Курфюрст бранденбургский обратил внимание Петра на обширность владений шведского короля в Восточной и Южной Прибалтике и предложил заключить против него оборонительно-наступательный союз. К такому разговору Петр I пока не был готов: Россия была формально связана с Швецией мирным договором. К тому же, семнадцатое столетие было веком шведского "стурмакта" (великодержавия), к концу которого в Восточной Европе осталось очень немного охотников трогать за усы дремавшего северного льва. Напомним, что в наших краях этот хищник раскинулся особенно вольготно, вытянувшись от ушей до кисточки хвоста и загораживая от России своим сильным телом Балтийское море на всем протяжении его восточного побережья, от северной Финляндии – до южной Лифляндии. С другой стороны, прорыв шведских владений хотя бы в одной точке, обретение по меньшей мере одного порта, должен был одним махом снять целый груз накопившихся проблем, дав Московской державе желанный прямой выход к морю и европейским портам. Эта мысль должна была подкрепляться и непосредственным впечатлением близости от российской границы до моря, которое Петр I должен был вынести из своего путешествия на отрезке от Пскова до Риги. Известно, что уже во время своего пребывания в Курляндии Петр поделился с членами своего Посольства внезапно возникшей мечтой о выходе на Балтику.
Любопытно, что в ту пору, летом 1697 года, Петр при всей своей смелости еще не решился включить в договор с Бранденбургом статью, прямо направленную против Швеции. Однакоже предложение было сделано, зерно будущего решения брошено в подсознание, а перемена генерального направления будущих действий России стала вопросом времени. Продолжая свое путешествие по германским землям, а именно по владениям бранденбургским, люнебургским, вестфальским, Петр то и дело обращался к карте Европы, все чаще разворачивая ее не там, где на теплых морях лежали владения турецкого султана и его вассалов, но там, где плескались холодные воды Балтики, скользили линейные корабли и фрегаты, и слышались звуки шведских военных команд. Что же касалось его прозорливого собеседника Фридриха III, то ему, оказав важные услуги императору Священной Римской империи, удалось вскоре добиться согласия на преобразование своего Бранденбурга в королевство Прусское. Как следствие, с 1701 года этот государь получил право именовать себя королем Фридрихом I. Нам еще доведется говорить о российско-прусских отношениях. Пока же отметим тот малоизвестный факт, что в Санкт-Петербурге существует скромный памятник первому прусскому королю. Мы говорим о старом мраморном бюсте, стоящем по сей день на одной из аллей Летнего сада.
Северная война
Бросая свою страну в водоворот Северной войны, Петр твердо полагал, что продолжает дело, начатое его славными предшественниками Александром Невским, Иваном Грозным – равно как его отцом, царем Алексеем Михайловичем. Войскам последнего довелось в свое время, как мы помним, брать и Дерпт, и Ниеншанц, и осаждать Ригу. Общий план кампании был, таким образом, вполне традиционным для русской стороны. Взять приступом или воинской хитростью Динабург, Кокнес, Дерпт, перерезать коммуникации противника и, наконец, запереть его в цитаделях Ревеля и Риги – примерно таким образом планировали свои действия царские полководцы прежних лет. Примерно так же замыслил новую ливонскую кампанию и царь Петр, так она и пошла, ни шатко ни валко, не доставляя до поры до времени беспокойств ни европейским стратегам, ни даже шведскому королю – вплоть до масштабной и для многих в Европе неожиданной катастрофы шведского войска при Полтаве. После 1709 года, положение существенно изменилось. На место успехов и неудач в стычках и боях на далекой окраине тогдашнего цивилизованного мира пришли поистине крупные победы. В июле 1710 года, русские войска вступили в Ригу, немного позднее был занят Ревель.
Вернув себе прибалтийские земли, которые он рассматривал как древнюю российскую вотчину, Петр I, кстати, вовсе не собирался вычеркивать из их истории периода средневековой независимости. Напротив, памятуя, что Ливония искони входила в состав Священной Римской империи, он обратился к австрийскому императору с предложением подтвердить перешедший к нему, Петру I, по праву завоевателя, статус члена этого имперского сообщества "германской нации". Простодушное – а может быть, и лукавое – предложение русского царя вызвало в Вене изрядный переполох и вызвало сформулированный самым деликатным образом отказ. "Дело в том, что имперские чины боялись видеть между собою сильного северного царя", – справедливо заметил А.С.Пушкин в подготовительных текстах к Истории Петра Великого.
