4
Летный день у нас начинается, как у птиц, с рассвета, но мы встаем на час-полтора раньше. Горячий кофе или крепкий чай прогонит сонливость - и на КП. Получим боевое задание, разойдемся по самолетам, проверим их исправность - и, чуть только займется заря, мы уже готовы к вылету. И что интересно, никто из нас не привык просыпаться по времени, как это бывает в обыденной, нефронтовой жизни. Мы просыпаемся по команде. Такая команда обычно подается голосом дежурного или же шумом - моторов, которые прогревают техники на аэродроме, готовя машину к бою.
Сегодня, 22 марта, погода стояла явно нелетная, никто нас не будил, мы спали досыта и поднялись, когда уже давно занялся день.
Небо на фронте всегда, кажется, хранит тайну. На этот раз в нем не было никакой тайны, потому что для авиации оно было просто закрыто. В такое непроглядное ненастье летчики, словно подражая погоде, настроились на пасмурный лад и после завтрака все потянулись на нары подремать. Однако не успели еще лечь, как получили указание: техникам срочно прогреть моторы и проверить оружие; летчикам находиться на КП и быть готовыми к вылету.
Через несколько минут землю, небо, воздух - все заполнил оглушительный рев моторов, тревожный, раскатистый грохот пушек и сухой треск пулеметов. Вихри брызг, грязи, снега, раздуваемые винтами машин, носились по аэродрому.
Но вот напор шума и вихрей спал. Установилась тишина. Однако в этой тишине уже не чувствовалось покоя, в ней угадывалась тревога. Боевая тревога. В эти неясные минуты ожидания опытные летчики не любят говорить. Они, как спортсмены перед стартом, Уже внутренне собранны и ждут команды.
Сейчас тревога усиливалась непогодой. Из тяжелых, низких облаков непрерывно сыпался не то снег, не то дождь. Командование прекрасно понимало, что не каждому летчику по силам подняться в небо в таких сложных условиях. Однако почему весь полк приведен в готовность?
Очевидно, предстоит какое-то важное и неотложное задание, и, может быть, лететь придется всем.
Мы сгрудились у землянки командного пункта около подполковника Василяки. "Старики" чуть в сторонке в молчаливом ожидании с деловой, хозяйской настороженностью смотрят на него; молодежь, желая напомнить о себе, подошла ближе.
Эх, ребята, ребята! Да если, бы вы познали не теоретически, а практически, как сложен, а порой и невозможен полет при такой коварной погоде, то не маячили бы сейчас перед глазами командира с таким видом - не забудьте нас: мы ко всему готовы.
Зеленые юнцы. Обидное слово, оскорбительное. Его наверняка изобрели зазнайки или пошляки, которые, как - правило, трусы и завидуют бесстрашию юности. Юность - это не обузданная опытом сила. Она всегда готова любой ценой изведать неизведанное, а каждая ошибка делает человека мудрей. Не зря говорят: не испортишь дела, мастером не будешь. И все же, если бы в авиации установить порядок: хочешь - лети, авиация сама бы себя погубила.
Василяка прекрасно понимал, что сейчас всех в первую очередь интересует метеосводка, поэтому сразу сообщил:
- Метеоколдуны обещают улучшение погоды. Задание на вылет вот-вот должны дать. А сейчас пока все спуститесь на КП, в комнату отдыха, и изучайте маршрут на Вроды. Наверное, придется лететь туда. Там уже. ясно..
И действительно, природа словно пошла навстречу, нашим желаниям. Видимость значительно улучшилась. Ваеилякй вскоре пришел к нам в комнату и позвал меня. Мы вышли из землянки. Он поднял голову:
- Облака, говорят, только над нашей территорией. У линии фронта они кончаются, а дальше у противника ясно. Нам предложено десяткой вылететь на сопровождение "илов". Группу возглавишь ты. Полетишь своей эскадрильей. Остальных выделю от Сачкова. Сейчас облачность уже четыреста-пятьсот метров. Будет ниже четырехсот - можете возвращаться.
