***
Через несколько дней морозы немного ослабли. Дуся и Федя собрались в лес добывать кору от деревьев и мох. Позвали меня с собой. Мама захворала, не могла пойти с нами. У нее болело горло, усилился кашель. Видимо, сказался ужасный переход по лесу из Сиверской.
Лес начинался недалеко от кладбища. Дуся привела нас на небольшую поляну, на которой было много моховых кочек, покрытых толстым слоем рыхлого снега. А по краю поляны стояли молодые осины. К ним направился Федя с топором и ножом. Дуся выбрала кочку покрупнее, стала ее расчищать деревянной лопатой. Я помогал ей железной. Вскоре кочка открылась.
Но мох оказался промерзшим. Дуся взяла железную лопату и стала вырубать кубики мха. А мне надо было отряхивать их от остатков снега и складывать в мешок. Работа закипела. Вскоре мне стало жарко. Я хотел снять шубейку, но Дуся запретила:
– Не смей раздеваться. Лучше помедленнее работай, времени у нас много.
Закончив обрабатывать одну кочку, мы отрыли вторую, третью, и так далее. Часа через три наши мешки были заполнены. Окликнули Федю. Он ответил:
– Идите домой, я вас догоню.
Мой небольшой заплечный мешок был плотно набит мхом и показался мне довольно тяжелым. Я с трудом переставлял ноги по глубокому снегу. Федя догнал нас у самого дома. Мама и бабушка обрадовались нашей добыче. Мох разложили на противнях, чтобы высушить и перетереть в муку. Кору деревьев ссыпали в деревянное корыто, измельчили сечкой, которой раньше капусту рубили. Такая кора годилась в похлебку, а обваленная в муке из мха шла на лепешки. Они сильно горчили, но притупляли чувство голода. Все поделили на три части – согласно затраченному труду. Долгой зимой еще много раз нам приходилось ходить на эту поляну.
ТЕТЯ ИРА
В середине декабря к нам снова прибежала Нина Дунаева. Теперь не ко мне, а к маме:
– Настя! Настенька! Бежим скорее! К нам Ира пришла из Горелова! С Тосей и Толиком на руках!
Мама и я побежали к Дунаевым. Тетю Иру я знал. Это третья из шести маминых сестер, и мама с ней очень дружила. Поселок Горелово, где жила тетя Ира, был между Лиговом и Красным Селом. Он оказался в прифронтовой полосе. Оттуда никакой весточки не было. Все Дунаевы очень беспокоились, жива она или нет.
Когда мы вошли в избу, тетя Ира сидела за столом. Она уже поела щей, теперь пила чай. Ее дочь Тося, ровесница нашей Тони, тоже поела и отправилась греться на русскую печку. А семимесячный Толик лежал на кровати, сосал соску из хлебного мякиша. Мама бросилась к тете Ире. Они обхватили друг друга, беззвучно рыдали. Им не мешали, не торопились с расспросами. Ждали, когда тетя Ира сама захочет все рассказать.
– Перед майскими праздниками 1941 года я была на сносях, – начала рассказывать тетя Ира. – 29 апреля ждала Сашу с работы. Решила на минутку сбегать в кондитерскую за халвой – ее Саша очень любил. Купила быстро: меня обслужили вне очереди. А на обратном пути споткнулась, упала – и начались острые схватки. Успела забежать в какой-то подъезд. Там под лестницей и родила Толика. Спасибо две незнакомые женщины помогли – принесли простыни, теплую воду, вызвали скорую помощь. Саша взял отпуск: спешил достроить вторую комнату, печку сложить. Я поправилась, в грядках стала копаться. И тут война накатила. Сашу сразу призвали в армию. Молоко у меня совсем пропало. Толик очень крикливый, все ночи были бессонные. Ни минуты покоя, – тетя Ира вздохнула, погрела руки о стакан.
Бабушка Дуня послала Нину за тетей Шурой Марковой, самой старшей из сестер Дунаевых.