Ну, а затем началось нечто совсем неожиданное. Армия московского царя покатилась на запад, разоряя по очереди владения, которыми Швеция располагала на южном берегу Балтийского моря, и демонстрируя немецким князьям свою впечатляющую мощь. Российские войска продвигались по Мекленбургу, Померании, Голштинии, Дании, русские генералы распоряжались в крупнейших балтийских портах, а сам Петр в 1716 году возглавил объединенный русско-англо-голландско-датский флот, готовившийся к массированному нападению на южную Швецию. В том же 1716 году, Петр I выдал свою племянницу Екатерину Иоанновну за герцога Мекленбургского. Свадебные торжества проходили в Данциге, где царь успел войти в роль хозяина.
Казалось, Россия близка к тому, чтобы войти уважаемым членом в "концерт европейских держав", но тут начались неприятные сюрпризы – на этот раз, уже для российской стороны. Морская коалиция распалась еще до выхода судов в море. Англия, а вслед за ней и Голландия – то есть те две державы, по отношению к которым Петр не питал ничего, кроме искренней симпатии – стали вести себя все более враждебно, в конце же концов перешли на сторону Швеции. За ними, но более осторожно последовали и другие, менее сильные, в первую очередь – германские государства. Поведя взглядом по сторонам, Московия увидела на лицах европейских свидетелей своих подвигов не приятные мины, но гримасы испуга и враждебности. Осталось вести себя более осторожно – и заканчивать начатую войну почти в одиночку. Первые мирные переговоры со шведами начались в 1718 году на Аландских островах. Через несколько лет был подписан Ништадтский мир, по которому "новая Россия" приобрела прибалтийские провинции от Риги до Выборга. По большому счету, именно с этого времени, с 1721 года, и пошел отсчет "эры Петербурга".
Петербург – новая прибалтийская столица
Далеко идущим западноевропейским проектам Петра, вроде соединения каналом Фионского и Немецкого (то есть Балтийского и Северного) морей, создания базы русского флота в мекленбургском Висмаре, или же зоны беспошлинной оптовой торговли нашими товарами в голштинском Киле, не суждено было сбыться. Что же касалось выхода к Балтийскому морю, то целесообразность его обретения не подвергалась сомнению ни одним серьезным аналитиком того времени – за исключением, разумеется, шведов.
На первых порах, Петр I по разным каналам доводил до сведения шведского двора просьбу уступить хотя бы скромный участок балтийского побережья, в обмен на разумную земельную или денежную компенсацию. В качестве приемлемого объекта указывалась Нарва, "или меньше, Новый шанец" (то есть Ниеншанц). Документы свидетельствуют, что на первых порах взгляд Петра вовсе не был прикован к устью Невы. Правильнее будет сказать, что обретение выхода к морю виделось для Петра наиболее вероятным в пространстве между пока недосягаемыми для русских Выборгом и Ревелем – а именно, в Нарве, Ниеншанце, либо же на каком-то участке между ними, охранявшемся крепостями Копорье и Ям. Следуя этой стратегии, русские войска избрали в качестве первого объекта для нападения Нарву (1700). Встретив отпор, наши войска перегруппировались, залечили полученные раны, и вскрыли шведскую оборону побережья Финского залива по линии Нотебург (1702) – Ниеншанц (1703) – Копорье (1703) – Ямбург (1703) – и, наконец, "железная Нарва" (1704).
Внутренняя логика этих действий была ясна современникам и нашла себе отражение в целом ряде документальных свидетельств. Так, в составленном Иосифом Туробойским описании триумфальных ворот, поставленных по случаю торжественного въезда в Москву в 1704 году Петра I, в качестве "свободителя Ливонии", Нарва была представлена змием, посаженным Свейской державой "на стрежение Ижерския земли". С другой стороны, известно, что Петр переименовал Нотебург непосредственно после его взятия в Шлиссельбург – то есть "Ключ-город", в знак того, что им отопрутся и другие лифляндские города (и, кстати, тут же пожаловал А.Д.Меньшикова губернатором не только ингерманландским, но и лифляндским). Что же до перечней городов, охранявших выход к Финскому заливу и взятых русскими войсками, редкий панегирик эпохи обходился без перечисления "неприступного Ноттенбурха, междоречных Канцов, сугубокрепостной Нарвы", и прочая, и прочая, в том или другом порядке.
