* * *
Мы описали имагологические инструменты и механизмы. Их выявление – первый шаг на пути к изучению "образа России", как он предстает в других культурах, к пониманию его специфики, определяемой как русской "онтологией", так и историей. А для определения того, как решать этот вопрос, нужно прежде всего сказать о цивилизационно-культурных особенностях России и ее положении среди иных культур.
2. О строении русской культуры и ее имагологическом образе
Стереотипы и автостереотипы
В этой части работы речь пойдет о причинах сложного восприятия русского культурного типа, России, о специфичности ее культурного строя, о механизмах, которые обусловливают его, как и о трудностях собственно русской/российской самоидентификации, что, соответственно, влияет и на восприятие "русского" извне.
Русская бинарность?
Наши исходные положения основываются (чтобы потом прийти к несколько иным выводам) на широко разработанной и, безусловно, работающей теории бинарного строения русского/российского цивилизационного, ментального, культурного поля, русского типа сознания и самосознания. Среди тех, кто на этой основе выстраивал свои наблюдения о русской парадигматике, – Ю. М. Лотман, А. С. Ахиезер и круг исследователей, к нему близких: И. Г. Яковенко, И. В. Кондаков, А. А. Пелипенко, А. П. Давыдов и др. Понятие бинарности развивали Б. А. Успенский, В. Н. Топоров, Вяч. Вс. Иванов.
Дуалистичность, бинарная структурность образуют "универсальный метакод всякого смыслообразования в культуре". Эти первичные основания культурообразования в России приобретают особую жесткость – антиномичность. К таким выводам пришли многие исследователи, работавшие в этом направлении. Они применяли разную терминологию, но все отмечали особую специфичность строения "русского", его отличие от европейского, западного вариантов. В западном варианте поляризация приводит в развитии культурообразования к снятию противоречий в новом, "третьем", смысле и векторе развития.
Путем медиации порождается "срединное" поле новых значений. Соответственно, Ю. М. Лотман назвал, вслед за другими, западную культуру "тернарной". В русском варианте основным механизмом предстает не медиация, а инверсия.
Согласно такой теории, при возникновении кризиса и, соответственно, условий для возникновения нового качества, в русском варианте происходит столкновение полюсов, что означает или борьбу на уничтожение одного из них, или оборотную поляризацию антиномичного характера. Иными словами, речь идет о крайностях, о расколотости "русского". Раскол – классическое явление русской истории и культуры, и это понятие использовано А. С. Ахиезером для характеристики русской/российской культуры.
Ю. М. Лотман считал, что специфическое порождение русской бинарности – "культурный катастрофизм", периодические "взрывы" культурного поля. Он писал, что в начале 1990-х годов, когда Россия вступила в полосу "перелома времен", достижение нового, "тернарного", варианта развития – насущная необходимость, и только в таком случае русская культура избежит крайностей и обретет эволюционный обновляющийся характер.
На мой взгляд, при всей убедительности такая объяснительная система имеет свои ограничения. Она оказывается слишком "жесткой". Если обратиться к высокой русской классической культуре, в том числе и XX в., и на эту важнейшую часть "русского" распространить идею "холостого" оборота, то как же объяснить все ее богатства, оказавшие огромное влияние на мировую культуру? Не говоря уже о классических представителях "тернарного мышления", таких, как Пушкин, Тургенев или Чехов. Разве гротеск Гоголя, философия человека и русского культурного типа Достоевского, "диалектика души" Толстого или великая русская/советская поэзия, музыка XX в. – разве что-нибудь из этого укладывается в такую систему? Несомненно, высокая культура находится на другом уровне, другом "этаже" общего строя культуры, в сравнении с такими уровнями, как общественное, государственное, политическое устройство, отношения власть-народ и т. п., где действительно инверсионный механизм работал с большой четкостью. Здесь часто мы наблюдаем в переломные периоды малопродуктивную инверсионность, но культура высокая выступает критиком этой систематики на всем протяжении истории вплоть до конца 1980-х – начала 1990-х годов, когда, казалось, открывался путь к обретению новой русской ментальности, нового качества "русского". Однако путь обновления оказался заваленным громадными обломками рухнувшей прежней общественной систематики, и перспектива до сих пор остается неясной. При внешнем имитационном сходстве с западным капитализмом ("демократия", "рынок", "права человека") система во многом остается опутанной прошлым и мутирует в новые, невиданные формы.
