечно, вранье, но согласованное…
С целью дополнительной характеристики Бермана заглянем в его неопубликованные пухлые воспоминания "По пяти направлениям" (1976-1979). Мемуары тусклые, серые и крайне амбициозные; эпоха 20-30-х годов увидена плоскостно-партийно, глазами технаря с псевдо-педагогическим уклоном.
В Гражданскую войну Берман служил, если верить ему, командиром 1-го автоотряда 1-й грузовой команды Западного фронта. Об отражении Юденича, схватках красных и белых ничего не сообщает. В мирное время увлекался "военными тайнами" (по Арк. Гайдару), прививал пионерам вкус ко всякого рода "секретам". Бредил большевистской нелегальной романтикой, воспевая конспирацию, побеги и т.п. В стихотворении, посвященном агентам-распространителям ленинской "Искры", писал:
Вот "Искра" к месту назначенья
Пришла, не узнана никем.
Там ждет со скрытым нетерпеньем
Ее редакции агент.
Полнейшая глухота к художественному слову - и в оценке есенинского творчества: "Его стихи того времени (раннего периода. - В. К.) были еще более описательны, чем те, которые мы читали или слушали позднее: сильней была описательность к первым половинкам строфы (так в рукописи. - В. К.), часто без натуги дописывалась вторая. "…· У нас с Сергеем установилась взаимная приязнь". Что ни слово - невежество, что ни следующее - ложь, желание во что бы то ни стало остаться в созвездии близких друзей поэта.
В 1931 году, во время чистки партийно-советских и чекистских кадров, Берману стало неуютно в Ленинграде, и он подался в Москву. Помогли старые связи; на него обратила внимание вдова Якова Михайловича Свердлова - Новгородцева Клавдия Тимофеевна, занимавшаяся редакционно-издательской деятельностью. На склоне лет благодарный Лазарь Васильевич вспоминал: "Клавдия Тимофеевна, что особенно дорого для советских людей, была женой и товарищем по работе того, кого Владимир Ильич Ленин в речи его памяти назвал "первым человеком в первой социалистической республике".
Бывал Берман и на квартире своей кумирши-благодетельницы, жившей, если верить ему, совсем аскетически: "Кровать, аккуратно заправленная солдатским одеялом с далеко не пухлой подушкой в головах, на ней "думка". Шкаф и два стула. Вот и вся обстановка". Возможно, в ту пору так оно и было, но не лишне напомнить, - после 1917 года на квартире Свердлова хранилось "золото партии", а Клавдия Тимофеевна его бдительно сторожила.
У Бермана и сегодня есть защитники и поклонники, - загляните, к примеру, в последний энциклопедический словарь "Русские писатели" (1989. Т. 1) - какой только восторженной пошлости о нем не прочтете. Меж тем, как мы уже отметили, он был типичный проходимец, пытавшийся на случайном знакомстве с Есениным делать себе имя.
Свои лже-воспоминания о посещении "Англетера" 27 декабря 1925 года Берман заканчивает описанием встречи на следующее утро с поэтом Ильей Садофьевым, якобы первым принесшим ему скорбное известие о Есенине в диковатой форме выражения - "Удавился!" (так в рукописи мемуариста). На Садофьева как вестника беды ссылаются и другие ленинградские литераторы, которым нельзя доверять. В этом отношении примечательна своей беспардонностью книга Льва Рубинштейна "На рассвете и на закате", в которой Садофьев, бывший будто бы гостем 5-го номера "Англетера", передает жалобу Есенина на дороговизну оплаты гостиницы. При тщательной проверке выяснилось, - воспоминатель беззастенчиво врет, выполняя чей-то заказ; он скрыл, что одно время жил в 130-м номере "Англетера" (проверено по контрольно-финансовому списку постояльцев отеля), в том самом, где позже "прописали" журналиста Устинова. Уже само проживание Льва Рубинштейна в своего рода конспиративной квартире ГПУ лишает его доверия. Но повторяющиеся упорные кивки современников на сведущего Садофьева, согласившегося, видимо, отдать свое имя "напрокат", заставляют пристальнее приглядеться и к нему. Интерес вовсе не праздный. Глава Ленинградского Союза поэтов Илья Иванович Садофьев (1889-1965) играл не последнюю скрипку в церемониях прощания с покойным Есениным, возможно, получал соответствующие партийные и иные инструкции о порядке их проведения.
Сын тульских крестьян, он рано познал нужду, в тринадцать лет состоял мальчиком на побегушках в петербургской чайной, позже работал на уксусном заводе, жестяной фабрике и т.д. Обиженный судьбой люмпен нашел выход своего недовольства в сочинении стихотворных антицарских прокламаций в революционном жанре и стиле. Сам полуиронично характеризовал себя "эсдеком", "сицилистом". За участие в нелегальной деятельности РСДРП(б) в 1916 году получил шесть лет ссылки в Якутской губернии. Освободила его Февральская революция. Преданно служил большевикам во время Гражданской войны, истинную свою специализацию скрыл в анкетах, по косвенным данным - комиссарил, не исключено - с чекистским мандатом. Не случайно, вернувшись в Петроград, занял редакторское кресло в "Красной газете".
Неравнодушен к собственной славе, о чем постоянно заботился, приглашая критиков и рецензентов восславить свое замечательное творчество (типичное социально-барабанное словоплетение пролеткультовского образца). В чуть ли не ежедневных секретных обзорах (1925 г.) Ленинградского ГПУ для губкома партии мы наткнулись на пересказ статьи одной из белоэмигрантских газет, которая рисует Садофьева властно-жутковатым редактором, сующим в нос авторам "Красной газеты", бывшим колчаковцам и врангелевцам, маузер и принуждающим их к сотрудничеству. Действия местного "буревестника" вызывали ненависть и страх.