Как видим, российская сторона предпочитала решать ингерманландские и лифляндские проблемы вместе – или, как сейчас стали говорить, "в одном пакете" – причем порядок решения отдельных задач особого значения не имел. Положение изменилось – сначала для одного царя, и лишь затем, постепенно и не без внутреннего сопротивления, для круга его ближайших сподвижников – поздней весной 1703 года, когда на топких, казавшихся непригодными для сколько-нибудь обширного строительства землях при невском устье был основан Город святого Петра. Психологические причины этого поворота ясны отнюдь не до конца; повидимому, мы не ошибемся, предположив в порядке первого приближения, что, осознав невозможность единовременной перестройки огромной страны, Петр загорелся идеей заложить на никому до него не принадлежавших, очищенных в той мере, в какой это было возможно, от исторической традиции землях, невиданный город, от которого ни в каком случае нельзя будет отказаться, и который, вне зависимости от воли позднейших властителей России, будет вечно нести отпечаток личности своего великого основателя.
После его основания, Петр в случае неудачного поворота военных действий (в особенности до Полтавской победы) готов был уступить многое из завоеванного в Прибалтике – пожалуй, практически все – за исключением Петербурга. В случае крайней необходимости, он был готов даже внести обильное отступное за Петербург, о чем сообщал целый ряд заслуживающих доверия мемуаристов. Однако на Петербурге все уступки заканчивались: Петр был готов отстаивать его до буквально последнего своего солдата. "…О Питербурхе всеми мерами искать удержать за что-нибуть; а о отдаче оного – ниже в мысли иметь", – такими словами заключил Петр свою "Записку об условиях мира со Швециею", написанную в 1707 году. Ну, а потом положение изменилось, и речь пошла уже о том, чтобы заселить и обустроить новооснованный парадиз.
В имени нового города прослеживается скрещение нескольких традиций. Прежде всего, это – старинный обычай языческих, а вслед за ними и христианских владык нарекать новооснованный город в Свое имя. В этом отношении мы можем назвать Рим, получивший свое название по имени легендарного Ромула, ряд Александрий, основанных македонским завоевателем, а также и Константинополь, в русской письменности иногда несший имя Константинграда, который получил свое название по имени императора "Второго Рима", славного Константина. В панегирической литературе петровского времени можно легко отыскать сравнения русского царя со всеми тремя названными государями древности.
Далее, можно припомнить и получивший достаточное распространение у немцев и их скандинавских соседей обычай называть крепости или замки в честь основавших их суверенов. Примеры многочисленны и очевидны: от шведской Карлскроны – до более близкого нам курляндского Фридрихштадта. Правда, в случае Северной Европы речь все же шла, как правило, об укреплениях, лишь позднее перераставших в города. Однако и в случае Петербурга последовательность событий была именно такой. Как мы помним, заложенная на Заячьем острове крепость первоначально именовалась Санкт-Питербурхом. Затем это имя было распространено на весь город, поставленный в устье Невы, за крепостью же закрепилось близкое к имени города, однако не совпадавшее с ним вполне, название Петропавловской. Вполне объяснимый и отнюдь не уникальный для севера Европы ход событий попросту оказался предельно ускоренным – как, собственно, все мысли и действия Петра I.
Можно заметить, что эту традицию – повидимому, не без влияния примера Петра I – впоследствии попытался продолжить и хорошо знакомый с немецкими военными обычаями наследник российского престола Петр Федорович, когда в 1756 году заложил на берегу ораниенбаумского Нижнего пруда, при впадении в него речки Карость, крепостцу св. Петра, получившую впоследствии известность под именем Петерштадт. В краеведческой литературе сохранились упоминания о планах несчастного голштинца распространить это название на весь Ораниенбаум. План крепости, основанный на переходе внутреннего пятиугольного плаца в двенадцатиконечную звезду внешних стен, весьма интересен в контексте эзотерической нумерологии своего времени.
Отметим, что эта, западноевропейская в своей сущности, традиция нашла себе известную историко-психологическую поддержку и во встречавшемся на русских землях обычае наречения новооснованного укрепленного пункта в честь царствующей особы. В Восточной Прибалтике так были названы в первую очередь древний Юрьев и более поздний Ивангород.