– До прихода немцев на две детские да иждивенческую карточки я кое-как сводила концы с концами, – продолжила свой рассказ тетя Ира. – А фрицы пришли – клади зубы на полку. Ни съестных припасов, ни денег нет. Большую комнату три немца заняли, мне маленькую оставили. Один был конопатый, грузный. Второй – тонкий, остроносый. А третий – с усами, строгий, видимо, старший. Всегда кобура на брюхе, даже когда без кителя находился. Первое время смирные были: гутен морген, гутен таг. Но в конце октября двое младших вернулись в дом обозленные, мрачные. Конопатый был с забинтованной головой. И неудивительно: фронт близко, часто стреляли и немцы, и наши. Как на грех, Толик ревел не переставая. Конопатый ворвался в мою комнату, распахнул окно, схватил сына в легком одеяльце, чтобы выбросить за окно. Я, как тигрица, вцепилась ногтями в шею ниже бинтов, уперлась коленкой в его спину и дернула на себя. Конопатый выронил Толика на пол, погнался за мной. Я через их комнату выбежала на улицу, впрыгнула в свое окно обратно в дом, задвинула щеколду на двери между комнатами. Толик ревел на полу, Тося забилась под стол и тихо скулила. Конопатый ломился в дверь. Я закрыла окно, прижала к себе сына и вместе с ним спряталась в шкафу. Вскоре Толик пригрелся, затих, а я крепко уснула. Когда стемнело, Тося постучала в шкаф, разбудила меня, – тетя Ира глотнула чаю, вздохнула.
Как ловко она конопатого обдурила, восхищенно подумал я.
– Дня два конопатый дулся, зверем смотрел на меня. Потом отошел немного, – продолжала рассказывать тетя Ира. – А через три недели эти двое с какой-то радости пришли веселые, хмельные. Принесли шнапсу, колбасы, тушенки. Марши свои горланили. Потом конопатый вошел в мою комнату: "Матка, гут! Матка, ком пляшить!" – и давай меня лапать. Я отбиваюсь, Толик и Тося – в рев. Тогда конопатый схватил меня двумя лапами и потащил в свою комнату. Я лицо ему расцарапала, кровь потекла на рубашку. А тонкий, сволочь такая, закрыл дверь на ключ, чтобы дети им не мешали. На губной гармошке наяривает своего "Августина" – детский плач заглушает. Толстый уже на кровать меня клонит, рожей конопатой целовать норовит. И тут я изловчилась, саданула коленкой ему между ног – он и скорчился. Я схватила кухонный нож со стола. Фрицы опешили, стали искать глазами свои разбросанные ремни, кобуры с наганами. Конечно, мне бы не справиться одной против двух уродов. Но в этот миг пришел старший из них. Увидел нож, разорванное платье – сразу все понял. Выругался по-немецки, скомандовал, и полураздетые фрицы пошли на улицу остужаться.
– Спаси и сохрани, Царица Небесная, – крестилась бабушка Дуня. – Страсти-то какие! Так и на пулю нарваться недолго!
– Через несколько дней всех троих куда-то услали, – продолжала тетя Ира. – Я очень боялась, что поселят еще более жестоких немцев. Злющих фронтовиков или карателей. Надо было бежать. А куда? Где и кому нужны лишние голодные рты? Доели мы с детьми последние свеклины да стволы крапивные. И решила я: чем здесь с голоду подыхать, так лучше окоченеть от мороза в дороге. Укутала Тосю, усадила к спинке на санки, положила перед ней Толика в пяти одеялах, скрутила веревкой, чтоб не рассыпались. Выехали в девять утра – раньше нельзя, комендантский час. Оглянулась на дом, перекрестила его. Немножко всплакнула, вспомнила Сашеньку дорогого, – она посмотрела на ручные часы, подаренные мужем. Глубоко вздохнула и продолжала: – Был мороз градусов двадцать, но без ветра. Сначала шла скоро. Толик не плакал – будто понимал, что нельзя ему. Прошла Гатчину, к трем часам дошла до Колпан. Вдруг сзади окрик: "Эй, баба! Хошь прокачу?" Оглянулась, остановилась: мчится полицай на дровнях. Поравнялся со мной да как огреет меня плетью по спине! И хохочет еще, потешается! Дети мои в рев, едва успокоила. На это времени потеряла много. В Кикерино вошла уже в темноте. У давней знакомой Хрулихи решила переночевать. Едва до нее достучалась. Сначала не узнала меня, в дом не впускала. Потом узнала. Отогрела нас, покормила малость. Мужа ее расстреляли за связь с партизанами. Живет тихо, всего боится, – тетя Ира поправила косынку на шее, налила чаю в стакан. Вернулась Нина. Одна.
– А где же Шура? – спросила бабушка Дуня.
– Ей сейчас некогда. Обещала потом как-нибудь встретиться с Ириной, – ответила Нина.
