Личность Фромана, зятя кремлевского фотографа Моисея Наппельбаума, не раз запечатлевавшего лики Ленина, Свердлова, Дзержинского и др., весьма "вовремя" появившегося в Ленинграде для траурных съемок, окутана дымкой тайны. С его стихами и переводами можно без особого труда познакомиться, но до сих пор невозможно заполучить материалы сохранившегося архива "подписанта". Однако кое-какие черточки его внутренней жизни все-таки открылись. Жена Фромана вторым браком связала свою судьбу с Иннокентием Мемновичем Басалаевым, оставившим пространные дневники и воспоминания. В одной из его тетрадей ("Записки для себя", 1926) мы нашли такую запись о Фромане: "Главное - умеет молчать, когда его не спрашивают. "…· О нем говорят: культурный поэт. Мне он кажется похожим на большую грустную обезьяну, знающую повадки приходящих к ней друзей…"
Аккуратист, систематически обязательно слушал по радио последние новости, любил копаться в книгах, возиться с котом Мухтаром и играть в бильярд. На людях охотно рассуждал о патриотизме и своей симпатии к опальному Ивану Бунину, а это было по тому времени небезопасно… В 1925 году - секретарь ленинградских поэтов, что уже само по себе говорит о его духовной близости к местной советско-партийной верхушке, так как случайности в выборе литературного начальства тогда исключались.
В период революции и Гражданской войны Фроман политкомиссарствовал - в 1918 году в Петрограде, позже - где-то на юге России. Следы его, в частности, надо искать в Самаркандской степи, где он участвовал (согласно официальным источникам) в строительстве железной дороги для нужд Красной Армии.
Ближайшим молодым приятелем Фромана в 1925 году был… Вольф Эрлих, причем настолько близким, что у них имелась общая, "коммунальная", касса. В одном из писем к матери Эрлих по этому поводу сердился: "Дело в том, что на меня и на Фромана (помнишь!) лежало в "Радуге" (издательстве. - В. К.) 300 р. на половинных основаниях. Я эти деньги считал неприкосновенным фондом своим. И не трогал. "…· Так Фроман в эти два месяца (январь 1925 - февраль 1926 г. - В. К.) перетаскал их все".
Причины лопнувшего "банка" компаньонов как раз в интересующий нас период понятны, о причинах же их трогательного товарищества можно лишь догадываться. В свете сказанного ночевка Эрлиха с 27 на 28 декабря 1925 года на квартире Фромана, позже подсочиненная вездесущим Павлом Лукницким, выглядит неубедительно.
Есениноведы не обратили внимания на стихотворение Фромана "28 декабря 1925 г.", посвященное Вольфу Эрлиху. И роковая дата, и сомнительный адресат заставляют внимательнее вчитаться в это произведение. Оно меланхолично-созерцательно, с претензией на философское проникновение в суть жизни и смерти. Внешне лирический сюжет развивается на фоне дум героя в снежную холодную ночь. Обратим внимание только на четыре строфы из двенадцати (выделено нами):
На повороте, скрипом жаля,
Трамвай, кренясь, замедлил бег, -
А на гранитном лбу Лассаля
Все та же мысль и тот же снег.
И средь полночного витийства
Зимы, проспекта, облаков -
Бессмыслица самоубийства
Глядит с афиши на него.
И мне бессмертия дороже
Улыбка наглая лжеца,
И этот смуглый холод кожи
До боли милого лица.
Здесь, на земле, в тоске острожной
И петь, и плакать, и дышать,
И только здесь так сладко можно
С любовью ненависть смешать.
На наш взгляд, в напряженной психологической атмосфере стихотворения незримо присутствует Есенин ("Бессмыслица самоубийства…"). Но вещь лишена внешних атрибутов и примет случившейся накануне трагедии, она о глубоко спрятанном духовном ощущении автора, которое никак не назовешь светлым. Чего только стоит "Улыбка наглая лжеца…", - конечно же это об Эрлихе - и не только потому, что ему посвящены строки, а потому что он угадывается в эскизе внутреннего облика. Современник так рисовал его портрет: "У Вольфа Эрлиха тихий голос, робкие жесты, на губах - готовая улыбка. Он худ и черен".
