4.
Две недели спустя после гибели Кудрявцева в часть приехала его мать. На похоронах она не присутствовала из-за болезни: ее подкосило сообщение о смерти сына. Теперь, сидя на стуле в кабинете командира полка, она крепилась, хотя бледность лица и хрипота в голосе выдавали ее состояние. Во время войны матери отправляли на фронт сыновей. Многие из них не вернулись. Тогда это было понятно и объяснимо. И у матери Кудрявцева муж погиб на войне. Но вот как объяснить, что ее единственного сына, наследника семьи Кудрявцевых, не стало в мирное время? И я решил, ничего не скрывая, рассказать все о ее сыне. От характеристики на отчисление из авиации до совершенного им подвига.
В народе говорят, что большое горе не кричит, большое горе - молчит. И мать Кудрявцева, не шелохнувшись, выслушала меня. Потом тяжело вздохнула:
- А он мне писал, что его дела по службе идут нормально. Спасибо за заботу и хорошие слова о моем сыне, - встала было, но, спохватившись, тут же извинилась за свою забывчивость, села. - Хочу с вами посоветоваться. О Лиде. Она была женой моего сына. Золотой человек! По своей сердечности хочет переехать ко мне в Сормово. Говорит, нам вместе будет легче. Я живу одна. Комната неплохая. И вот никак не решусь: брать ее к себе или нет?
Мне пришли на память слова известной русской песни: "Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда". И сразу подумал: "Лида молода, красива, может здесь еще выйти замуж. Женихов много". Хотел было сказать об этом, но Софья Леонидовна опередила:
- Лидочка-то беременна. А у нее нет ни отца, ни матери. Она жила со старшей сестрой, а у той муж и дети. Может, Лидочка права, нам вдвоем будет легче? Что бы вы посоветовали?..
Халатность, беспечность и недисциплинированность в работе. Сколько горя и страданий эти пороки приносят людям! Как надо нам к таким явлениям и людям, породившим эти пороки, быть беспощадными! Я посмотрел на часы. Через десять минут партийное собрание. Мысленно твердо решил: настаивать, чтобы Бутова исключили из партии. Но что ответить матери?
- Посоветовать, - тихо сказал я. - Конечно, вам вдвоем будет жить лучше, чем одной. Да и ребенок станет для вас радостью.
- Вот и я так думаю, - подхватила мать. Заметив, что я посмотрел на часы, заспешила. - Так я пойду?
Горе матери щемящей болью отзывалось в моем сердце, будто сам я потерял единственного сына. Это заставило меня как-то по-новому взглянуть на летчика, который принял смерть ради жизни других людей. Подвиг Кудрявцева. Мне стали ясны его глубинные причины. В нем, как нигде, отразилось, что жизнь родителей является наследием их детей. А жизнь отца и матери Кудрявцева и их сына является не только их личной жизнью, но и частью истории нашей Родины…
Собрание открыл секретарь партийного бюро полка Федор Бабий. Старый партийный работник, призванный в армию во время войны, он сам никогда не летал, но партийное дело знал хорошо. Спокойный, рассудительный, он любил пофилософствовать. В такие моменты плотная его фигура как бы наливалась силой. Тенорок исчезал, голос становился басовитым. Так было и на заседания партийного бюро, где решалось, исключить Бутова из партии или объявить ему строгий выговор. Бабий настаивал на исключении:
- Из-за халатности Бутова погиб лучший из молодых летчиков полка. За такие дела на фронте отдавали под трибунал. Я за исключение Бутова.
Голоса раскололись. Три - за исключение, три - за строгий выговор. Бабий вскочил с места и несколько раз на своих коротких ногах словно прокатился вокруг стола, за которым сидели члены бюро.
- Как же так?! Неужели его можно оставить в партии? Где же ваша партийная совесть? Подумайте.
Проголосовали еще раз. Результат не изменился.
