Я вижу, как взмывшие вверх гитлеровские истребители, словно отряхиваясь от неудач, перекладывают машины с крыла на крыло, выбирая момент, чтобы свалиться на нас. Пока они приводят себя в порядок, немедля устремляемся к третьей группе "юнкерсов". И тут я заметил на подходе четвертую стаю бомбардировщиков. Она летит намного ниже первых трех, очевидно, рассчитывая в сумятице боя проскочить незамеченной к переправе. Ловко придумано!
В это же время пара "Фоккеров", до сих пор находившаяся в резерве, рванулась на Кустова с Лазаревым. Они, занятые боем, могут не заметить этого, а "фоккеры", видать по всему, мастера - не промахнутся. Первая мысль - идти на помощь товарищам. Но тут же другая: как быть с четвертой и третьей группами "юнкерсов"?
Я почувствовал какое-то бессилие и усталость. Но только на миг. Я вспомнил про Сачкова с Выборновым. Может, их послать на бомбардировщиков? Но они оба уже обволоклись целым роем "фоккеров". Очевидно, к противнику подоспели новые истребители, и Сачков с Выборновым приняли их на себя. Эта пара твердо знает дело.
Переменившаяся обстановка требовала нового мгновенного решения.
В моменты наивысшего напряжения руки, ноги опережают мысли, вступает в силу интуиция, выработанная в сражениях и ставшая - как бы рефлексом. В воздушных сражениях голова, мышцы работают по особым законам. Не успев даже передать Тимонову, чтобы он один отразил удар четвертой стаи "юнкерсов", и предупредить Кустова об опасности, лечу на выручку Игорю.
Мне хорошо видно, как Кустов сблизился с отставшей от девятки тройкой бомбардировщиков, которая все еще пытается прорваться к Днепру, и в упор стреляет, по ней. В то же время желтый нос вражеского истребителя подворачивается к Кустову. Неужели опоздаю?
От громадной перегрузки на повороте потемнело в глазах, но с полным усилием продолжаю вращать самолет, чутьем рассчитывая оказаться сзади фашиста. Наконец, в глазах светлеет. Передо мной "фоккер", а перед ним Кустов. Дальше горящий "юнкере".
Стрелять! Скорее стрелять!.. Огонь, дым окутывают вражеский истребитель. Из машины Кустова тоже выскочили искры и показался черный язык. Игорь, как бы прыжком, отскакивает в сторону и, дымя, круто снижается. Успел-таки "фоккер" подбить его!
Где Лазарев? Он должен сейчас прикрыть своего ведущего, а то Игоря добьют вражеские истребители. Но Сергей, связанный "фоккерами", не может.
И Кустов, поняв обстановку, передает:
- Меня охранять не надо: я один выйду из боя, а вы деритесь.
Как быть с третьей группой "юнкерсов", которую я думал разбить вместе с парой Кустова, а потом прийти на помощь Тимонову и завершить разгром бомбардировщиков?
Третья группа оказалась так близко от переправы, что я без оглядки бросился на нее. Все девять самолетов точно слились в одну глыбу металла, грозно приближаясь к Днепру. А вдруг меня сзади уже атакуют? Кто тогда помешает "юнкерсам" отбомбиться?
Лихорадочно осматриваюсь. Около меня никого. Только в стороне вихрятся клубки истребителей. Это, наверное, все еще продолжают держать боем противника Сачков с Выборновым. Вижу как Тимонов удачно подбирается к четвертой группе бомбардировщиков, плывущей у самой земли.
Мне сейчас тоже никто не помешает расправиться с третьей стаей "юнкерсов". А она, пока я оглядывался, оказалась прямо над моей головой, и я, притормаживая истребитель, сбавил мощность мотора и упер нос "яка" прямо в правое крыло строя.
Секунда - и в прицеле задний самолет. Его так удачно прошили снаряды и пули, что он сразу безжизненно рухнул и, пылал, закувыркался вниз.
Не теряя времени, бью по второму, третьему, четвертому… Вижу, как остальные рассыпаются в стороны. Вот только один почему-то замешкался. Небольшой до-ворот - и "юнкере", пытаясь выскользнуть из прицела, несется вниз. Но разве успеет уйти от истребителя такая неуклюжая махина? Оружие бьет безотказно, так и хочется полоснуть по врагу.
Чувствую, что меня охватил азарт боя. Опасно: можно зарваться. Сдерживаю себя от новой атаки и, защищаясь от возможного нападения, швыряю "як" вверх, точно мячик.
