Точка скрещения всех преобразований мыслилась как явление горнего Иерусалима на земле и подлинный парадиз: конечно, мы говорим о Петербурге. Тут стоит внимательнее прислушаться к тому, что говорилось на церемонии по поводу заключения Ништадтского мира, проведенной в 1721 году в Троицкой церкви в Санкт-Петербурге, о значении которой нам уже доводилось коротко говорить выше. Кульминационный момент наступил после литургии, когда архиепископ Феофан Прокопович, сказав проповедь на первый псалом, объявил, что Петр I достоин титулов "Отца Отечества" и "Императора". С последним дело ясно: тут речь шла о военно-политическом статусе. Что же касается первого, то на теперешний слух, привыкший к здравицам и похвальбе на государственном уровне, оно кажется пустым звуком. Однако в те годы, особенно для духовного лица, его звучание было совсем другим. "Отцом Отечества" именовали себя восточные архипастыри, прежде всего патриарх константинопольский. Так мог назвать себя обладавший особым авторитетом архиерей и на Руси – в первую голову патриарх московский. Но включить такое величание в титул светского государя… Тут было от чего смутиться. "Указанное наименование могло восприниматься в том смысле, что Петр возглавил церковь и объявил себя патриархом", – решительно утверждал Б.А.Успенский, и у него были основания для этого вывода. Между тем, вслед за архиепископом псковским, к Петру приступил Сенат, единогласно поддерживая его предложение. В речи предстоящего Сенату канцлера Г.И.Головкина, прозвучала совсем уже странная тема. Он нашел уместным нижайше благодарить своего монарха за то, что тот изволил известь русский народ из тьмы неведения на театр славы всего света, и произвел его "из небытия в бытие". Тут фигура царя выросла прямо-таки до масштабов демиурга!
Оговоримся, что известную коррективу в цитированные выше слова Б.А.Успенского вносит знакомство с подлинным обращением Сената. Там новые титулы объяснены краткой, но не допускающей сомнения ссылкой на нравы и обычаи римской империи. Вот ее точная формулировка: Сенат просил "принять от нас, яко от верных своих подданных, во благодарение титул Отца Отечества, Императора Всероссийского, Петра Великого, как обыкновенно от Римского Сената за знатные дела императоров их такие титулы публично им в дар приношены и на статуах для памяти в вечные годы подписываны". Итак, пафос нового именования – не столько в полемике с византийской традицией, сколько в обращении к наследию Древнего Рима. Однако ошибкой было бы забывать, что римские императоры имели обыкновение совмещать военную и политическую власть с достоинством великого понтифика – высшего авторитета в религиозных делах. Следовательно, и по этой линии мы видим уклон к тому типу отношений между государством и церковью, который в науке получил название "цезарепапизма". Заметим, что несколько отстраняясь от церковного наследства Византии, идеологи Петра I отнюдь не отказывались от преемственности имперской. В подтверждение сошлемся еще раз на текст сказания "О зачатии и здании царствующаго града Санктпетербурга". Упомянув о церемонии 1721 года, автор известия обратил особое внимание на новые титулы, принятые Петром I: "От лика святительского и генералитета и всех чинов поздравлен великим императором отцем отечества и от всех коронованных государей чрез послов и грамоты императором поздравлен, и его императорским величеством начало восприяла четвертая монархия северная, то есть Российская империя". Слова о "четвертой монархии" сразу же разъясняются в тексте. Указано, что она замкнула список "всемирных монархий", составленный империями Восточной, Греческой и Римской. Под первой следовало понимать Персидское государство, под второй – державу Александра Македонского, под третьей – собственно Римскую империю, но не только ее. Обращаясь к списку монархий, автор известия сослался по имени на князя Димитрия Кантемира, применившего такую же логику к России еще в 1714 году.