На собрании по делу коммуниста Николая Бутова выступило шесть человек. Все критиковали его, но никто не внес своего предложения о мере наказания. Многие причину катастрофы увязывали с бывшим инженером полка Спиридоновым. Тот относился к своему делу с непозволительной для авиаторов халатностью. Его стиль работы передался Бутову.
Перед голосованием предоставили последнее слово Бутову. Он изменился до неузнаваемости. Состарился. Лицо побледнело и осунулось. Он не говорил, а с трудом, с душевной болью выдавил из себя:
- Гибель Кудрявцева на моей совести. И только на моей. Но прошу оставить меня в партии. Не подведу. - На лице мертвая бледность. Стоял неподвижно, точно окаменел.
Настало время голосовать.
- Кто за исключение Бутова из членов партии? - я первым поднял руку. Думал, большинство пойдет за мной, но за это предложение проголосовало меньше половины присутствующих.
После собрания мы с Бабием шли домой вместе. Хотя он голосовал за исключение Бутова из партии, но в разговоре сказал, что передумал и считает правильным решение партсобрания.
- Причина плохой работы Бутова, - пояснил он, - в том, что затянулось увольнение Спиридонова из армии. Замена моторов происходила, когда пришел приказ. Старый инженер спешил сдать дела, Бутову требовалось время, чтобы врасти в дело. А полеты не прекращались. Где уж тут вникнуть в дела? Вот мужик и запарился.
Я подумал и согласился с Бабием:
- Пожалуй, ты прав. Бутов фактически работал за двоих. Выходит, все мы виноваты в катастрофе…
- А я-то в чем виноват?
- В том, что как секретарь партбюро не настоял, чтобы Бутов сдал свои обязанности в эскадрилье другому, чтоб работал только инженером полка. Твой же девиз: "Дела земные". А катастрофа случилась из-за земных недоделок.
5.
В стылый, хотя и солнечный, декабрьский день полк сдавал зачеты. В роли целей в небо были подняты бомбардировщики Ту-2. Двадцать семь тяжелых машин летели плотным строем в колонне девяток. Такую армаду в мирное время летчики видели впервые. Три эскадрильи атаковали методом индивидуального прицеливания, одна - в плотном строю, ее летчики открывали огонь по команде ведущего. Результаты в первых трех эскадрильях оказались хорошими, в четвертой только четыре летчика получили удовлетворительные оценки, пятеро промахнулись.
Контроль этого воздушного боя вел командир дивизии полковник Правдин. Михаил Иванович был вежливым, заботливым командиром, не любил поспешности. И на этот раз после разбора полкового боя из класса летчиков вышел не спеша и, не делая никакого намека на предстоящий для меня важный разговор, предложил:
- Пойдем посмотрим ваши новые Ла-девятые. Как они?
- Проще Ла-седьмого. Машина цельнометаллическая, легка в управлении.
- Дальность какая, скорость?
- Скорость почти такая же, как и у Ла-седьмого, дальность больше в три раза.
- Скоро ваш полк полностью перевооружится на Ла-девятые. Отбери двенадцать летчиков, которые уже летают на них. Деньков через пять они должны поездом выехать на завод и оттуда перегнать сюда истребители. А пока пускай хорошенько потренируются.
- Хорошо, - сказал я и попросил: - Разрешите с этой группой выехать мне?
Полковник многозначительно улыбнулся:
- Пока не разрешаю. А почему - скоро узнаешь.
Судьбы людские
1.
В конце 1946 года Сергей Елизаров, Николай Захарченко и я, а также авиационный техник Федор Иващенко были откомандированы для переучивания на новый тип самолета. Начальник Центра переучивания подполковник Прокопий Семенович Акуленко, небольшого роста, коренастый, с круглым, полным лицом, участвовал в боях за свободу и независимость республиканской Испании, воевал в Великой Отечественной. Его я знал хорошо. Требовательный офицер, он умел отругать за ошибки и похвалить за успех. Он принял меня приветливо, рассказал, как будет организовано освоение реактивных истребителей, потом сообщил:
- Летчики и техники разместятся в казарме. Для трех командиров полков выделена отдельная комната.