- Это положено по инструкции. Но погода-то очень неустойчива, и видимости моментами никакой. Легко потерять штурмовиков и самим заблудиться, - высказал я опасение.
- Знаю, - проговорил Владимир Степанович. - Но как быть? У противника ясно. Идти штурмовикам без нас опасно: их побьют немецкие истребители. Надо рискнуть.
- Нам предложено или приказано? - уточнил я необычную форму постановки боевой задачи.
- Предложено.
- А нельзя ли вообще не лететь ни нам, ни им?
- Нам можно, но для штурмовиков - приказ. Наши войска ведут бои за Броды. Противник наносит мощный танковый удар. Сейчас немедленно помочь нашим может только авиация. Еще натиск - и Броды могут быть у нас.
- Лететь, конечно, надо, - согласился я. - Но как быть: взлетим, а нас накроет снег? Кроме Маркова, из летчиков никто не умеет летать по приборам…
Василяку словно окатили холодной водой. Он вздрогнул:
- Что ты каркаешь?
Я не мог кривить душой перед опасностью.
- Это может быть. И к тому нужно быть готовым, - ответил я, обдумывая, как лучше построить боевой порядок истребителей. - Десять самолетов - очень много. Низкая облачность не позволит нам рассредоточиться по высотам, и все мы будем вынуждены прижиматься к земле. Вверх никакого маневра - облака, в стороны нельзя сделать даже резкий разворот: помешают свои же самолеты. Появится пара истребителей противника, и мы будем мешать сами себе. Чего доброго, при такой массе своих истребителей можно к столкнуться. А как полетят штурмовики?
- Еще не знаю. Ведущий у них майор Павлюченко, - и Василяка показал рукой: - Вон они уже. расходятся по самолетам.
Летчики-штурмовики с командиром полка майором Михаилом Ивановичем Ефремовым проходят мимо нас. Ефремов и Павлюченко останавливаются. Мы договариваемся о полете.
Майора Ивана Павлюченко я знаю давно. Человек безудержной храбрости, но вслепую, по приборам, как и мы, не летает. Да и самолет ИЛ-2 для этого не подготовлен.
- Тебя погода не смущает? - спрашиваю его. Добродушное лицо Павлюченко расплылось в спокойной улыбке.
- Нет.. Если ухудшится - прижмемся к земле. Мы привыкли к бреющим. А как вы, ведь за фронтом ясно?
Я понял майора. Его беспокоит не только погода, но и возможность встречи с немецкими истребителями. Он знает, что мы в случае ухудшения видимости можем потерять их или просто возвратиться. Штурмовики же должны лететь и без нас. И только уже в крайнем случае, когда совсем испортится погода, можно будет и им не выполнить задания.
- Тоже будем жаться к земле. Постараемся от вас не оторваться, - обнадежил я товарища.
- Ну, уж если будет невмоготу - возвратимся вместе, - дополнил он. - Одни мы не полетим. Но метеорологи не обещают ухудшения. Они говорят, что все пойдет к лучшему.
Проводив Павлюченко, я докладываю командиру полка свои соображения, что лучше всего сопровождать штурмовиков четверкой "яков". Самое большое - шестеркой.
- Уменьшить состав группы? А нужно ли? Нам все-таки предложили лететь десяткой. Пойми, - уговаривает Василяка, - за фронтом нет облаков. Там вас может встретить целая свора немецких патрулей. Собьют хоть одного - как мы тогда будем выкручиваться за свою инициативу? Нам будет стыдно и перед штурмовиками и перед командованием.
Зная порядки у противника, я доказываю:
- Нас никто пальцем не тронет: фрицы убеждены, что мы при такой погоде не летаем, так зачем же они будут держать в воздухе патруль?
- У них есть радиолокаторы. Сейчас у нас в воздухе никого нет. Вашу группу локаторы сразу засекут, заранее поднимут истребителей и вас перехватят.
Я и не подумал о радиолокаторах. Пояснение Василяка усложняло обстановку.