Действительно, князь Димитрий высказывался на эту тему в любопытнейшем сочинении на латинском языке, под заглавием "Исследование природы монархий". В нем он говорил о четырех мировых монархиях, последняя из которых, Северная или Российская, стояла, по его мнению, на пороге духовного прорыва невиданного масштаба: "Есть у нас, в этой северной стороне, очень мудрый и очень воинственный принц (о Божье провидение, кто же это?) превосходящий всех монархов гуманностью и благочестием. (Не тот ли это, на которого мы возложили наши надежды?). В этой северной монархии Бог, создатель всех вещей, раскроет естественным порядком тайны, которые, несомненно, будут более значительными, чем тайны времен господства язычников или тиранов". Как видим, автор, избранный составителем привлекшего наше внимание Сказания в качестве историософского предшественника, упорно и вдохновенно размышлял над метафизическими доминантами петровской эпохи (ибо тот принц, о котором князь Дмитрий дважды задал вопрос в цитированном отрывке – вне всякого сомнения, Петр I) и наметил вполне убедительное их понимание. Впрочем, память у русских читателей отнюдь не была ограничена таким узким горизонтом. Кто же у нас не помнил о библейском пророке Данииле и его видении четырех царств, последнее из которых не разрушится, но будет стоять вечно. "У византийских писателей идея вечного царства (понимаемого, вслед за ранними толкователями, как царство Римское), относимая именно к Византии, заняла очень прочное место", – напомнил известный церковный писатель прошлого века В.В.Зеньковский, – "Когда же Византия пала, в русском церковном сознании навязчиво стала выдвигаться мысль, что отныне "богоизбранным" царством является именно русское царство". Византийцы действительно имели полное право смотреть на свое государство как на законного наследника Римской империи (а потому, как нам уже доводилось напоминать, никогда и не называли себя византийцами, но только ромеями, то есть римлянами). Что же касается их посредства, то оно подчеркнуто следующей сразу же за рассказом о "четырех монархиях" ссылкой на древнерусское Сказание о белом клобуке. Константинопольский патриарх передал его на Русь во исполнение завета императора Константина и римского папы Сильвестра. То было знаком близкого заката Византии и блестящей будущности, ожидавшей Россию. Напомним, что в каноническом варианте Сказания, созданном к началу XVI века, речь шла о Новгороде и о Московской Руси. Однако начитанный читатель должен был помнить, что в самом начале белый клобук был возложен императором Константином на голову римского папы по указанию апостолов Петра и Павла, явившихся ему в сонном видении. Это укрепляло права Петербурга – города Петра и Павла – на завершение всех линий римско-византийской преемственности.
В дальнейшем, российские государи и государыни строили петербургские храмы, присматривали за деятельностью Синода и добивались воплощения в жизнь своего "греческого проекта". Собственный "греческий проект" выработали к концу XVIII века и наши церковные иерархи: речь шла, ни больше ни меньше, как о возрождении старого исихазма в том впечатляющем виде, который он принял в последнее столетие перед падением Византии. Сама мысль о внедрении "умного делания" в монастырях "петровского парадиза" или его окрестностей представляется смелой – особенно если вспомнить, что греки к тому времени успели сами почти позабыть о своих практиках благочестия, доведенных до совершенства, а византийскими богословами, затем, чтобы после составить сердцевину восточного христианства. Но дело сложилось именно так. Ведущую роль в этом "монашеском возрождении" сыграл петербургский архиепископ (с 1783 года – митрополит) Гавриил. Внешняя сторона его жизни была очень пестра: приходилось ездить ко двору, посещать заседания Академии наук, даже ходить на театр. Екатерина II посвятила любимому ею священнослужителю перевод мармонтелева "Велисария", Павел I пытался наградить его мальтийским орденом….