Выйдя из штаба, я так и остолбенел от радости: передо мной стоял Костя Домов. Вместе с ним в 1934 году мы уезжали из Горького учиться в Харьков, после окончания училища я был у него на свадьбе. Женился он на девушке, с которой воспитывался в горьковском детдоме. Родители обоих погибли на гражданской войне. Позже мы вместе с Костей сражались на Халхин-Голе и в советско-финляндской войне, потом вели переписку, которую прервала война.
Летчики не любят показной нежности и сентиментальности. Мы молча обнялись. У Кости, как это с ним случалось и раньше, от радостного волнения шевельнулось правое ухо и застыло.
- Домаха! (Так звали мы Костю.) Откуда ты? Я и тебя похоронил.
- И я тебя. Мне в сорок четвертом официально сообщили, что ты не вернулся с задания.
- Было такое недоразумение, - подтвердил я. - Но, как видишь, все обошлось благополучно.
Стоя возле штаба, мы увлеченно разговаривали. Мимо проходили люди. Первым опомнился Домов:
- Пойдем ко мне. У меня комната, - уже на ходу пояснил: - Я приютился у бывшего своего техника, с которым воевали с сентября сорок четвертого. Комната у него неплохая. Сам он женился на вдове погибшего летчика и живет у нее. Она работает машинисткой в гарнизоне.
- А откуда ты приехал сюда? - спросил я.
- Из Закарпатья. Райское местечко! - Он назвал городок.
Меня передернуло при упоминании "райского местечка". Домов заметил это:
- Что с тобой?
- Этот городок я никогда не забуду. Видимо, какой-то комочек той трагедии засел где-то в мозгу и дает о себе знать.
- Расскажи, сразу полегчает.
Я рассказал. И Домов уточнил:
- Это у тебя вторая "классная" посадка с сотрясением мозга и повреждением поясницы?
- Да, с Халхин-Голом вторая. А как у тебя война прошла?
- Мне везло, - ответил Домов. - Но ведь я летчиком-то провоевал только первый день войны и потом с сентября сорок четвертого до Победы. Более трех лет партизанил…
Домов замолчал, но я попросил:
- Расскажи о своей партизанской работе?
Но вместо рассказа Домов показал на двухэтажное деревянное здание:
- Вот мы и пришли. Это "творение" первой пятилетки. Но жить можно.
Комната на втором этаже. Чистая, прибранная. Две солдатские кровати.
- Сразу чувствуется, что здесь живут некурящие, - раздеваясь, заметил я.
- Вот это да! - восхитился Домов, увидев у меня на кителе две Звезды Героя, и не менее удивленно спросил: - А почему только майор? Ты же в тридцать девятом ходил в старших политруках, что равноценно капитану.
- А почему ты только старший лейтенант? - вопросом на вопрос ответил я.
- Рядовым партизанам воинские звания не полагались. Хорошо, что командир полка после освобождения Белоруссии допустил меня к полетам. Теперь представлен к званию капитана. Но вот почему ты с двумя Золотыми Звездами майор?
- Почти всю войну был командиром эскадрильи…
Наш разговор прервал взлетевший самолет. Мы привыкли слышать рокот поршневых двигателей. Сейчас же над нами властвовал шипяще-свистящий звук. Мы подошли к окну. Самолет круто уходил ввысь. Под его животом струился огонек, за которым оставалась белая полоса дыма.
- Як-пятнадцатый, - пояснил Домов. - Меня с ним познакомил хозяин этой комнаты. Это почти копия Як-третьего. Только вместо поршневого двигателя стоит турбина. Выхлоп газов у нее под углом к земле.
- Это же опасно. А если сзади взлетает другой самолет? - полюбопытствовал я.
- Часто приходится полосу ремонтировать. Совсем другое дело МиГ-девятый. Таких машин у нас еще не было. Костыля нет, зато есть носовое колесо. Хвост приподнят, струя газа идет горизонтально, а не бьет в землю. Ну да ладно. Сам скоро все увидишь и узнаешь. А сейчас в честь нашей встречи надо бы… - Домов развел руками: - Но у меня ничего нет. В гарнизоне никаких напитков с градусами не продают: Акуленко насчет спиртного строг.