Русские "дикари" и "спасители мира"
Сказанное, естественно, оказывает влияние на имагологическую рецепцию "русского" и его репрезентацию, когда, казалось бы, должно было произойти изменение восприятия. Однако, как отмечалось, имагологическая рецепция крайне инерционна, тем более что вхождение новой России в общий мир вызвало немалые трения с Западом. В давние времена иной русский мирострой, иная ментальность, иная конфессиональная христианская принадлежность, стадиальное отставание (из-за отсутствия, как в Западной Европе, измерения вглубь, вплоть до Античности) – все это приводило со времен Средневековья и Ренессанса в Европе, в условиях конкурентной борьбы к негативистским характеристикам "русского", хотя долгое время они имели спорадический характер.
По мнению немецкого историка Дитера Гро, автора книги "Россия глазами Европы. Триста лет смены ракурсов" (первое изд. 1961 г. под названием "Россия и самосознание Европы"), системная переоценка Руси, "русских" началась в Новое время, особенно с конца XVI – начала XVII в., когда на восточной границе тогдашней Европы встало мощное Московское царство, активно шедшее к превращению в огромную империю путем экспансии на Восток, через Сибирь – к Тихому океану, а также наметилось соперничество с Ливонией, Швецией за выход к Балтийскому морю. После того как в Руси завязло монголо-татарское нашествие, еще важнее для Европы оказалась защитная ее роль от Османской империи. С этого времени, полагает Д. Гро, Московская Русь была осмыслена по-новому в геополитическом и в историософском планах. Западная Европа осознает, что она не является единственным воплощением христианской ойкумены.
Включение в "христианский мир" греческой церкви, а затем и Московской создало условия для взаимовнимания Запада и Востока (России).
Лютер, Кальвин, Франсиско де Виториа, каждый по-своему, обозначает границы христианского мира, включая в него разные территории и обязательно в их числе Московское царство. Окончательное закрепление эта линия получила у Т. Кампанеллы и Жана Бодена, которые фактически перестали различать духовно-политические расхождения западного и восточного христианства.
Но одно дело геополитические и историософские спекуляции, которые рождались в ученых кабинетах, а другое дело непосредственные контакты с новыми "собратьями". Многое представало в новом свете.
Так, посол Священной Римской империи Сигизмунд фон Герберштейн потерпел неудачу в переговорах об участии Москвы в борьбе с турками-османами. В 1549 г. вышла его книга "Записки о Московитских делах", где он создал образ "варварской" русской деспотии. Немало негативизма содержали записки немецкого путешественника, историка, ориенталиста Адама Олеария, шведских, немецких авторов, англичанина Джайлса Флетчера и др., вплоть до знаменитой книги француза маркиза Астольфа де Кюстина "Россия в 1839 году", содержавшей описания русского "варварства".
Как бы то ни было, Россия уже осмыслена в XVIII–XIX вв. как страна, быстро идущая "по следам" европейской культуры и технологий и как континентальный узел, связывающий западные страны с восточными. В Москве видят то союзника, то соперника или врага, "русского варвара".
Впервые по-новому, сквозь призму своеобразного утопизма взглянул на Россию немецкий философ Г. В. Лейбниц в трактате "Novissima Sinica" (1697). Лейбницу принадлежит заслуга включения петровской Руси в политическую жизнь Европы. Россию, в зависимости от состояния отношений с Европой, видели то молодым народом с большим будущим, то неискоренимо варварской страной, а Петра I – "величайшим варваром". Дидро повторил неизвестно кем сформулированное определение России как "колосса на глиняных ногах". В "Истории Российской империи в царствование Петра Великого" у Вольтера соединился двойственный взгляд: Россия – "дикий", "нецивилизованный" народ, но Петровские реформы могут дать положительный эффект.