Не слишком ошибемся, если причислим Илью Ивановича к группе товарищей, не только чуждых Есенину, но и враждебных ему (между прочим, снисходительный Есенин, отрицавший пролеткультовскую рифмогонку, согласно "Дневнику" Оксенова, находил у Садофьева заслуживающие внимания стихотворения). Увы, так уж сложилось, на доброе внимание Есенина к собратьям по перу - те отвечали злом, большинство из них не могли пережить подлинно народной его известности.
Расширим еще круг лиц, скрывавших "тайну "Англетера". Одного из них назвала в беседе с нами (1995 г.) вдова коменданта гостиницы Антонина Львовна Назарова (1903-1995). Речь об уроженце Грузии, коммунальном работнике Ипполите Павловиче Цкирия (р. 1898).
Информация для размышления: И.П. Цкирия, уроженец Зугдидского уезда Кутаисской губернии (сам указывал - "менгрелец"), сын состоятельного землевладельца; окончил 8-ю гимназию, участник походов Красной Армии на Кавказе. В сохранившейся анкете о своей военной службе писал сумбурно, противоречиво, что лишь обостряет интерес к его потаенной биографии. В служебном формуляре Цкирия сказано: 1918-1923 годы - "кочегар", что никак не вяжется с другими документами, в которых он фигурирует как конторский работник и строитель.
Наконец выяснилось: сей "кочегар" (между прочим, знал турецкий язык) ведал домами, принадлежавшими ГПУ. По предписанию (30 октября 1925 г.) заведующего Управлением коммунальными домами Пагавы, - Цкирия, кроме прочих зданий, стал хозяином дома №3 по улице Комиссаровской (дворник А.М. Спицын) и дома №8/23 по проспекту Майорова (напомним адрес "Англетера": просп. Майорова, 10/24).
Если верить воспоминаниям (ныне покойной) вдовы В.М. Назарова (а ей можно верить), Цкирия вместе с ним, комендантом гостиницы, "снимал с петли" Есенина. Разумеется, это ложь, и нас больше интересует вопрос, почему Цкирия оказался в час кощунственной акции в "Англетере"? Случайность? Нет, - закономерность.
Во владении Цкирия, как мы уже знаем, находились здания, подведомственные ГПУ. Таким, очевидно, был и дом-призрак по проспекту Майорова 8/23. В ходе расследования обнаружилось: в "Англетере" подолгу жили агенты Активно-секретного отделения УГРО Михаил Тейтель и Филипп Залкин (Залкинд) - они же чекисты, имевшие свои домашние семейные квартиры. Это обстоятельство подсказывает назначение таинственного особняка. Проверка домовой книги (1925-1926) подтвердила наши подозрения: почему-то в списке жильцов огромного здания значатся только владелец булочной Н.А. Луговкин, его помощник А. И. Духов и дворник Н.С. Поветьев с женой.
Повременим с выводом. 30 октября 1925 года появилась на свет служебная записка №2/295 заведующего Управлением коммунальными домами с предписанием Цкирия принять дом-сосед "Англетера" от бывшего управляющего И.С. Царькова. Интересуемся биографией последнего, благо его рабочий формуляр сохранился.
Иван Сергеевич Царьков, уроженец Владимирской губернии, 1878 года рождения; образование - 3 класса; работал наборщиком, служил в царской и Красной Армии. Член РКП (б) до лета 1925 года. Управляющий домом №3 по улице Комиссаровской (владение ГПУ; рядом, напомним, штаб ленинградских чекистов). Таким образом, подлинный хозяин Царькова нашелся. Все сомнения окончательно отпали, когда у нас в руках оказался более ранний документ - отношение подотдела недвижимых имуществ Петроградского отдела коммунального хозяйства от 22 августа 1922 года "Командиру 1-го полка особого назначения" (выделено нами. - В.К.). В бумаге содержалась просьба освободить Царькова "от прохождения военного обучения", так как на него "возложено срочное задание по приемке складов…".
Итак, кому служил Царьков, - ясно. Он передал дом 8/23 по проспекту Майорова в руки Цкирия, связанного с теми же "темными силами". Появление последнего в "Англетере" в роковой для Есенина час можно объяснить однозначно: он выполнял свою прямую работу - транспортировал уже бездыханное тело поэта в гостиницу, где вскоре было инсценировано самоубийство.
Мы уже рассказывали, как неожиданно печально сложилась судьба коменданта "Англетера" В. М. Назарова после декабрьского, 1925 года, события (по подстроенному обвинению оказался в "Крестах", а потом на Соловках). Судьба И.П. Цкирия выглядит счастливой (если считать счастьем нераскрытое соучастие в покрывательстве убийства). С 1 января 1926 года он возглавил все коммунальные дома Центрального района Ленинграда (2-е хозяйство); письменный приказ санкционирован 3 февраля 1926 года. С тех пор карьера Ипполита Павловича, кажется, не давала осечек; он вскоре оставил семью и женился на сотруднице ГПУ; если не ошибаемся, мирно почил своей смертью.
Вывод из вышесказанного: таинственный 8-й дом, полагаем мы, служил следственной тюрьмой ГПУ, куда Есенин попал сразу же по приезде в Ленинград. Не забывайте, - он бежал из Москвы от грозившего ему судилища в связи с конфликтом в поезде Баку - Москва с врачом Левитом и дипкурьером Рога. Перед тем, во избежание издевательств, затравленный, скрывался от разыскивавших его юрких человечков в психиатрической клинике. На сей счет и документ сохранился (экспонировался на юбилейной Есенинской выставке в Москве в 1995-1996 годах):