- И хорошо делает, - заметил я. - Ты, я гляжу, за эти семь лет ничуть не изменился. А времени прошло много. У меня уже две дочки. Кого тебе Шура подарила?
Домов помолчал и с горечью сообщил!
- Нет у меня Шуры.
2.
Перед войной Домов служил в Белоруссии недалеко от Белостока. 22 июня на рассвете фашистская авиация нанесла удар по нашим аэродромам. К середине дня в полку, в котором служил Домов, осталось исправных только шесть самолетов. Враг обходил аэродром. Люди спешно эвакуировались. Машин не хватало, и многие уходили пешком.
Группа старшего лейтенанта Домова взлетела, чтобы штурмовым ударом хоть на несколько минут задержать продвижение противника. Как только его шестерка оказалась в небе, десятка два "мессершмиттов" набросились на нее. В воздушном бою советские летчики уничтожили пять фашистских самолетов, но и сами потеряли четыре.
Домов, прикрывая в воздухе товарища, попал под огонь "мессершмитта", поэтому не перелетел на новый аэродром, а вынужденно сел на старом. Оттуда еще не успели уехать техник Гриша Комов и моторист Петя Волков. Они задержались, чтобы уничтожить неисправные истребители, оставшиеся на аэродроме.
- А на чем вы собираетесь выбраться отсюда? - спросил Домов Комова, рассчитывая присоединиться к ним.
- На велосипедах, - техник замялся, поняв, что Домов хочет уехать с ними, но у них только два велосипеда.
Домов оглядел стоянку самолетов, по которой на рассвете большая группа бомбардировщиков нанесла удар. Большинство самолетов сгорели или получили повреждения. У старой машины Домова были повреждены два цилиндра мотора.
- Мою "Чайку" еще не спалили? - спросил он у Комова.
- Не успели.
На Халхин-Голе во время боя на истребителе Домова был разбит цилиндр, но он на поврежденной машине продолжал драться и сумел благополучно возвратиться на аэродром. Вспомнив этот случай, он обрадовался:
- Пойдем проверим. Моторы с воздушным охлаждением живучи.
Комов сказал мотористу, чтобы тот продолжал работу, а сам с Домовым пошел к "Чайке".
Один поврежденный цилиндр механик Домова успел заменить, другой был снят с мотора, и шатун с поршнем, словно оголенная рука с плотно сжатым кулаком, тянулся кверху.
- Ваш механик приготовился поставить второй цилиндр, но ему приказали все бросить, - пояснил Комов.
- Давай доделаем его работу.
- А если не успеем сжечь машины и они достанутся немцам?
- У фашистов много своих истребителей, зачем им наше разбитое старье?
В этот момент с запада появилась группа самолетов противника. Бомбардировщики начали действовать по шоссейной дороге, истребители направились в сторону аэродрома.
- И щелей нет. Укрыться негде, - негодовал Домов, забираясь вместе с Комовым под "Чайку".
Фашисты обстреляли стоянку самолетов и полетели дальше.
- Пронесло, - поднимаясь с земли, облегченно вздохнул Комов. - Теперь долго жить будем.
- Может быть, - согласился Домов и спросил: - Слышишь? Артиллерия бьет совсем рядом. Надо спешить с цилиндром.
Через полчаса мотор на "Чайке" заработал нормально. Техник вылез из кабины:
- Можешь лететь. Крылья сильно побиты осколками. Будь осторожен!
Домов уже застегнул шлем и надел парашют, когда увидел подбегающую к самолету жену. Голубое платье в нескольких местах разорвано, на лице ссадины, черная толстая коса растрепана, брови опалены. Шура повисла на шее у мужа и заплакала:
- Костя, милый. Все и таки застала. Теперь улечу с тобой.