- Возможно. Но для нас сейчас главная опасность - погода. От истребителей противника мы как-нибудь отобьемся. Трудно будет - прикроемся облаками. А от погоды?
Василяка задумался. Потом плюнул и с обидой выругался.
- Об этих локаторах я и понятия не имею. Ты в академии наверняка их изучал? А ну, подсчитай!
- Изучал, - подтвердил я. - Но какие у немцев, я тоже понятия не имею.
- Прикинь приблизительно.
Получалось, что противник не успевал своевременно перехватить нас. Предварительно позвонив в дивизию, Владимир Степанович разрешил лететь пятеркой: столько было летчиков в эскадрилье, способных выполнять задание, в самых сложных метеорологических условиях.
Идя к своему самолету, я еще издали заметил, что у него раскрыт мотор. Механик Дмитрий Мушкин залез на него верхом и копается внутри. От недоброго предчувствия тоскливо стало на душе. Неисправна машина? Этого еще не хватало! Мой "як" хорошо был отрегулирован: брось управление - и он сам мог лететь. Такая регулировка не раз выручала меня в трудные минуты.
- Лопнула масляная трубка, - на лице механика растерянность, словно он виновник неисправности. - Вчера не было, а сегодня….
- Вам подготовлена другая машина, - доложил старший техник эскадрильи Михаил Пронин. - Я только что проверил ее.
Перед самым взлетом подбежал ко мне Василяка, прыгнул на крыло и, чтобы я услышал, заглушая шум мотора, прокричал на ухо:
- Только что позвонили в полк и передали. Трудно будет лететь - возвращайтесь. На рожон не лезьте.
5
Вот уж действительно: весна да осень - на день погод восемь. Как встали на курс, нас ослепило солнце. Оно, будто специально скрывая подлинные намерения природы, решило порадовать летчиков, выглянув в окно, образовавшееся в небе. Иван Павлюченко передал:
- Арсен! На нас и боги работают. Порядок!
Только он проговорил, как солнце закрыла глыба тучи, воздух побелел от крупных пушистых снежинок. Земля под нами была метрах в трехстах, но снежная пелена так опасно удалила ее от нас, что все поспешили снизиться. Потерять землю - значит потерять свое место в пространстве.
Штурмовики строже сомкнули ряды. Истребители тоже сжались. По погоде нам нужно возвращаться. Но это значит оставить лететь одних штурмовиков. Усилится снегопад - и им тоже будет худо. Правда, они привыкли летать на бреющем, однако всему есть предел.
- Не возвратиться ли всем домой? - спрашиваю Павлюченко.
Молчание. Долгое молчание. Иван решает. Потом слышу протяжное: "Нет" - и после длительной паузы пояснение:
- Нас ждет фронт. Он рядом. Скоро солнце. А на обратном маршруте погода должна быть лучше.
Смотрю на своих ведомых. Марков и Хохлов крыло в крыло идут со мной. По другую сторону "илов" - Лазарев и Коваленко тоже слились, как один самолет. Все истребители - летчики надежные. Разве мы не можем лететь? А как быть с предупреждением Василяки: "На рожон не лезьте". Он слушает наши переговоры и может дать нам команду по радио: "Возвратиться".
Все молчим. Напряжение. Бросаю взгляд на приборную доску. Летим уже двадцать минут, а прояснения не видно. Растет нетерпение. Может, уж и поле боя накрыл снегопад? И вот наконец словно из-под земли, мы вынырнули в бездонное разводье синевы. Здесь солнце яркое, ослепительное. На душе потеплело. Кто-то, торжествуя, декламирует вслух:
- Да здравствует солнце! Да скроется тьма!
Мое внимание сразу привлекла земля. На ней увидел я два немецких самолета и ровное чистое небо. Фашистский аэродром? Значит, мы уже проскочили поле боя? Взгляд вперед. Там гарь и копоть фронта. А что за самолеты под нами? Невдалеке городок. Узнаю: Червоноармейск. Он только что освобожден. До войны здесь был наш аэродром. Враг его использовал и, очевидно отступая, оставил какие-то неисправные машины.