Спустя сутки после кровавой драмы в "Англетере", после подписания лживого милицейского протокола, Фромана привлекает не образ усопшего поэта, а "Улыбка наглая лжеца…" (кстати, заметьте, ни Фроман, ни Эрлих, в отличие от многих стихотворцев, не посвятили ни одной лирической строки Есенину). Автору "28 декабря…" представляется не лик ушедшего из жизни человека, а физиономия приятеля-сексота, чем-то ему милого и дорогого. Рискнем сказать, близкого по сложившемуся взгляду на мир. Крайне осторожный Фроман все-таки проговаривается о своем понимании соседства добра и зла, он готов "сладко" "С любовью ненависть смешать". Страшноватое, на наш взгляд, стихотворение. Ида Наппельбаум, бывшая жена Фромана, вспоминая "28 декабря…", напишет, что это "стихотворение на смерть Есенина", и добавит: "В нем, как в зеркале, отражен этот зимний горестный день" (Угол отражения… Спб., 1995). Ложь, подслащенная сентиментальностью.
А что за мысль отразилась "…на гранитном лбу Лассаля…"? Фроман предпочитает по этому поводу промолчать. И почему из многих ленинградских памятников он встретил именно мудреца-социалиста с известными крайностями некоторых своих воззрений. То, о чем не договорил Фроман, раскрыл… Эрлих. В своей поэме "Софья Перовская" (1929) он как бы завершает ход мысли друга и сообщника:
Уже в Европе накануне,
Уже бряцает сталь о сталь.
В Париже - Михаил Бакунин,
В Берлине - Энгельс и Лассаль.
Уж призрак бродит по Европе,
Уж мысли злы и высоки,
Но в том же сумраке утопий
России дальней огоньки.
Как далек был Есенин 1925 года от такой философии интербродяг, насколько была ему чужда мешанина нравственного и безнравственного, проскальзывающая в "28 декабря…". Не потому ли Фроман и поставил свою подпись под фальшивым милицейским протоколом, хоронившим, как тогда подчеркивали газеты, последнего русского национального поэта.
Почему в числе понятых при подписании ложного милицейского протокола оказался поэт Всеволод Александрович Рождественский? К его личному архиву давно не подпускают, сведения о нем из 1925 года крайне противоречивые.
По складу натуры - романтик-эстет. Октябрь семнадцатого воспринял как захватывающее, стихийно рожденное социально-художественное произведение; сам участвовал помкомроты в его создании, гордясь двумя алыми квадратами на левом рукаве гимнастерки. В 1926-м, в тяжелый период нэпа и политических междоусобиц, восторгался: "Никогда так не хотелось петь, как в наши дни. Чудесное время!"
Для контрастного сравнения приведем запись писателя Андрея Соболя от 13 января 1926 года: "…пустота, ощущение, что нет воздуха, что нависла какая-то глыба. Еще никогда в нашем писательском кругу не было такого гнетущего настроения - настроения опустошенности, стеклянного колпака. "…· Сникли и посерели все".
Легкодумность "богемника" Рождественского очевидна (о его слезливой сентиментальности говорили и писали Николай Гумилев, Владислав Ходасевич и др.).
Среди его молодых приятелей - Павел Лукницкий и Вольф Эрлих (опять та же компания), - с ними он любил путешествовать, погостить в Коктебеле у Максимилиана Волошина. Увлекался театром, живописью и графикой; за неизвестные нам заслуги бесплатно учился на Государственных курсах при Институте истории искусств (пл. Воровского, 5, напротив "Англетера"). Хорошо знал художника-авангардиста Павла Мансурова. Последний упоминает Рождественского (ученика Малевича), равнодушно воспринявшего беду в "Англетере" ("…этот товарищ ваш, пьяница, поэт, умер, во всех трамваях объявления…").