Появление жены испугало Костю. Взять ее с собой он не мог. Машина сильно повреждена. Как ему поступить? Она, еще не понимая, что с ним творится, продолжала:
- Наш бензовоз подожгли немецкие самолеты. Шофер убит, а я вот…
Сердцем она уже уловила тревогу и растерянность мужа, порывисто, словно ее что-то обожгло, убрала руки с его шеи, вся разом сжалась и, глядя на мужа, еле-еле выговорила:
- Понимаю. Не до меня теперь.
В голубых глазах ни укора, ни слез. В них только одна беспомощность. И эта женская беспомощность на Домова подействовала сильнее любых просьб и требований. Он искал выход из безвыходного положения. Почему бы не взять Шуру с собой? Может, "Чайка" выдержит? Нет, опасно. Да а в воздухе могут сбить. Лучше ей ехать с Комовым.
Как все скверно получилось! Разве они имели право сегодня ночью спать, когда фашистские армии занимали исходные рубежи для нанесения удара? И вот результат: немцы обходят Белосток и их аэродром. И этот белостокский выступ при стремительном продвижении противника может стать ловушкой. А ведь мы все планы строили под девизом: "Ни одного вершка своей земли не отдадим никому". От обиды, что все получилось не так, как должно быть, от беззащитности Шуры и жалости к ней он хотел сказать: "Летим!" Но его колебание и раздумье заглушил пулеметно-пушечный говор четверки фашистских истребителей. Все инстинктивно упали на землю и укрылись под самолетом. От пуль и снарядов вокруг них взрыхлялась, земля. "Мессершмитты" пронеслись над ними и начали кружить над аэродромом.
- Они засекли нас. О взлете нечего и думать, - заговорил Комов. - И ждать больше нельзя: немецкие танки уже обходят аэродром и вот-вот могут прорваться к нам. У нас два велосипеда. На них безопаснее. Поедем по два человека.
Домов в раздумье глянул на Шуру. Он только сейчас понял, что своим поведением она спасла ему жизнь, задержав вылет. Эта четверка "мессершмиттов" прихватила бы его на взлете или в небе сразу после отрыва от земли. А он, не имея скорости, стал бы для противника просто мишенью.
- Товарищ командир, оставим "Чайку", поехали. Может, выберемся, - торопил Комов.
Домов понимал степень опасности, но ему не хотелось бросать "Чайку", а самому с женой спасаться бегством. Он колебался, с надеждой смотрел в небо:
- Может, появятся наши истребители? Надо подождать.
Никто из них и подумать тогда не мог, что к середине первого дня войны почти половина самолетов Западного Особого военного округа была уничтожена противником на земле и в воздушных боях. Из тысячи с лишним истребителей в строю осталось менее двухсот. Фашистская авиация господствовала в небе.
- Товарищ старший лейтенант, - обратился к Домову механик, - разрешите доложить технику.
- Докладывайте.
- Товарищ техник-лейтенант, ваше задание выполнено, самолеты сожжены, - затем кивнул на "Чайку", подготовленную к взлету. - А как с этим быть?
- Выжду момент в улечу, - твердо ответил Домов.
Молчание. Оно затянулось. В этот момент Домов подумал: "А что, если мне уехать с Шурой на велосипеде?" Он вопросительно обвел всех взглядом и с грустью остановился на жене. Она по-своему поняла его:
- Поедем? Вдвоем и умирать легче.
- Тебе надо жить, - твердо ответил он. - А нам, солдатам, воевать. Езжай на велосипеде, я полечу.
- Даю слово: Шуру доставим целой и невредимой, - заверил Комов. И, понимая сложившиеся условия, уточнил: - Если с нами ничего не случится.
Южнее аэродрома раздались сильные взрывы. Все настороженно повернулись. Там виднелась девятка наших бомбардировщиков СБ под прикрытием тройки И-16.
- По танкам работают, - предположил Домов и взглянул вверх: пара "мессершмиттов" от аэродрома устремилась на наших бомбардировщиков. Он решил воспользоваться моментом, распорядился: - А ну, Комов, быстро! Помоги запустить мотор, - и, торопливо простившись с женой, сел в самолет.