"На протяжении всех 1930-х годов Советский Союз был второй родиной для миллионов людей в других странах, в том числе и в нашей. Это была страна, в которой мужчины и женщины жертвовали собой для создания новой цивилизации, не только для одной России, но и для всего мира. Это была не столько страна в глазах западных радикалов, сколько воплощение идеала, веры и международной надежды на спасение".
Не без причины в Соединенных Штатах тридцатые годы иногда именуют "красными тридцатыми". В некоторых отношениях это было романтизирование Советского Союза, который служил в качестве модели в Соединенных Штатах и в других странах для различных антикапиталистических планов, потому что, безусловно, очень быстрая индустриализация СССР и сопутствующее ей строительство социализма сопровождались резкой регламентацией и потребовали очень высокой человеческой и экологической цены. С другой стороны, само существование Советского Союза и значительного социально-экономического прогресса, наблюдавшегося там, а также в большей степени возможного будущего успеха большевистского эксперимента были восприняты как реальная угроза для социальных, экономических и политических элит Америки. В конечном итоге Советы давали американским рабочим, безработным и интеллигенции источник вдохновения, а также практическую модель некапиталистического общества, неважно, насколько несовершенной она была. "Советский Союз… не рассматривался в качестве военной силы первого ранга до Второй мировой войны [и, следовательно, не считался военной угрозой], – написал американский эксперт по данному вопросу Джеймс Р. Миллар в 1980-х годах и добавил: – "Если [СССР] и рассматривался как угроза, то это была угроза идеологическая. Страх, что [американские] рабочие, а в особенности безработные в их рядах, увидят в большевистской России предпочтительную альтернативу капитализму.
В тридцатые годы большевизм беспокоил правящую элиту Америки гораздо больше, чем фашизм и нацизм. Несмотря на революционную фразеологию, эти движения крайне правых не стремились свергнуть капиталистическую систему, но были [в состоянии] легко "примириться с американским культом свободы и индивидуализма". В глазах большинства представителей американских элит большевизм был опасен, в то время как фашизм, в том числе нацизм Гитлера, не был. Кроме того, фашизм в целом и германский фашизм в частности предложил "решение" проблемы "красной опасности". Муссолини и Гитлер были откровенными врагами большевизма, которые в своих собственных странах начали политически и часто физически устранять коммунистов (а также социалистов и лидеров профсоюзов) с момента своего прихода к власти. Они показали, как избавиться от коммунистической угрозы и рабочего движения в целом, и за это ими восхищались властные элиты не только Соединенных Штатов, но и Великобритании, Франции, и всех других стран, где эти элиты чувствовали угрозу "красный опасности" или давление со стороны профсоюзов. Именно эти соображения и стали причиной того, что традиционно находившиеся у власти элиты Италии и Германии помогли прийти там к власти Муссолини и Гитлеру.
Кроме того, Гитлер раструбил всему миру, что он намерен рано или позже свести счеты с родиной коммунизма не для того, чтобы обеспечить Германии lebensraum ("жизненное пространство"), а для того, чтобы избавить планету раз и навсегда от государства, которое служило в качестве источника вдохновения для "красных" по всему миру. Антибольшевизм – определявший большевизм как "еврейский заговор" – был лейтмотивом "Майн кампф", и будет справедливо сказать, что Гитлер считал уничтожение Советского Союза главной миссией своей жизни, задачей, возложенной на него самим провидением. "Фундаментальным политическим убеждением Гитлера, его добровольной обязанностью с того момента, когда он начал свою политическую карьеру, – подчеркивает немецкий историк Бернд Мартин, – было искоренение большевизма".
В 1930-е годы фюрер сосредоточился на восстановлении грозной военной мощи, потерянной Германией в результате поражения в Первой мировой войне. Таким образом, он все более и более напоминал праващим кругам своего рода могучего Зигфрида, который не только хотел, но и был в состоянии сокрушить дракона международного коммунизма – Советский Союз. Во всех развитых странах были государственные, корпоративные руководители, хозяева СМИ и другие влиятельные личности, которые открыто или скрытно поощряли его реализовать большую антисоветскую амбицию. В Соединенных Штатах оценивали нацистскую Германию как страховой полис или оплот против коммунизма; например, журнал "Time", издатель которого Генри Люс считал "нацизм… противоядием против большевизма". И Гитлеру рекомендовали использовать мощь Германии, чтобы уничтожить Советский Союз такие люди, как Герберт Гувер, предшественник Рузвельта в Белом доме. По словам Чарльза Хигема, Гувер потерял "обширные российские нефтяные холдинги после коммунистической Революции", и его отношение к Советскому Союзу можно было определить, как "он должен быть разрушен".