Еще несколько штрихов к портрету Рождественского. Современники старшего поколения рисуют его чаще с неприязнью. Литератор Леонид Ильич Борисов (С.Б. Шерн) в неопубликованном письме (30.12.1956) к своему собрату по перу Владимиру Викторовичу Смиренскому откровенничал: "Однотомник В. А. Рождественского меня разочаровал. Редактором сей пиит связан не был - связала его собственная трусость. Вы, конечно, знаете Всеволода Александровича - интеллигентик и тихая молитва в розовом парфюмерном идеале (с притертой пробкой). Я с ним частенько лаюсь по великой моей невоспитанности и прямоте". Рождественский платил Борисову той же монетой: "…добрый и беспутный малый, петербургский уличный гуляка…"
Насколько был непрост Рождественский, писал и говорил литературовед В. А. Мануйлов, отказавшийся присутствовать на похоронах бывшего старшего друга. Не красят Всеволода Александровича и некоторые его поступки в отношениях с близкими родственниками. Он вел себя трусливо в пору репрессий приятеля, поэта Владимира Владимировича Луизова… Это все, так сказать, "домашние" проблемы.
Но личность Рождественского предстает не в лучшем свете и в есенинском "деле". 28 декабря 1925 года он отправил В.В. Луизову в Ростов-на-Дону письмо с рассказом о виденной им страшной картине в "Англетере", но почему-то указал не 5-й номер гостиницы, а 41-й; он не раз исправлял свои воспоминания о Есенине, изобилующие "лирическими отступлениями" и небрежностями в подаче фактов (например, очевидцы удивлялись отсутствию пиджака поэта в 5-й комнате, у Рождественского же читаем: "Щегольской пиджак висел тут же"). Возможно, давала себя знать впечатлительно-рассеянная натура мемуариста, но налицо и вопиющая безответственность. Попросили, - не глядя, протокол и подмахнул. Кстати, сам "свидетель" описывает: когда он пришел в "есенинский" номер, тело покойного лежало на полу, забыв о своей подписи, закреплявшей совсем иную сцену. Примечательно: в неопубликованном дневнике Иннокентий Оксенов пишет, что Рождественский пришел в 5-й номер "Англетера" вместе с Б. Лавреневым, С. Семеновым, М. Слонимским ("он плакал") и другими позже его (Оксенова) и Н. Брауна (спрашивается, когда же он исполнял обязанности понятого?..). Есть о чем поразмыслить…
Оценки Рождественским (1926 г.) Есенина, лирика и человека, в главном - поверхностные и снобистско-снисходительные ("…пел только о себе и для себя"). По свежим следам трагедии он бестактно спешил зарифмовать сплетни о пьянстве поэта:
Уж лучше б ты канул безвестней,
В покрытую плесенью тишь.
Зачем алкоголем и песней
Глухие сердца бередишь?
У Рождественского найдется немало защитников, нам же он видится человеком фразы, которому важнее "сделать красиво", но не обязательно глубоко и правдиво (его любимое выражение: "…больше всего на свете я люблю "Дон Кихота" и антоновские яблоки").
Дает пищу для раздумий автограф Рождественского на своей фотографии (январь 1926 г.), подаренной третьему "подписанту" фальшивого протокола: "Дорогому стороннику и соратнику в бою за слово, свидетелю поражений и побед, - всегда верному себе П.Н. Медведеву". Крепко, видно, дружили… Тому же адресату Рождественский презентовал автограф стихотворения "России нет…", где есть кощунственные строки:
Былые карты разбирая,
Скажите детям: вот она.
Скажите им - была такая.
Большая дикая страна.
По нашему мнению, такая "прозорливая" оценка России связана не только с социальным романтизмом автора, но с более сложными причинами.