Внутренний взор Гавриила был направлен на Афон – и ввысь, к значительно более удаленным областям духа. На этом пути он встретил проводника, уже далеко продвинувшегося в аскетическом делании. То был прославленный старец Паисий Величковский. Покинув духовную академию, Паисий в молодости ушел на Афон, где обнаружил остатки древней монашеской традиции. Другим источником его вдохновения были старые греческие рукописи, которые он усердно собирал всю свою жизнь. В 1779 году старец обосновался в одном из молдавских монастырей, где создал влиятельную аскетическую школу. Важнейшим плодом ее деятельности стал перевод с греческого на церковнославянский язык энциклопедии классического исихазма – знаменитого "Добротолюбия". Деятельность Гавриила и была направлена на то, чтобы пересадить новую школу с молдавского чернозема на петербургский суглинок. В 1793 году, благословением этого иерарха, был напечатан паисиев свод "Добротолюбия". Это издание считается смелым, поскольку в нем без всяких купюр приведены описания самых сокровенных аскетических приемов. Сличая это издание с переводом "Добротолюбия" на современный русский язык, выпущенный трудами епископа Феофана через целых сто лет, мы с удивлением видим, что многие из таких описаний вынесены в сноски, сокращены или вообще удалены, во избежание соблазна. Дата выхода паисиева свода тоже обращает на себя внимание. Как раз в то время происходили решающие события Великой Французской революции, духовной задачей поставившей воплощение в жизнь идеалов Просвещения. Большую противоположность учению исихазма трудно себе представить. С течением времени, петербургские религиозные мыслители осознают существенность этой параллели и осмыслят ее в своих трудах. Этому будет способствовать то обстоятельство, что ученики старца Паисия прибыли в Петербург уже в екатерининские времена и прочно обосновались в здешних монастырях. Авторитет таких северных центров, как Валаам и Коневец, многим обязан их попечению. Непрерывная линия молдавского старчества прослеживается в Петербургской епархии вплоть до самой революции 1917 года. Ее восстановление началось только в наши дни и проходит не без трудностей.
Прижилась в Петербурге и собственная ветвь традиции юродства, прочно укорененной в почве древнерусской, а до того византийской духовности. Казалось бы, реформы Петра I надолго распугали ее носителей. Но не прошло и четверти века после его смерти, как в городе начала подвизаться первая из знаменитых петербургских юродивых, блаженная Ксения. До начала своего подвига она была прихожанкой церкви св. Матфия Апостола на Петербургской стороне. Потом начались долгие, почти на полвека скитания по улицам города. Дома у блаженной тут уже не было, но она нередко возвращалась по старой памяти на знакомые места, к своей церкви и Сытному рынку. Одну из улиц тут так и звали именем блаженной Ксении. История Матфиевской церкви небезынтересна. Как известно, сначала ее деревянное здание стояло в Петропавловской крепости. Ее заложил Петр I самой первой в нашем городе, а освящена она была во имя апостолов Петра и Павла. Когда же тут стали сооружать каменный собор, то церковь перенесли на Петербургскую сторону, в Солдатские слободы. Там ее заново освятили в память взятия Нарвы, пришедшегося на день апостола Матфея. Посредством этой церкви, служение Ксении было незримо связано с основанием Петербурга. Блаженная Ксения была похоронена на Смоленском кладбище Васильевского острова. И это место, отмеченное многочисленными исцелениями, с течением времени вошло в ряд важнейших мест в сакральной топографии православного Петербурга.
С вступлением на трон императора Павла, основные ориентиры религиозной политики были сохранены, но акценты были расставлены несколько по-иному, в соответствии с духом времени – так, как его понимали в Гатчине. Прежде всего, знаменитым актом о престолонаследии (1797) император был прямо объявлен главой православной церкви. Таким образом, линия петровской реформы была продолжена до своего логического завершения. Последующие царствования имели лишь подтвердить эту формулировку, толкуя ее в духе времени. К примеру, законодатели александровской эпохи разъясняли в своде Основных законов, что глава церкви есть "защитник и хранитель догматов", а также "блюститель правоверия", что сути дела отнюдь не меняло. Так византийские придворные громогласно величали своего императора Богом – с тем, чтобы затем, оглянувшись на богословов, невинно добавить, что это-де просто такой оборот речи, на который дает право "совершенство помазания". Подчинив себе церковь вполне, Павел мечтал и о некой более широкой, надконфессиональной духовной общности, видя себя ее предстоятелем. Мы говорим о Мальтийском ордене Иоанна Предтечи, допущенном в пределы Российской империи, и объявившем Санкт-Петербург своей штаб-квартирой. Знатнейшие люди империи стали членами Священного совета Ордена, а сам Павел I – его Великим магистром. Согласно его указу (1798), орден был разделен на два приорства, одно для католиков, другое – для православных. На этом основании историки склоняются к тому выводу, что Павел строил орден как христианский экуменический союз, стоявший на страже интересов дворянства. Такое положение вполне справедливо: идеям французской революции государь противопоставлял возрождение рыцарского духа, причем вероисповедание рыцаря большой роли не играло. Помимо и сверх того, Павел I мог думать, что по праву преемства приобретает и положение главы масонского сообщества, охватывавшего в ту эпоху как светскую, так и духовную элиту христианского мира.