– Вышла я до рассвета, – продолжила после паузы тетя Ира. – Хотела напрямик идти, через Лисино. "Пропадешь в сугробах по бездорожью. Иди через Волосово", – посоветовала Хрулиха. Эти последние тридцать два километра тяжелее давались, чем вчера. Сказывалась усталость. Да и мороз крепчал. Дети не плакали. Только слезинки иногда выкатывались из глаз и тут же на щеках застывали.
Тетя Ира притихла. Вдруг она опять зарыдала на плече моей мамы. Видимо, тяжело вспоминать все это.
НАД ПРОПАСТЬЮ
Дома Тоня встретила нас с мамой плачем:
– Я тоже хочу тетю Иру встречать. Я Тосю давно не видела. И Толика тоже.
– Еще увидишь всех, доченька, – говорила мама. – Тося на печке спит. Отогревается, как ты после Сиверской. А Толик соску сосет. Не до тебя им сегодня, – утешала мама.
На другой день к вечеру я заметил, что мама готовит теплую одежду: ватные штаны, в которых пришла из Сиверской, старую шубейку, варежки, рукавицы, большой шерстяной платок.
– Ты куда собираешься, мама? – удивился я.
Мама замялась, села на табурет. Притянула меня к себе и тихо сказала:
– Видишь ли, сынушка, тетя Ира просит сходить с нею в Горелово за вещами. Два дня туда и два обратно.
"Четыре дня на морозе, – туго соображал я. – Это же в четыре раза больше, чем из Сиверской, идти! Ужас!!!"
– А что же вы есть будете? Неужто лепешки из осиновой коры? Ведь их и в тепле-то есть невозможно, такие они противные.
– Твой крестный раздобрился. Дал немножко картошки и плитку жмыха на троих, – пояснила мама.
– Он что, третьим с вами идет? – обрадовался я.
– Ну что ты, – усмехнулась мама. – Он боится, что первый же патруль посчитает его партизаном и расстреляет. Он Олю уговорил идти с нами.
– Опять Оля?! Давно ли вы с ней чуть не погибли в лесу?!
Мама только теснее прижимала меня к себе и тяжко вздыхала.
– Откажись, мама, не ходи в Горелово. Пусть тетя Шура идет, если крестный боится.
– Что ты, что ты, сынок! – замахала мама рукой. – Тетя Ира сама просила тетю Шуру, так она выругалась в ответ: "Из-за твоих тряпок чтоб я своих детей сиротами оставила?! Да никогда!!!"
– Вот видишь, значит, можно отказаться? – оправдывал я тетю Шуру.
– Это Михаил да Шура смогли отказаться. А мы с Олей другие. Мы всегда готовы помочь ближнему и поделиться последним. Нас уже не переделать. Так что не осуждай меня, сынушка, и береги сестренку. Ничего плохого ей не рассказывай, не давай плакать. Обещаешь?
– Обещаю, – нехотя ответил я.
Ночью я плохо спал. Вздыхал, ворочался на сундуке. Из рассказа тети Иры я запомнил, что Горелово находится рядом с фронтом, там постоянно стреляют. Еще опаснее, что кругом патрули, всем мерещатся партизаны и русские диверсанты. Надо уговорить маму и ее сестер не ходить в Горелово.
Я встал, в темноте нащупал мамино плечо, зашептал:
– Мама, мамочка, не ходите в Горелово. Вас всех могут повесить или убить.
– Хорошо, хорошо, сынок, – зашептала мама в ответ. – Утром поговорим. Иди спать, а то разбудим Тоню.
Я послушался, пошел спать с надеждой на утро. Но когда рассвело, мамы уже не было дома.
***
У меня словно оборвалось что-то внутри. Стал мрачный, угрюмый. Ни с кем не разговаривал. Тоня пошла к Дунаевым играть с Тосей и Толиком. Там и ночевала. Она не переживала. Ей объяснили, что мама ушла по делам на несколько дней.
Я к Дунаевым не ходил. И никуда не ходил. Бесцельно слонялся по дому. Не помню, что ел и пил в эти дни. Со мной пытались поговорить, утешить. Все напрасно. В ответ говорил только "да" или "нет".