Небо очистилось от вражеских истребителей, а все "юнкерсы", снижаясь, поодиночке уходят домой. Переправа спокойно работает. Тимонов разбил четвертую стаю "юнкерсов", пытавшуюся было прорваться к Днепру на небольшой высоте. На земле пылает множество костров. По ярко-красному огню с траурной окантовкой легко догадаться, что это горят сбитые самолеты: от бензина всегда идет черный дым. А где же "фокке-ры" и "яки"? Их в воздухе невидно.
Азарт боя проходит. Задача выполнена. Только какой ценой? Успокаиваю себя тем, что мы вынуждены были вести бой парами, а потом и одиночными самолетами. Фактически каждый действовал самостоятельно, вдали друг от друга - поэтому никого и не вижу. Теперь пора собираться и идти на аэродром.
Передаю, чтобы все шли на переправу. В небе по-прежнему никого. Но нет, один "як" мчится ко мне. Я тоже устремляюсь к нему. Настроение сразу поднялось. Мы встретились взволнованные боем, и никак не могли сблизиться, чтобы узнать друг друга по номерам машин. А что у нас есть радио, оба, очевидно, забыли. Наконец, я увидел номер, но зачем-то спрашиваю:
- Миша, ты?
- Я, Васильич, я! - бодро отвечает Сачков.
Но что такое? Сзади Миши "фоккер". Инстинкт спит, и я не успеваю бросить самолет на выручку товарища. Странная оторопь сковывает меня. Секунда промедления, замешательства.
"Скорей!" - командую себе. И только тут, словно проснувшись от спячки, я бросаюсь на противника. В этот миг передо мной, словно молния, сверкнул огонь, Я всеми клетками тела почувствовал, как по мне резанула меткая очередь вражеского истребителя. От дробных ударов самолет как бы охнул и судорожно затрясся. Ожгло глаза. Но руки, натренированные в боях, словно сами понимая опасность, резко крутят машину, предохраняя от новых атак противника.
Ни испуга, ни страха я сначала не испытывал. Досада охватила меня. Только какая-то секунда ликования - и на тебе!
Что с глазами? Ослеп? Сейчас это - смерть. Нельзя сдаваться! Пока действуют руки и ноги, нужно бороться. И я левой рукой, рукой, не управляющей самолетом, срываю очки и, бросив их за борт, протираю глаза.
О-о! Появился свет! Я вижу землю, солнце… Самолет послушен рулям. Только мотор болезненно хрипит. В небе никого. Однако оно все равно кажется враждебным.
Домой! А переправа?
"Земля" разрешила идти на аэродром. На пути я встретил группу "лавочкиных". Она на большой высоте летела в наш район прикрытия. Эх, если бы пораньше!
3
У машины не вышла правая нога шасси. Сажусь на одно колесо. Неприятно.
Самолет, коснувшись земли, устойчиво побежал. В конце пробега начал плавно крениться и, черкнув крылом по земле, мягко развернулся и встал на левой ноге.
Ко мне бегут люди, мчится санитарная машина, но я не спешу вылезать из кабины. Я с грустью гляжу на иссеченный истребитель. В голове вихрятся горькие, как сама война, мысли.
За три месяца боев меня подбивают уже третий раз. Не много ли? Первый раз пострадал от бомбардировщиков. На них я напал сверху, а нужно было снизу. Второй раз меня атаковал истребитель противника, когда я садился на свой аэродром. Отделался ранением. И вот теперь. Этого могло не случиться, если бы я постоянно был настороже. Воздушный бой ревнив, и летчику нельзя отвлекаться.
Мне пришлось воевать на Халхин-Голе в 1939 году, на финской войне в сороковом, в Отечественную - уже пошел второй год. Сделана не одна сотня боевых вылетов. Казалось, можно было научиться предугадывать беду. И все же враг сейчас подловил меня, как новичка. Почему? Да потому, что в самой природе человека больше мирного, добродушного, чем воинственного. Человек устает от постоянного ожидания опасности, смерти. Притупляется острота, настороженность. Впрочем, к чему оправдания? Промах есть промах. В бою ничто безнаказанно не проходит. Требовательность и еще раз требовательность. И меньше будет крови. Сейчас об этом нужно будет поговорить с товарищами.
Первым прыгнул мне на крыло Миша Сачков:
- Ну как, цел?
- Цел. А ты?
- Только самолет здорово пострадал. Тебя тоже "фоккер" крепко прихватил. Я только его заметил и хотел выбить, но тут откуда-то взялся второй - и как дал по мне! Аж мотор захлебнулся.
- Прозевали.
- Да-а, - сокрушался Сачков. - И надо же…
Можно только удивляться, что нас разом подбили. Оба видели друг у друга сзади истребители противника и могли бы взаимно защититься, а вот не сумели. Очевидно, и рефлексы при некоторых обстоятельствах имеют инерцию и способны опаздывать.