Следование византийской традиции стояло для Павла I на втором плане, но идеологи Мальтийского ордена относились к ней со вниманием. Среди "реликвий и клейнодов" ордена, переданных в Петербург, была и весьма чтимая во всем христианском мире Филермская икона Пресвятой Богородицы. Считалось, что в глубокой древности ее приобрели в Иерусалиме византийские императоры и торжественно привезли в свою столицу. С тех пор, икона хранила Константинополь от набегов варваров, среди которых случилось быть, кстати, и буйным славянским князьям Аскольду с Диром. В XIII веке город был захвачен крестоносцами, среди которых были рыцари ордена св. Иоанна Иерусалимского. Они-то и увезли икону с собой, сначала на Родос, потом на Мальту, откуда она была доставлена в Россию. Торжество передачи иконы было обставлено с большой пышностью. Во главе процессии шло православное духовенство, затем мальтийские рыцари несли икону с другими реликвиями, за ними шел сам император в мантии гроссмейстера ордена и с золотой короной на голове, а далее следовал весь двор. Первоначально Филермская икона помещалась в церкви Гатчинского дворца, потом была перенесена в Придворный собор Зимнего дворца. Таким образом, и по мальтийской линии была подтверждена метафизическая преемственность Константинополя и Петербурга.
Реформам Павла I было отпущено слишком короткое время. Основным направлениям религиозной политики, намеченным в его царствование, было суждено продолжиться и при Александре I. Мы говорим о продолжении сращения государства и церкви при безусловном преобладании светской власти, а также о поисках некой надрелигиозной общности, значительно более широкой, чем традиционное православие. Первое нашло себе яркое выражение в идее так называемого "сугубого министерства": формально речь шла о слиянии ведомств духовных дел и народного просвещения. На современный взгляд тут нет ничего особенно смелого, но сотрудники Александра I думали иначе – и говорили о шаге, решающем для всей христианской государственности. Имелось в виду, что он станет первым в ряду актов, имевших пересоздать каждую клеточку государственного организма, направив ее прямо на достижение сверхчеловеческой цели всеобщего спасения. Историки видят здесь новую мечту о сакрализации власти, прививке теократии к древу этатизма XIX века. "Сугубое министерство" было образовано в 1817, и существовало вплоть до отставки его предстоятеля, князя А.Н.Голицына в 1824 году. Другое направление состояло в поисках "универсального христианства", горизонт которого выходил далеко за рамки отдельных вероисповеданий. Идея вполне павловская, однако теперь ее пытались достичь, не переодевая дворянство в рыцарские епанчи, но усаживая его за изучение Писания под руководством сначала иезуитов, затем проповедников английского Библейского общества, а то и визионеров, искренне затруднявшихся определить свою конфессию. В духовной области терпимо было почти все, за исключением нетерпимости. "Всякое творение, в котором под предлогом защиты или оправдания одной из церквей христианских порицается другая, яко нарушающее союз любви, всех христиан единым духом во Христе связующей, подвергается запрещению", – гласил тогдашний Цензурный устав. Ознакомившись с этим тезисом, православному иерарху оставалось заключить, что его веру ставили на равную ногу с другими. Увы, он был бы недалек от истины. При образовании "сугубого министерства", все религии были распределены по четырем формально равноправным отделам, так что в одном оказалось православие, в другом – католицизм, в третьем – вообще магометанство…