Наконец прошли ужасно тягучие четыре дня. Весь пятый день я просидел у окна, ожидая маму с сестрами. А на шестой день не выдержал: оделся, обулся как можно теплее и пошел на дорогу в сторону Волосова, надеясь встретить их первым. Дошел до деревни Сосницы (четыре километра), вернулся обратно, до входа в Реполку. Постоял, подумал, домой идти или еще погулять. Ноги сами повернули в сторону Сосниц.
Я уже подходил к мосту через речку Лемовжу, как вдруг увидел тетю Иру, укутанную в платки, с заплечным мешком и санками. На санках лежали чемодан, какое-то зеркало и две сумки, привязанные веревкой.
Сердце мое забилось в тревоге: тетя Ира была одна!!!
– Витя? Ты почему здесь? – удивилась она.
– Где моя мама?!! – не здороваясь, прохрипел я.
Тетя Ира замялась, хотела меня обнять. Но я увернулся.
– Видишь ли, Витенька, немцы нас разлучили.
– Где моя мама?!! – еще громче выкрикнул я.
– Что же, мне повеситься надо?! – в сердцах ответила тетя Ира.
Я повернулся и побежал домой. Чуть-чуть не выкрикнул ей страшное: да, повеситься, если мама погибла! Бежал, переходил на шаг, чтобы отдышаться, снова бежал. Сбывались мои самые худшие предчувствия. Я возненавидел всех. Крестного, что сам струсил, а сестер не отговорил. Бабушку Дуню: зачем поддержала она тетю Иру, не пожалела ни Олю, ни маму, ни всех детей? Тетю Шуру – за грубость, хоть и была она права. Себя самого – за то, что не нашел нужных слов, чтобы напугать маму. А больше всех возненавидел я тетю Иру – за ее рискованную жадность. Ведь моя мама никого не позвала за своими вещами в Сиверскую!
Когда я прибежал домой, бабушка Маша и Дуся всполошились.
– Витенька, что с тобой? На тебе лица нет. И весь дрожишь. Мама, дай скорее градусник, – говорила Дуся. – Так что же случилось? Почему ты бежал в такой мороз?
– Тетя Ира пришла одна! – ответил я хриплым голосом.
Меня напоили горячим чаем, шею натерли овечьим жиром, укутали теплым шарфом. Дали валерьянки, отвели в постель. "Тридцать восемь и шесть. Ангина. Наглотался морозного воздуха, пока бежал. И нервный срыв к тому же", – сквозь наплывающий сон слышал я голос Дуси в чей-то адрес.
На другой день температура поднялась до сорока. Я метался в бреду. "Надо бабушку Фиму позвать", – как бы вошла в меня чья-то беззвучная мысль. "И священника тоже", – вкралась еще одна противная мысль. Были также бессвязные обрывки не то слов, не то видений.
Не помню, как в сопровождении Нины приходила бабушка Фима, как лечила меня. Только на третий день, когда стало мне лучше и я пришел в сознание, Дуся рассказала, что бабушка Фима смазала мне гортань каким-то своим снадобьем. Пошептала молитвы и заговоры, поплевала через плечо и сказала, что через пару дней я поправлюсь.
– А где же мама? Почему ее нет со мной? – не понимал я и чувствовал, как туман опять накрывает сознание.
***
Еще через два дня я почти поправился. Температура спала, глотать стало не больно. Только шея оставалась укутанной шарфом. Я сидел в кровати и ел похлебку с моховой мукой и сушеной картофельной ботвой, как вдруг открылась дверь, на пороге появились мама и Тоня. Я зажмурился, выронил тарелку на пол и сам чуть не свалился с кровати. Мама подхватила меня, молча целовала и тискала, проливая соленые слезы. Я тоже молчал, теснее прижимаясь к ее груди за распахнутой шубкой. Через какое-то время Тоня стала дергать маму за рукав:
– Ну хватит, мама! Хватит лизаться вам. Пойдем раздеваться!
Мы словно очнулись. Посмотрели друг на друга, на Тоню и рассмеялись. Так просто и так естественно было наше возвращение к обычной, будничной жизни после стольких переживаний!
Подошли к нам Дуся, Федя, бабушка Маша. Все хотели знать, что приключилось с сестрами в дороге. Но мама сказала, что очень устала, что как-нибудь после расскажет. Была середина дня. Мама легла поспать на лежанку у печки, я тоже заснул в кровати. И, пожалуй, никогда еще так спокойно, так сладко не спал, как в этот день. Проснулся я, когда было темно. В большой комнате за кухонным столом сидели Дуся, Федя, бабушка Маша и мама. В таганке, потрескивая, горела лучина. Тени от нее причудливо шевелились, как в нереальном мире.