По курсу полета на запад километрах в десяти виднеются Броды, обложенные полукольцом дыма и огня. Идет бой за город. Для удара штурмовики набирают высоту. Истребители - все внимание за небом. В нем, кроме нас, никого.
На поле боя полно танков противника. И еще целая вереница на шоссе. Туда-то и направила удар группа Павлюченко. Сверкнули залпы реактивных снарядов, заработали пушки, посыпались бомбы. Один заход, второй… На дороге вспыхнули костры: горят танки, мечутся люди.
- Хорошо горит металл! - восклицает Павлюченко. - Еще заходик!
В небе по-прежнему спокойно. Мы, истребители, тоже снижаемся и, выбрав скопление пехоты в лощине, поливаем ее огнем. Я разрядил все оружие: уж очень заманчивая цель.
Выполнив задачу, полетели прежним маршрутом. Лазарев с Коваленко почему-то отстали. Запрашиваю.
- У меня мотор барахлит, - отвечает Лазарев.
- А что с ним?
- Не знаю. Может, зенитка задела.
- Лететь можно?
- Не знаю. Посмотрю.
Я снова вижу на земле два знакомых немецких самолета и передаю Лазареву, что под нами аэродром и он может сесть.
- А если он еще не разминирован?
- Может быть. Решай сам. Если хватит силенок - тяни домой.
Вести переговоры и смотреть за Лазаревым уже некогда. Впереди, подобно снежным горам, на нас надвигались облака. Высота их не менее пяти-шести километров. Под них, словно под крышу, уходило шоссе на Ровно. И мы, держась дороги, как самого надежного курса, нырнули под облака. Здесь теперь хотя и не сыпал снег и видимость значительно улучшилась, но облака зловеще напухли и осели. Чувствовалось, что они перенасыщены влагой, и она вот-вот обрушится на нас. В таких тучах и снег, и дождь, и град.
В ожидании извержения летим молча и до того низко, что под крылом шоссейная дорога мелькает дымчатым пунктиром и размытой тенью бегут деревья, телеграфные столбы, дома…
На восточной окраине Дубно темной лентой сверкнула Яква, освободившаяся ото льда. За речкой навстречу нам понеслись редкие, но крупные хлопья снега.
Через минуту они как-то незаметно сгустились, и все: облака, земля, воздух - побелело. Лететь стало трудно. Однако в надежде, что снегопад ослабеет, жмемся друг к другу, как слепые к поводырю, и упорно пробиваемся к Ровно. А снежная пелена все плотнее и плотнее. Я уже не могу без риска столкнуться со штурмовиком, к которому буквально прилип, оторвать от него взгляд и посмотреть на своих ведомых. И вообще идут ли они со мной, не затерялись ли в разыгравшейся пурге? К тому лее замечаю, что и земля временами исчезает из поля зрения. Группой лететь больше нельзя. Мой ведущий штурмовик оторвется от земли - и оба мы уже навряд ли сможем когда-нибудь увидеть ее.
Невольно память воскрешает катастрофу Игоря Кустова.
- Не сесть ли у линии фронта? - отрывисто крикнул кто-то по радио. В голосе летчика чувствовалась не столько просьба, сколько тревога.
Молчание. Жуткое молчание. Никто ничего не может сказать определенного. Возвратиться? Но мы пролетели больше половины пути. До Ровно уже недалеко. А там дом, все свое, знакомое. Сзади же метель, и она, может быть, уже бушует над фронтом. Нужно отстать и идти самостоятельно. Мне приходилось много летать на бреющем, и нужно попытаться выйти на аэродром и вывести за собой ведомых, если они еще не оторвались от меня. И только я начал присматриваться к земле больше, чем к своему штурмовику, чтобы отойти от него, как просветлело. Снегопад ослаб, видимость улучшилась, каждый почувствовал облегчение, и, естественно, захотел узнать о товарищах.