- А как с остальными? - спросил я.
- От Кустова уже пришла телеграмма: плюхнулся где-то на передовой, машина разбита, а сам - ни царапины. Остальные все возвратились.
- И невредимы?
- Да, только у Тимонова несколько пробоин от "юнкерсов". Но это ерунда: на час работы технику.
- Значит, бой провели неплохо.
- Безусловно, - подтвердил Сачков.
Миша смеется. Глядя на него, я тоже улыбаюсь. Мы понимаем, что значит наше веселье. Смех - лучшая разрядка.
Техники, окружив раненый самолет, осматривают пробоины. Мое внимание привлекли три отверстия от бронебойных снарядов в кабине. Сачков садится в машину, и мы с-ним исследуем, как же эти снаряды могли миновать меня? Они прорезали кабину прямо, где я сидел. Один из них просто должен был продырявить мне голову. Становится жутко. Я чувствую, как спазма сдавливает грудь, утяжеляя дыхание. Чувство страха только теперь, на земле, когда опасность миновала, охватило меня.
Сачков, видимо решив убедиться, что моя голова невредима, внимательно осмотрел ее и показал на правую бровь:
- Во где снаряд прошел! Даже подпалил.
Машинально ощупываю бровь. Пальцы чувствуют следы смерти. Еще бы несколько миллиметров, стоило бы чуть податься вперед - и все!
Мища уловил мое настроение:
- Мой самолет тоже порядочно продырявили.
От. сочувствия товарища на душе становится легче. И я, махнув рукой на пережитое, зашагал в эскадрилью.
Собрались летчики. Итог боя: девять вражеских самолетов уничтожены и три подбиты. Успех объясняем правильными тактическими приемами, особенно умелым использованием виражей. Никто ни словом не обмолвился о главном - боевой спайке. Дружба для нас стала такой же потребностью, как воздух. Поэтому среди нас нет слабых. Совместная борьба делает всех сильными.
В бою особенно отличился Тимонов. Командир полка крепко пожал ему руку.
- На средних высотах "як" - хозяин, здесь грех не бить фашистов, - словно оправдываясь, сказал он. - Если бы на него поставить высотный мотор, как на "лавочкиных", то он не уступал бы "фоккеру" и на шести-восьми километрах. И наш "як" был бы королем воздуха.
- Тогда он прогадал бы в скорости на малых и средних высотах, - заметил я. - А ведь почти все бои идут на этих высотах.
- Может быть, - согласился Тимонов. - Но почему тогда мы не взаимодействуем с "Лавочкиными"? Как было бы хорошо - они на самой верхотуре, а мы ниже. Тогда "мессерам" и "фоккерам" нигде бы не было жизни.
- Сегодня вот должны были взаимодействовать, но что-то не получилось: "лавочкины" не пришли.
- Они были перенацелены в другой район, - сказал майор Василяка, - и, к нашему удивлению, резко заметил: - Вы давайте говорите о своих делах, а что да почему и без вас разберутся. - И он, посоветовав поскорее заканчивать разбор, а то, мол, обед остынет, поспешил уйти из эскадрильи.
Обсудив бой, мы пошли в столовую. Тимонов, идя со мной, как-то важно и торжественно проговорил:
- Сегодня у меня десятая победа.
Николаю не свойствен такой тон. Он всегда был сдержан в проявлении своих чувств и не допускал никакого красования. А потом, мы только что поздравили ёго] с успешным боем: он один разбил самую большую группу "юнкерсов". Я не без удивления посмотрел на Тимонова и тут сразу все понял.
Когда-то у меня с ним был разговор о вступлении в партию. Тогда он сказал: "Рано еще. На фронте это нужно заслужить. Вот собью десять фашистских самолетов - подам заявление".
- Нужна рекомендация?
- Да.
- Давно тебе, Тимоха, пора быть в партии, - заметил парторг эскадрильи старший лейтенант Георгий Скрябин.
- Теперь у нас в полку, кажется, старые летчики все будут коммунистами? - поинтересовался Лазарев.
- Все, - подтвердил Скрябин. - И техники тоже все коммунисты.
Машина с обедом стояла под ветвистой кроной старой сосны. Стол и две скамейки - вот и все оборудование аэродромной столовой. За столом сидели майор Василяка и незнакомый капитан.
Василяка, хотя уже и слушал наш разбор вылета, снова начал разговор о бое. Его интересовали детали, особенно как меня и Сачкова подловили "фоккеры".
- Глупо получилось, - Сачков беспощадно ругал себя. - Совершенно напрасно могли погибнуть.