Павел Николаевич Медведев (1891-1938), критик, литературовед, педагог, действительно близко приятельствовал с Рождественским (и с Фроманом, и с Эрлихом). О нем отдельный и трудный разговор…
Обычно имя Медведева стоит на отшибе дискуссий вокруг англетеровской истории. В 1937 году его репрессировали, и вплоть до наших дней о нем говорят как о невинно пострадавшем. Любые попытки получить о Медведеве хоть какую-нибудь информацию в архивах Москвы и Петербурга натыкались на глухую стену настороженности и отчуждения. "Странно, - думалось, - человека незаконно расстреляли, живы его ближайшие родственники, а ни словечка правдивого о горемыке нельзя найти - все какие-то отрывочки, случайные записочки".
Пришлось идти долгим "окружным" путем (мемуары, партийно-комсомольские и профсоюзные документы и т.п.). Результаты архивных бдений потрясли даже нас, часто встречавшихся со многими неожиданностями при исследовании "крамольной" проблемы. И удивила даже не подноготная сторона открывшейся потаенной биографии П.Н. Медведева, а непростительное верхоглядство авторов-печальников поэта. Вот что обнаружилось…
С 1922 по 1926 год педагогика и литературно-критические штудии использовались Павлом Николаевичем Медведевым как удобные ширмы при выполнении им обязанностей штатного петроградско-ленинградского сотрудника ЧК-ГПУ. В протоколах его имя нередко стоит рядом с именами крупных чекистов: Мессинга, Сюненберга, Цинита, Петерсона, Ульриха и многих других. Медведев был значительной фигурой - комсомольским комиссаром ("оторгом") в 3-м Ленинградском полку войск ГПУ; под его непосредственным началом состояло более 170 членов РЛКСМ, готовых по одному его слову открыть огонь по "контре". Общительный, в меру начитанный, говорливый, он вдохновлял красноармейскую молодежь на карательные расстрелы, активно вел партийно-чекистскую пропаганду, по-своему украшая ее литературными иллюстрациями. Меткую характеристику этому приятному на вид человеку дал ленинградец Иннокентий Басалаев: "Плотный, бритый медведь в очках, довольный всем, а главное - собой. Его толстый рот постоянно набит анекдотами, и он не успевает их рассказывать. Наверное, потому у него такие масленые губы. Расскажет - и первый расхохочется этаким широким анекдотическим баском. Любит словечки: "сиречь", "дондеже" - так и говорит по телефону на славянском речении; его утверждения: "русская литература - великая литература", "лошади едят овес", "Волга впадает в Каспийское море".
Полистаем с превеликим трудом оказавшиеся у нас в руках документы.
2 января 1925 года: общее собрание (около 300 человек) коллектива РКП (б) сотрудников ГПУ. Председательствующий - П. Медведев (указан инициал имени, что крайняя редкость для тогдашней партбюрократии; под протоколом красуется - случай исключительный - и его автограф). Повестка дня: работа МОПРа, культ-смычка города с деревней, предстоящая клубная конференция, выпуск стенной газеты "Москит". Хорошо узнаваемая с первых слов ревдемагогия.
16 января 1925 года: объединенное собрание коммунистов 3-го полка войск ГПУ, ревтрибунала и 1-гострелкового корпуса. С докладом "Ленин и Октябрь" выступает "тов. Петров". К его речи мы вернемся.
30 марта 1925 года: партийное бюро ГПУ прикрепляет Медведева к "работе среди работниц".
Увы, далее в обнаруженных протоколах - обрыв. Однако знакомая фамилия все-таки мелькнула на собрании чекистов 30 декабря 1925 года, когда обсуждались итоги XIV партийного съезда. "Оторг" комсомольцев осторожно критиковал местную партийную оппозицию, в частности, сказал: "После смерти Ленина нашу партию такая лихорадка треплет второй раз". Встречается его имя в недавно рассекреченных бумагах вплоть до ноября 1926 года.