Гитлер хорошо осознавал, что он был "большой белой надеждой" антикоммунизма, и он умело воспользовался этим доброжелательным отношением для того, чтобы безнаказанно нарушить Версальский мирный договор. Таким образом, после первоначальной ремилитаризации Германии в нарушение международных соглашений ему также удалось аннексировать Австрию и Чехословакию, соседние страны, чьи территории, а также человеческие и материальные ресурсы оказались полезными, а то и просто необходимыми для реализации его огромных восточных амбиций. Учитывая то, какую неоценимую услугу они от него ожидают, англичане, французы и американцы не будут мешать ему забрать его добычу, так предположил Гитлер, и он был прав. Прежде всего, в самой Европе социальные и политические элиты ожидали больших антисоветских достижений от Гитлера. В Великобритании, например, восточные амбиции фюрера пользовались на ранней стадии поддержкой уважаемых там и влиятельных политиков, таких, как Ллойд Джордж, Лорд Галифакс, Лорд Астор и его круг друзей, так называемая "Клифденская сеть", Монтегю Норман из Банка Англии и даже членов королевской семьи. Герцог Виндзорский, который короткое время был на престоле в 1936 году под именем Эдуарда VIII и его американская жена, Уоллис Симпсон, даже отправились в Берхтесгаден, чтобы попить чаю с Гитлером в его домике для отдыха в баварских горах, и призвали его реализовать свои амбиции, напав на Россию. Много позже, в 1966 году, герцог признал это:
"[Гитлер] помог мне понять, что Красная Россия [так в оригинале] – это единственный враг и что Великобритания и вся Европа должны быть заинтересованы в поощрении выступления Германии на востоке с тем, чтобы сокрушить коммунизм раз и навсегда. Я думал, что мы сами будем только наблюдать, как нацисты и красные будет бороться друг с другом".
Было ясно, что герцог Виндзорский, как и практически все другие западные лидеры, надеялся увидеть нацизм победителем в этой предстоящей титанической битве. Так он пришел к печально известной политике "умиротворения", которая стала темой блестящего исследования двух канадских историков, Климента Лейбовица и Элвина Финкеля, опубликованного в 1997 году. Квинтэссенция этой политики была следующей: Великобритания и Франция игнорировали предложения Сталина по международному сотрудничеству против Гитлера и стремились с помощью всех видов дипломатических искажений и важных уступок стимулировать Гитлера в его антисоветских амбициях и содействовать их реализации. Эта политика достигла своего перигея в Мюнхенском пакте 1938 года, в результате чего Чехословакия была принесена в жертву фюреру как своего рода трамплин для военной агрессии в сторону Москвы. Но Гитлер в конечном счете потребовал более высокую цену, чем англичане и французы были готовы заплатить, и это привело летом 1939 года к кризису вокруг Польши. Сталин, который понял истинные цели политики "умиротворения", воспользовался возможностью и заключил Пакт о ненападении с немецким диктатором, чтобы получить не только драгоценное время, но и форпосты – стратегически важное пространство в Восточной Европе, без которого СССР почти наверняка не выдержал бы натиск нацистов в 1941 году. Гитлер тогда был готов иметь дело со своим заклятым врагом, потому что он чувствовал себя обманутым Лондоном и Парижем, которые отказали ему в Польше. Таким образом, политика "умиротворения" со стороны Великобритании и Франции закончилась крахом: во-первых, потому что СССР не исчез с лица земли; а во-вторых, потому что после короткого блицкрига в Польше нацистская Германия напала на тех, кто надеялся манипулировать ею для того, чтобы избавить землю от коммунизма. Так называемая ирония истории иногда, действительно, может быть чрезвычайно жестокой.
Когда фиаско "умиротворения" упоминается в американских исторических исследованиях, в них, как правило, указывается на Лондон и Париж. И в самом деле, британские и французские государственные деятели, такие, как Чемберлен и Даладье, были главными архитекторами этой отвратительной политики. Об американской внешней политике в тридцатые годы, с другой стороны, нельзя сказать, что она стремилась "умиротворить" Гитлера в той же степени, и это было по ряду причин. Например, идея немецкого крестового похода против Родины коммунизма была более привлекательной для Великобритании и Франции, потому что эти страны считали, что из этого можно будет извлечь двойную выгоду. Не только Советский Союз будет стерт с лица земли Гитлером, но и новое тевтонское "предприятие" в Восточной Европе также ликвидирует угрозу немецкого реваншизма в Европе Западной.