Хохлов и Марков шли со мной. Правее плыли штурмовики. Я подумал: теперь все волнения уже позади, погода улучшилась. Однако это улучшение явилось какой-то предательской выходкой разгулявшейся стихии. Не знаю, все ли успели оглядеться за эти короткие секунды просветления, но наверняка у всех успело. ослабеть внимание. Мы мгновенно были буквально засыпаны снегом. Едва-едва я успел схватиться глазами за шоссе, как где-то рядом, то ли надо мной, то ли правее, сверкнуло яркое пламя. Видимо, кто-то врезался в землю или же столкнулись самолеты. Трагедия началась. Взгляд метнулся туда, но на полпути остановился. Оторвать глаза от земли?.. Да я уже оторвал. Передо мной только снег. Я весь застыл от возможности больше не увидеть землю. Застыло и управление машиной. Казалось, что земля, небо, снег - открытые хищные пасти. Чуть неосторожно шелохнись - и они проглотят живьем.
На какой-то миг я растерялся, не зная, куда направить взгляд: в кабину - попытаться по приборам пробить облачность вверх или же снова вниз, к земле. Ухватиться за землю глазами и идти дальше? Но со мной, может, летят еще и Хохлов и Марков. По приборам я разучился пилотировать. Погибнут и, они. Если бы лететь на своем "яке", можно было бы бросить управление и машина сама вынесла бы меня вверх, в ясное небо. Сейчас - только вниз! И тут на меня наскочил какой-то черный вал. Удар? Нет, я только приготовился его встретить. Это была речушка, вздутая оттепелью. Вода на фоне снега показалась черным валом, выпуклостью! Я увидел землю, берег. Спасение! В этой речушке жизнь! И мертвой хваткой я впился глазами в берег, а потом и в землю. Точнее, в снежное пятнышко на земле, непрерывно бегущее вперед. Сейчас этот светлячок - маяк. Потеряю его - потеряю все. И это зависит только от меня, и только! Ой, а так ли?
И снова подо мной скользит шоссейная дорога. Она до того побелела, что с трудом узнаю ее по столбам да по темневшим от талой воды кюветам. Снег все запорошил и заполнил. Перед собой ничего не вижу. Попадись сейчас на пути высокая труба или дерево - они оборвут поле. А лететь надо: самолет не автомобиль - не остановишь.
Сумею ли найти аэродром? Он левее дороги. Там и каменный домик с красной черепичной крышей. Пронесется он под крылом - и разворот влево. Влево? А если там, слева, ко мне присосались Хохлов и Марков? При развороте мое левое крыло опустится вниз, а они последуют за ним и заденут за столбы или деревья. Пытаюсь взглянуть налево и назад. Не удается: того и гляди потеряешь землю. Запросить по радио рискованно : отвлечешься от управления да и ведомых поставишь в тяжелое положение. И все же рискнул:
- Кто летит левее меня?
- Я, я Хо… Хо…
Плохо Ивану, раз он в полете начал заикаться.
- А где Марков?
Молчание.
Разворот влево делать нельзя. Только вправо, в другую сторону от аэродрома. Вместо девяноста градусов придется крутить в три раза больше. Так можно не рассчитать и не попасть на полосу. Да и Хохлову тяжело удержаться в строю. Может, убрать газ и прямо перед собой приземлиться? Опасно. А такой полет разве менее опасен?
Дорога подо мной все мчится и мчится, а домика нет и нет. Проскочил? За ним город с заводскими трубами. Нужно, если появятся городские постройки, сразу уходить от них, а то наскочишь на что-нибудь.
Удача! Под крылом мелькнул знакомый домик, и я немедленно накренил самолет вправо. Но сколько можно виражить? Снег отнял все ориентиры. Только бы не забрал землю и пространство. Поэтому шепчу: один, два… десять секунд… сто… сто пятьдесят. Это наверняка две минуты. Шоссе наверняка должно уже быть. Значит, виражу в стороне от него. А может, промахнул и не заметил? Не должно. От напряжения устали глаза. Так долго продержаться не смогу. Но что делать? И я, уменьшив крен, продолжаю виражить. Так увели-, чится радиус, осмотрю больше землю и смогу найти шоссейную дорогу.