Вместе с тем помимо общего историософского подтекста "Разбойников" важно учитывать, что весь негодующий монолог Моора, прерываемый циническими тирадами Шпигельберга, мотивируется полученным им отказом в ссуде со стороны неких ростовщиков. О том, что речь в данном случае идет о евреях, можно судить вполне определенно, так как помимо проклятий по адресу "чернильнокляксящего столетия", таких же проклятий здесь удостаиваются те, кто "проклинают саддукея за то, что он недостаточно усердно посещает храм, а сами подсчитывают у алтаря свои еврейские налоги" (Verdammen den Sadducäer, der nicht fleißig genug in die Kirche kommt, und berechnen ihren Judenzins am Altare). Вне зависимости от того, заслуживает ли сам Шиллер репутации юдофоба или нет, антисемитского прочтения текст "Разбойников" во всяком случае не исключает. Здесь, например, показательны доводы, которые в 1944 году приводил депутат Рейхстага Фабрициус, возмущенный снятием в сценической постановке Густава Грюнд-генса (24 июня 1944 г.) каких-либо упоминаний о евреях, тогда как, по его мнению, уже сам характер Шпигельберга - "его трусость, жажда наживы, поза мирового благодетеля, безродный интернационализм (вполне уживающийся с сионистскими и национал-иудейскими устоями), его антивоинственность, сексуальная распущенность и деморализующее влияние" - достаточно оправдывает ту "борьбу не на жизнь, а на смерть", которую ведет нацистская Германия с "мировым еврейством".
Рискнем допустить поэтому, что и фраза о "чернильнокляксящем веке" подразумевает осуждение не авторов и типографий, печатающих всякую дрянь (пусть такие осуждения и имели место в действительности), а евреев-ростовщиков, в изображении которых европейская и, в частности, немецкая культура со времен Средневековья до середины XIX века устойчиво тиражирует и их атрибуты - долговые книги и расписки, письменные принадлежности и склянки с чернилами.
В качестве примера из русской культуры здесь можно вспомнить стихи из "Скупого рыцаря" А. С. Пушкина (1830) - слова Альбера, готового взять ссуду у еврея-ростовщика, к своему слуге:
Сбегай за жидом проклятым,
Возьми его червонцы. Да сюда
Мне принеси чернильницу. Я плуту
Расписку дам.
С учетом ходового (и словарно зафиксированного) для времени Шиллера фразеологизма, инвективно отождествляющего евреев с кляксами, такое предположение представляется мне более оправданным в контексте мооровского монолога, мотивированного досадой на ростовщиков и вырождением нации (вспомним, что еще одна инвектива, которой Моор здесь же одаряет свой век, - определение его как "schlappes Kastraten-Jahrhundert" - "вялый век кастратов"), чем гипотеза о том, что он всего лишь пеняет на литературу и письменность.
В ином, но также инвективном контексте сравнение еврея и кляксы находим в немецком тексте авторского переложения пьесы Адама Эленшлегера "Аладдин, или Волшебная лампа" (Aladdin oder die Wunderlampe, 1808). Эленшлегер, знавший немецкий язык не хуже родного, в предисловии к немецкоязычному изданию своей драмы (написанной и изданной по-датски тремя годами раньше, в 1805 году) специально оговаривал принципы ее вольного переложения, а точнее, ее "пересочинения" стремлением не к подстрочному буквализму, но к поэтико-стилистической адекватности в выражении своего замысла на другом языке. По этой причине немецкий текст "Аладдина", посвященный Эленшлегером Гете (с которым Эленшлегер познакомился в 1805 году и которого впоследствии неизменно называл своим учителем), сильно отличается от оригинала. При этом, в ряду "многих дополнений и исправлений" ("mit vielen Zusätzen und Ergänzungen"), которые Эленшлегер счел уместным внести в немецкий текст, одно касается передачи, условно говоря, "антиеврейских" пассажей. Традиционно предосудительная репутация евреев и в датском, и в немецком тексте остается общей (так, например, в устах благородного и доброго Аладдина: "Jeg kiender nok Jøderne" - "Уж знаю я достаточно евреев"), но в немецкоязычном тексте она разнообразится отсутствующим в датском тексте инвективным (и контекстуально-объяснимым) обращением к герою-еврею:
Sie können mehr nicht helfen mir,
Als Kleckse auf dem Schreibpapier,
т. е.: "Вы можете мне не больше помочь, чем клякса на писчей бумаге". Смысл этого сравнения в данном случае таков: еврей в деле - такая же помеха, как клякса на письме.