По другую сторону Атлантического океана страх перед немецким реваншизмом был не таким сильным фактором по сравнению с желанием увидеть Советский Союз разрушенным. Так как для Лондона и Парижа ставки были гораздо выше, Вашингтон вполне мог переложить грязную работу по "умиротворению" на своих западноевропейских коллег. Так что после фиаско этой политики американским лидерам было очень легко умыть руки и сделать вид, что они тут ни при чем. Кроме того, американская политика "умиротворения" не могла быть последовательной, потому что некоторые фракции в руководящих кругах Америки начали интересоваться развитием хороших отношений с СССР.
В тридцатые годы родина большевизма не только не стала жертвой экономического кризиса, но и ее экономика развивалась очень быстро, и это создало спрос на все виды товаров, которые Америка со своей охваченной депрессией промышленностью (или, по крайней мере, некоторые из ее секторов и корпораций) очень хотела бы сбыть. Таким образом, в то время как некоторые американские фирмы сделали ставку на немецкую карту, другие корпорации считали перспективной альтернативную стратегию экспорта в Советский Союз. Результатом стали некоторые разногласия в американской элите у власти в плане политических предпочтений: в то время как большинство ее представителей по-прежнему выступало в пользу германофильской, профашистской и антисоветской политики, в духе линии на "умиротворение", некоторые начали выступать за нормализацию отношений с СССР и занимали менее снисходительные позиции по отношению к нацистской Германии.
Президент Рузвельт некоторое время заигрывал с опцией данной политики. Вскоре после его избрания на пост в ноябре 1933 года Соединенные Штаты фактически вступили в нормальные дипломатические отношения с Советским Союзом, чье существование до этого в Вашингтоне не признавалось. Тем не менее силовые элиты профашистских и германофильских элементов очень сильно укоренились в Государственном департаменте, в которой доминировали антибольшевистские дипломаты и чиновники, в том числе многие из них имели тесные связи с корпорациями, вложившими инвестиции в нацистскую Германию. Эти чиновники упорно работали, продвигая прогерманский и антисоветский курс в духе "умиротворения". Кроме того, политика "умиротворения" пользовалась некоторой общественной поддержкой. Многие американцы не испытывали большого уважения к Версальскому договору, который никогда не был официально признан их страной, и поэтому они относились с пониманием и даже с сочувствием к некоторым территориальным претензиям Гитлера. Таким образом, мы можем понять, как, несмотря на личные опасения, президент Рузвельт позволил его администрации последовать европейскому примеру, когда британские и французские "умиротворители" действовали на практике. Агрессии Гитлера игнорировались или же им находили рациональное объяснение, и, как правило, в конечном итоге Вашингтон признавал его аннексии. Аннексия Австрии, например, была узаконена американскими дипломатами и политиками как естественное и потому неизбежное развитие, которое не имело какого бы то ни было значения для их собственной страны. Политика "умиротворения", практиковавшаяся Лондоном и Парижем, отныне скромно поддерживалась в Вашингтоне, и англо-французские уступки Гитлеру получили политическое одобрение Рузвельта. Америка, как пишет американский историк Габриэль Котко, "молчаливо, а потом и открыто последовала за британской и французской политикой "умиротворения"". После заключения Мюнхенского пакта, в результате чего Чехословакия была принесена в жертву Гитлеру, президент Рузвельт даже счел нужным публично похвалить главного "умиротворителя" Чемберлена.
Политика "умиротворения" рухнула в конце лета 1939 года из-за польского кризиса. "Умиротворение" теперь официально не существовало, но его призрак продолжал преследовать коридоры власти по обе стороны Атлантики. "Мюнхенцы", такие, как Чемберлен, оставались у власти в Лондоне и Париже и тайно продолжали преследовать цели этой дискредитировавшей себя политики. Общественное мнение заставило их объявить войну нацистской Германии, но это было, действительно, "странной войной", "странной маленькой войной", drôle de guerre, как говорили французы, или, как выражались немцы, Sitzkrieg, "сидячей войной", в течение которой англичане и французы просто сидели сложа руки и наблюдали, как была захвачена Польша. Лондон и Париж явно надеялась, что Гитлер в конечном итоге обернется против Советского Союза, и принимались меры, чтобы помочь ему в этой миссии. Французские и британские высокопоставленные чиновники и военные деловито строили различные планы атаки в течение зимы 1939–1940 годов, но не против Германии, а против СССР, например, в виде операции с Ближнего Востока для захвата нефтяных месторождений Баку. В Соединенных Штатах также многие ведущие деятели продолжали надеяться, что Гитлер вскоре придет к соглашению с Великобританией и Францией и тогда он будет свободен, чтобы посвятить все свое внимание безраздельно Советскому Союзу. После победы Германии в Польше, например, посол Америки в Берлине, Хью Р. Уилсон, выразил надежду на то, что британцы и французы смогут разрешить свой бывший "некстати" конфликт с Германией таким образом, чтобы фюрер наконец получил возможность раздавить большевистский эксперимент Советов на благо всей западной "цивилизации".