Незнакомый капитан, до сих пор молчавший, вмешался в нашу беседу:
- В справедливой войне не бывает глупых жертв и не может быть напрасно пролитой крови.
- Какая чепуха! - удивленно глядя на капитана, заявил Тимонов. - Так можно оправдать все свои ошибки, а нам нужно воевать, и воевать с возможно меньшей кровью.
Капитан с любопытством уставился на Тимонова.
- Ну а дальше что?
- То есть как дальше? - Тимонов пожал плечами. - Что вы хотите спросить? Неужели вам не понятно, что воевать надо с меньшей кровью?
Капитан мягко пояснил:
- Речь идет не об этом. Вы упомянули про какие-то глупые жертвы. Что вы имели в виду?
- Вы, товарищ капитан, словно с луны свалились, - поддержал я Тимонова. - Зачем такие вопросы? Если сейчас прилетит пара "фоккеров", начнет штурмовать аэродром, а вы не спрячетесь в щель и из-за вашей "храбрости" в вас влетит пулька - разве это будет не глупая жертва? Только отвечайте прямо, без выкрутасов.
- Так-то это так, - согласился капитан. - Но это же частный случай.
- Так перенесите этот частный случай на полк, дивизию… - подхватил Тимонов. - И вам будет ясно, какие могут быть глупые жертвы. На ошибках мы должны учиться. Так нас учит партия.
Незнакомый капитан с уважением посмотрел на Тимонова :
- Правильно.
Внимание привлекла восьмерка "яков", спокойным, красивым строем возвращающаяся с задания.
- По всему видно - боя не было, - заключил Василяка, глядя в небо.
После обеда командир полка отозвал меня в сторону:
- Помнишь, когда был сбит Тимонов и четыре дня лечился у танкистов? - спросил Василяка. - Так вот, теперь этот капитан интересуется: так ли это. Не был ли Тимонов у немцев, да скрыл…
- Не верить Тимохе? Да это просто уму не постижимо! - Я не мог сдержать гнева.
- Что поделаешь, Тимонов ведь никакой бумажки не привез, что находился у танкистов. Даже номер части не запомнил. Но ничего страшного нет. Капитан - парень неплохой. Он, кажется, разобрался, что тут произошло недоразумение. Но все-таки в удобный момент, ты поговори с Тимохой, не помешает. Он к тебе всех ближе.
- Хорошо, - пообещал я и хотел было идти в эскадрилью, но Василяка задержал.
- Еще дело есть. - В голосе командира чувствовалась какая-то нерешительность, робость и даже раздражительность. Он не смог скрыть, что это "дело", о котором собирается говорить, не по душе ему. Какая-то еще неприятность, подумал я, настораживаясь.
- Хочу посоветовать тебе, - вкрадчиво и тихо начал он, - поосторожней говори, что "як" на больших высотах уступает фашистским истребителям, а то могут обвинить в восхвалении техники врага.
Я только сейчас понял, почему Василяка нам сделал замечание при разборе и не вытерпел:
- Так это же каждый летчик должен знать назубок. Наш ЯК-7Б на больших высотах уступает в скорости "фоккеру" и "мессершмитту" Ге-2. На основе этих данных мы строим свою тактику.
- Тише! - перебил меня командир. - Согласен, Ты слыхал про летчика-испытателя Фролова? Мы с ним воевали на Калининском фронте в третьей воздушной армии.
Я знал, что Виктор. Иванович Фролов как летчик-испытатель летал на многих иностранных самолетах, в том числе и на немецком истребителе "мессершмитте". В начале войны ушел на фронт. Воевал мастерски.
- Так вот, - продолжал Василяка, - его за шкирку взяли и посадили только за то, что он летчикам рассказал данные "мессершмитта" и сравнил его с ЛаГГ-3, на котором тогда летала его эскадрилья. ЛаГГ - это же был утюг. И конечно, Фролов рассказал о его слабых сторонах. Фролова обвинили в преклонении перед фашистской техникой. Хорошо, что нашлись добрые люди. Но все равно отсидел четыре месяца… Уразумел?
После трудного боя и сытного обеда летчики эскадрильи дремали на солнце около моего "яка". У Тимонова, видимо, болела поврежденная поясница, и он закутал ее самолетным чехлом. Осторожно, чтобы не помешать отдыху товарищей, я лег с ними.
Беспокойные мысли не давали забыться. Поговорить с Тимоновым - не был ли он у немцев, да скрыл - выше моих сил. Принять совет Василяки - значит сомневаться не только в лучшем друге, но и в себе. Нет, пусть Тимоха ничего не знает. Это лучше и для него и для дела. Зачем из-за подозрительности расстраивать такого ясного и чистого душой человека?