Сам Петр не считал, повидимому, что Петербург исчерпал возможности увековечения его имени на географической карте. Иначе он не дал бы согласия на переименование шведской крепостцы Кобер-шанец, расположенной в непосредственной близости от Риги, в Питершанец. Между тем, оно было проведено осенью 1709 года, за несколько дней до штурма лифляндской столицы (что же касается Петергофа, то он входил в совершенно иной смысловой ряд, составленный такими поставленными вблизи первоначального Петербурга дворцово-парковыми ансамблями, как Екатерингоф, Анненгоф и Елизаветгоф). Имя Санкт-Петербург, таким образом, самым удачным образом кодировало едва ли не базовую интуицию Петра, мечтавшего о продолжении старой, средиземноморской по происхождению, римской имперской традиции – в новых, западноевропейских политических и жизненных формах. В этом плане представляется далеко не случайным ни то, что Россия была провозглашена империей непосредственно вслед за подписанием Ништадтского мира, сообщившего ее приобретениям в Восточной Прибалтике, не исключая и дельты Невы, статус легальности – ни то, что ведущие империи тогдашнего мира, прежде всего Австрийская, сама, как мы помним, претендовавшая на непосредственное продолжение римской имперской государственности, при жизни Петра Россию империей не признали. Зато ее сразу (точнее, на следующий, 1722 год) признали империей ближайшие соседи, Швеция и Пруссия, равно как и дальновидные, привыкшие держать нос по ветру, голландцы. Ну, а еще раньше о вакансиях и карьерных возможностях, открытых в столице новой империи для активного человека любого происхождения и веры, прослышали европейцы – в первую очередь, немцы – и устремились туда, на неведомые, но манившие берега Невы, in die grosse Kaiserstadt St.Petersburg.
Прусская политика Елизаветы и Екатерины II
Патриотические чувства российских немцев прошли испытание в годы тяжелой, обременительной для страны войны с Пруссией, занявшей последние пять лет царствования императрицы Елизаветы Петровны. Кровопролитная и долгая, эта война принесла русским войскам, как известно, впечатляющие успехи. Прежде всего, 22 января 1758 года, порой сильного снегопада, наши войска вступили в столицу Прусского королевства – Кенигсберг, лишив таким образом Фридриха Великого титула "величества" и оставив ему одну "светлость", в качестве курфюрста бранденбургского. Через два дня население города было приведено к российской присяге. Восточная Пруссия вошла в результате этого акта в состав Российской империи на правах новой губернии.
Оккупационные власти сохранили сложившуюся к тому времени в Пруссии структуру управления, подтвердили привилегии помещиков-юнкеров, провозгласили свободу вероисповедания – одним словом, демонстративно продолжили линию поведения, установленную Петром I относительно прибалтийских провинций, приобретенных в результате Северной войны. После недолгих колебаний, русские власти подтвердили там древние привилегии местного, остзейского дворянства, и передали в его руки бразды управления краем. Среди пруссаков, приведенных тогда к присяге, был и профессор философии местного университета, небезызвестный Иммануил Кант. Что же касалось университетских поэтов, то они принялись за привычное дело составления сервильных, придворных од. Любопытно, что Елизавета величалась в них "самодержицей всех руссаков" ("Selbstherrscherin aller Reussen"), что позволяло зарифмовать последнее слово с пруссаками ("Reussen-Preussen") – затем, чтобы предельно сблизить оба народа хотя бы в пространстве стиха. Цитированная ода была, кстати, передана по назначению, читана в Петербурге – и, видимо, понравилась. Во всяком случае, автора освободили от контрибуции, а потом и избрали почетным членом Академии наук.
Надо сказать и о таком важном событии, как первом за всю историю сношений наших народов занятии русскими войсками Берлина, осенью 1760 года. Войска Чернышева тогда покинули город так же поспешно, как и его заняли, так что речь шла скорее о тактическом успехе. Тем не менее, он произвел свое впечатление как на Фридриха, так и на всю Европу. Отнюдь не страдавший особой впечатлительностью, прусский король признавался впоследствии, что ему нет-нет да и приснится кошмар: русские (точнее, как он выражался, "казаки и калмыки") галопируют по улицам Берлина… Ну, а полученные тогда ключи от города были помещены на вечное хранение в Казанский собор Петербурга. Нельзя исключить, что Гитлер помнил об этом факте – имевшем, разумеется, исключительно символическое значение – когда отдавал своим войскам приказ о походе на Ленинград.
Петербургские немцы следили за ходом войны с Пруссией и праздновали исход каждой удачной баталии. В архивах петербургской кирхи св. Петра хранились упоминания о торжественных богослужениях, отмечавших важнейшие успехи российского оружия – в первую очередь, взятие Кенигсберга и Берлина. Чувство духовной связи усугублялось и тем, что родственники многих прихожан участвовали в боевых действиях. В первую очередь, нужно назвать одного из славных петербургских немцев, барона Н. фон Корфа. По происхождению, Корф был лифляндец, российский подданный от рождения. До начала прусской кампании, он был патроном общины св. Петра, с началом войны отправился в ряды действующих войск и храбро воевал, а в заключение был потом назначен генерал-губернатором Восточной Пруссии. Вот яркий пример успехов немцев нового поколения в елизаветинскую эпоху!..