Через несколько месяцев, 4 марта 1940 года, вышеупоминавшийся Джеймс Д. Муни, вице-президент General Motors, посетил Гитлера в Берлине в качестве неофициального посланника президента Рузвельта. Он призвал к миру в Западной Европе, но намекнул, "что американцы с пониманием относятся к позиции Германии по отношению к вопросу о жизненном пространстве", другими словами, что они не имеют ничего против его территориальных притязаний на востоке. Идея того, что Германии нужна свобода в Восточной Европе, также пропагандировалась коллегой Уилсона в Лондоне, Джозефом П. Кеннеди, отца будущего президента Кеннеди. Что касается американских средств массовой информации, они изо всех сил пытались убедить американский народ, что международный коммунизм, штаб-квартира которого находилась в Москве, представлял собой гораздо большую опасность для их страны, чем немецкие или итальянские версии фашизма. В католических и в протестантских изданиях "подрывная деятельность коммунистов" была определена как "огромная угроза для страны" и, наоборот, Гитлер оценивался как великий "спаситель от большевизма". Тех, кто настаивал, что фашизм был большей опасностью, клеймили как обманутых Москвой; антифашизм станет популярным позже, во время войны, но довоенные антифашисты Америки – лучшим примером из которых являются смелые члены интербригады имени Линкольна, сражавшиеся против сил Франко в Гражданской войне в Испании, – в глазах американского истеблишмента совершили ошибку тем, что "преждевременно стали антифашистами".
Так вот и случилось, что, несмотря на фашистскую агрессию в Европе, Соединенные Штаты стали свидетелями новой версии антикоммунистической (и антисоветской) "борьбы с красной угрозой". Во время этого второго "приступа" так называемой "маленькой красной паники" президент Рузвельт счел целесообразным объявить себя "воинствующим антикоммунистом". Правда, СССР сам невольно "лил воду" на мельницу этой новой "красной паники", начав войну против Финляндии – своего соседа, отвергнувшего предложение советской стороны об обмене территориями. В результате корректировки границы, вырванной у финнов в этой "зимней войне", советская сторона смогла укрепить оборонительную систему вокруг города Ленинграда с его жизненно важными отраслями промышленности, в том числе танковыми заводами. Когда в 1941 году на советскую землю пришла война, это оказалось одним из решающих факторов для города, который смог с трудом, но все-таки выдержать жестокую блокаду, продлившуюся восемьсот дней. Тем не менее родина большевизма дорого заплатила за эту "маленькую войну" против Финляндии в плане потери международной поддержки и престижа.
Глава 4
Война в Европе и экономические интересы Америки
B 1939–1940 годах мнения о войне разделились среди американского народа в целом, а также внутри американской правящей элиты. Тем не менее правящая элита США оставалась антикоммунистической, а не антифашистской, и осноная группа влиятельных профашистских американцев надеялась, что рано или поздно Гитлер реализует их самые заветные фантазии, повернувшись против Советского Союза. Поэтому они готовы были так же принести Западную Европу на алтарь антикоммунизма и антисоветизма, как Лондон и Париж уже пожертвовали Европой Восточной. Откровенно симпатизирующие Гитлеру Генри Форд и Чарльз Линдберг задавали тон в движении "Америка в первую очередь", которое выступало против любой формы вмешательства в европейский конфликт; и в Конгрессе так называемое изоляционистское большинство сопротивлялось любым попыткам вовлечь Соединенные Штаты в войну в Европе. Изоляционистам противостояли сторонники интервенции, которые высказались в пользу американского вмешательства в войну на стороне Великобритании, единственного остававшегося в Западной Европе противника Гитлера. Сторонники вмешательства руководствовались такими факторами, как важность деловых связей, но также и культурными, этническими, интеллектуальными и чисто эмоциональными связями с Великобританией, искренней заботой о судьбе демократии в Европе, и страхом перед тем, что рано или поздно Соединенные Штаты сами могут стать жертвой нацистской агрессии.