Присутствие П.Н. Медведева на высшем партийно-гэпэушном уровне не столь заметно, как на его основной службе - в 3-м Ленинградском полку войск ГПУ. Полк насчитывал более 800 красноармейцев. Полковая партячейка имела тогда свой штаб через два дома от "Англетера" (Комиссаровская, 16), где часто витийствовал Медведев. Нам удалось подробно проследить за его речами 1926 года - до 16 декабря - обычный набор агитпроповских фраз. Лишь однажды, 25 марта, он признал: в 3-м полку среди комсомольцев (примерно 170 человек) "…настроение упадочное - отсюда хулиганство, текучесть состава и добровольный выход из ВЛКСМ". Действительно, юным "кожаным курткам", несмотря на их особое положение, жилось несладко. На том же собрании отмечались плохие жилищные условия стражей революции, среди которых имелось 166 "маляриков" и много других больных.
Известный "киношный" образ "бойцов невидимого фронта" далеко не соответствует прозе их незавидного быта: постоянные жалобы на плохую кормежку, нехватку посуды, обмундирования и жесточайший режим. На одном из собраний (15 мая 1926 г.) задавались, к примеру, такие вопросы начальству: "Почему из учебного дивизиона не пускают в свободное время даже на площадку - не то что в город, а заставляют сидеть в казарме?"; "Дали только гимнастерку да брюки - все худое, а сапог не дали. Сейчас хожу в чужих, а если товарищ возьмет сапоги, то я должен ходить босой, что ли?".
Комсомольскому комиссару Медведеву было некогда заниматься столь презрительными материями, вместе с партсекретарем Павловичем, помкомполка Цинитом и другими он втолковывал в буйные молодые головы идеи мировой революции и прочую политграмоту. При этом, вероятно, любил иллюстрировать призывы литературными примерами, скорее всего, из Блока и Демьяна Бедного - он тискал о них статейки. Сотрудничая нештатно преподавателем в педагогическом институте им. Герцена, он даже организовал над своими подопечными по 3-му полку культурное шефство ученых мужей, провел совместную выставку чекистских и студенческих стенных газет. Отличался бдительностью, на закрытом партийном собрании 27 мая 1926 года предупреждал: "Все наши выступления не выносить беспартийной массе".
Так как Медведев в свободное от воспитания "карающих мечей" время "ходил в писателях", его тщательно секретили: так, 5-6 февраля 1926 года он участвовал (вместе с главой Ленинградского ГПУ Мессингом, начальником политотдела Сюненбергом и др.) в работе VII чрезвычайной партконференции Центрального района под псевдонимом "Иванов" как посланец пединститута (не смешивать с сотрудником ГПУ Николаем Петровичем Медведевым, 1902 г. рожд.).
До наших дней потаенная биография "очевидца" таки остается белым пятном. Меж тем, идя по следам чекистского наставника, открываем его связи с "Петровым" (напомним, фамилию этого "члена партии" запомнила вдова коменданта "Англетера" А.Л. Назарова), руководившим, на наш взгляд, кровавым спектаклем в "Англетере". "Петров" неоднократно выступал в 3-м полку и других военных частях; 16 января 1926 года он делал доклад "Ленин и Октябрь" на объединенном собрании коммунистов, заявив: "В империалистической войне, в патриотизме, в крови рабочего класса капиталисты хотели утопить революционное движение" (затасканная демагогия интербродяг).
2 января 1925 года Медведев председательствовал на собрании сотрудников ГПУ, когда "Петрова" принимали в профсоюз Совторгслужащих (в него тогда входили чекисты и милиционеры). Подобный сюжет просматривается и в других сохранившихся профсоюзных протоколах, где рядом красуются те же фамилии (Медведев подвизался лектором Облсовпрофа, и его участие в разного рода заседаниях выглядело естественным).
Теперь, когда улыбчиво-садистское лицо понятого прояснилось, представим о нем справку.