Мама рассказывала уже про второй день перехода:
– У входа в Красное Село на контрольном пункте нас остановили немцы. Ирина показала пропуск, выданный еще в Горелове. "Это мои сестры, они со мной", – сказала она. Однако ее пропустили, а меня и Олю арестовали.
– Ахти тошненько! – прошептала бабушка.
– Два солдата повели нас в комендатуру. Там обыскали, обнюхали – не пахнем ли мы костром. Санки выбросили на улицу, нас отвели в полуподвальное помещение с одним окошком за решеткой, – продолжала мама. – Женщина лет сорока лежала на полу на соломе. Тоже в ватных штанах, в полушубке. "С новосельем вас, – пошутила она. – Какими ветрами сюда занесло?" Мы рассказали все как есть. Она головой покачала: "Таких дурочек еще не встречала. Не поверит вам следователь. Слишком невероятная правда у вас. Одно могу посоветовать: говорите только правду, твердите одно и то же, хоть на куски вас режь. Взгляд у следователя пронзительный, малейшую неправду или путаницу сразу расчухает. Тогда крышка. Передаст вас в гестапо, а там будут ногти рвать, железо каленое прикладывать. Сами начнете на себя наговаривать, чтобы скорее повесили и закончились бы ваши муки". – "А как же вы сюда попали?" – спросила я. "От меня костром пахнет, – вздохнув, ответила женщина. – Со мной все ясно. Не сегодня, так завтра передадут в гестапо. Я знала, на что шла. Умру достойно. На всякий случай знайте, что Ленинград не сдался, а под Москвой наши крепко вломили фашистам".
– Неужто правда? – удивилась Дуся.
– Конечно, правда. Перед смертью не врут, – пояснил Федя. – Только языки надо держать под прочным замком, чтобы самим не оказаться в гестапо.
– Пришел конвойный, повел меня и Олю на первый допрос, – продолжала мама. – Меня оставили ждать в коридоре, Олю ввели в кабинет. Сидела я как на иголках. Пятнадцать минут показались вечностью. Оля вышла заплаканная. Сразу позвали меня. За столом сидел грузный немец средних лет. Лицо волевое, глаз цепкий, колючий. Рядом стояла молоденькая переводчица. "Партизан?" – сказал немец по-русски, указав на меня пальцем. "Нет! Нет!" – замотала я головой и стала рассказывать все. Девушка переводила. Немец не торопил меня, не перебивал. Только взглядом сверлил. Когда я закончила, он сказал опять по-русски: "Не верю. Будем немножечко вешать". Конвойный отвел меня и Олю обратно. Ни женщины, ни ее вещей уже не было в камере. Значит, передали в гестапо. Ни имени, ни роду-племени своего нам не назвала. Вот так по-будничному партизанили и расставались с жизнью настоящие герои, подумала я тогда.
– Спаси и помилуй ее, Господи, – перекрестилась бабушка. – Облегчи ей страдания.
– На второй и третий день ареста на допросах мы повторяли все слово в слово. А на четвертый день следователь в мой адрес заговорил по-немецки. "Какие глупые бабы! – переводила девушка. – Врете одно и то же. А зачем врете, непонятно. Идти на фронт без документов за какими-то не своими вещами? Да за восемьдесят километров по такому морозу? Это же просто безумие! Кто поверит, кто подтвердит ваши слова?" – "Сестра Ирина Николаева из поселка Горелово, дом 12, а улицу я не помню. Она была с нами, имела пропуск и могла бы все подтвердить. Но покинула нас, испугалась ареста. Еще в Реполке могут все подтвердить. Там староста Коля Карпин", – отвечала я без всякой надежды. Конвойный отвел нас в камеру.
Дуся закрепила новую лучинку взамен догоревшей. Все напряженно молчали, ожидая продолжения.
– К нам в камеру приволокли сильно избитую женщину. Швырнули на солому, как дохлую кошку. Она стонала, просила пить. Мы отдали ей остатки своей воды. Женщина потом рассказала: "Немец принес четыре смены солдатского белья постирать. Соседка видела, как я сушила белье. Донесла. Солдата того не нашли. Я же не знала ни части его, ни имени. Солдату положена одна запасная смена. А четыре почему? Значит, украла или с мертвых сняла. Вот и били, чтобы призналась".