Есть, наконец, еще один текст, который позволяет допустить, что в словосочетании "tintenklecksende" современники Шиллера могли видеть намек на евреев - это хронологически, но также и содержательно близко примыкающий к драме Шиллера памфлет Клеменса Брентано "Филистер до, во время и после истории" (Der Philister vor, in und nach der Geschichte, 1811). В отличие от драмы Шиллера текст Брентано представляет собою недвусмысленный манифест антисемитизма, а сам Брентано во время его написания состоял в созданном при его участии в 1810 году "Немецком застольном обществе" (Deutschen Tischgesellschaft), активно проповедовавшем антиеврейские и антисемитские воззрения. Как и у Шиллера, протест Брентано направлен на тех, в ком он видит угрозу вырождения нации. Главный объект обвинения в данном случае - филистеры, под именем которых в это время понимаются обыватели и горожане, стоящие за пределами корпоративного студенческого круга, исповедующие мещанские ценности и преданные низменным страстям. Филистер, по Брентано, не понимает и не принимает "все то, что для нас на земле имеет смысл" (Alles, was auf Erden in unsre Sinne fällt). И в общем он - как пишет далее Брентано - "всего лишь чернильная клякса, потому что и она должна быть поставлена, как возможен он сам" (ег ist aber freilich nur ein Tintenklecks darin, weil auch gesetzt werden musste, da er möglich war), а далее в качестве своеобразной "теологизации" и вместе с тем буквализации такого определения ссылается на Лютера: именно Лютер спародировал в Вартбурге создание филистера, когда запустил черту в голову чернильницу. Так что знаменитое чернильное пятно на стене в комнате Лютера - это, собственно, и есть прообраз филистера.
Называя или, точнее, обзывая филестера кляксой, Брентано отличает его от еврея, а в начале своего памфлета даже специально - в отдельном параграфе - оговаривает, что "еврей не может быть филистером" (Kein Jude kann ein Philister sein), но уже в следующем параграфе парадоксально поясняет предыдущий, заявляя, что евреи и филистеры представляют собою те крайности, которые по своей сути являются схожими, так как "то, что у первых ушло в семя, у последних - в ботву". Не удивительно, что в антисемитском контексте всего сочинения Брентано инвективное соотнесение евреев и филистеров легко напрашивается на их отождествление, что через сто с лишним лет подчеркнет Ханна Арендт, писавшая о том, что, противопоставляя "врожденное благородство" с его "неспособностью к ремесленно-рутинной работе" и "несклонностью к торгашеству" и всех тех, кто врожденно "неблагороден" - т. е. имеет способности к ремесленной рутине и торгашеству, Брентано, хотя и обличает мещан, имеет в виду прежде всего евреев и иногда французов.
Напоминая о кляксе в комнате Лютера, которая была оставлена брошенной в черта чернильницей и напрашивалась на сравнение с "филистерами" или евреями, Брентано был не одинок. В 1837 году, словно иллюстрируя возможные на этот счет персонификации, увлекающийся живописью комендант Вартбурга Бернхард фон Арнсвальд (Bernhard von Arnswald) работает над акварелью, придавшей чернильному пятну на стене комнаты Лютера горбоносый профиль брызжущего слюной черта, в котором зрители вполне могли узнать карикатурный облик еврея - по ходу складывающейся антисемитской иконографии.
Инвективный контекст в представлениях о "евреях-кляксах" поддерживается, впрочем, и более прозаическими обстоятельствами: еще одним синонимом кляксы в немецком языке выступает слово Sau, т. е. "свинья". Это значение приводилось, в частности, в "Полном немецко-российском лексиконе" Иоганна Аделунга, включавшем как возможный перевод слова "die Sau - свинья, неопрятный человек, чернильное пятно", так и идиоматическое выражение (с примечанием "в низком наречии"): Eine Sau machen - "чернилами закапать". Немецкие словари подтверждают те же параллели - с дополнением, что слово "die Sau" могло также обозначать еврея - в его предсказуемо "грязном" облике. Последняя инвектива обнаруживает длительную и исключительно устойчивую немецкоязычную традицию, наглядно демонстрирующую фольклорную эффективность психологической инверсии, когда жертве вменяется именно то, что она сама для себя всячески табуирует. В том же бранном контексте нужно, вероятно, понимать прусскую поговорку середины XIX века "Einen Juden begraben", т. е. "похоронить еврея" в значении "поставить кляксу".