Руссо в полемике с Вольтером преодолел абстрактно-просветительский антропологизм и стадиальную схему истории. В его понимании дело не в деспоте-царе, гонящем кнутом "варваров" к прогрессу, а в самом народе, который обладает привычками к деспотизму и варварству. Россия отличается от Европы, считает он, не уровнем развития, а своими "азиатскими качествами". Руссо пророчил скорое наступление неизбежных революций и нашествие азиатов в Европу. Отрицательные обертоны в отношении России столь различимы и у основателя европейского коммунизма К. Маркса, который назвал Россию привычной кличкой – "медведь", от которого неизвестно, что можно ждать.
Немецкий историк и философ И. Г. Гердер, вслед за Лейбницем, твердо верил в возможности "молодого народа", в его особое предназначение.
Иными словами, с Нового времени, особенно с XIX в., европейский мир, при всей двойственности отношений, уже не мыслит себя в отрыве от России, равно как и Россия постоянно смотрит на Запад. Европа самосознает себя, глядясь в "зеркало" России, а Россия – в "зеркало" Европы.
Русская классика XIX в. совершила мощный прорыв, изменив восприятие возможностей России (большую роль сыграла книга француза Эжена-Мельхиора де Вогюэ "Русский роман", 1886).
Мессианские, утопические упования были широко распространены в первые годы после революции 1917 г. (особенно среди французских интеллектуалов). Существовали и позже на Западе культурологи, эссеисты и объективистского, и русофильского толка. Сдвиг в сторону позитивного восприятия всегда возникал в переломные периоды, при временных сближениях, как во время Второй мировой войны, однако, как правило, все возвращалось на круги своя.
Имагологическая негативность, в принципе, типична в восприятии "других" просто потому, что "они" – другие. Негативизм (разного уровня) характерен и для восприятия французами немцев, англичан, американцев, англичанами – французов и немцев и т. д., однако, как правило, это "ссоры" "между собой", негативизм же в отношении русских объединяет весь Запад не только в годы сталинизма, "холодной войны", но и после неудавшейся "перестройки" и позднее, вплоть до современности. И это свойственно не только политическим элитам, СМИ, но и массовому сознанию, привычно воспроизводящему давние стереотипы. В постсоветский период всякая попытка России утвердить собственные интересы, свою иную культурную идентичность, себя как равноправного "другого" воспринимается как разрыв с "демократией", возвращение к империализму, тоталитаризму. Иными словами, вывод Айвера Б. Ноймана о том, что Россия всегда воспринималась и воспринимается как "конституирующий чужой", представляется вполне справедливым.
"Кто они?", или "Кто мы?"
Запад пребывает в постоянной неуверенности в отношении к России, тем более что и в России идет постоянная борьба автостереотипов, связанная с различными политико-экономическими, геополитическими ориентациями. Для западного человека вопрос: "Кто они?" столь же актуален, как для русских вопрос: "Кто мы?".
Существует достаточно обширная цивилизационная геополитическая шкала характеристик России, русского/российского, которая свидетельствует об этой неуверенности.
Выделим типовые определения по нисходящей для западного сознания шкале.
– Россия – особая часть Европы (восточнославянская, православная).
– Россия – самая большая страна Европы, но ее окраина.
– Россия – переходное, "промежуточное", неопределенное пространство между Европой и Азией.
– Россия – самая западная страна Азии.
– Россия – это Азия (чисто оценочная характеристика, равнозначная понятиям "варварство", "дикость", нецивилизованность).
Исторические корни русской культуры определяются так, что славянское оказывается только сырой глиной для лепки другими, будто Запад не знал транскультурных процессов и этнических воздействий.
Например:
– Россия – это скандо-византия.
– Россия – это тюрко-славия.
Крах коммунистической утопии, развал СССР, негативистское отношение, особенно в 1990-х годах, к собственному прошлому, включение восточнославянских, западнославянских стран, бывших республик СССР в Европейское сообщество и в НАТО, происходившее на фоне нараставшего негативного восприятия и России, и собственного прошлого, перечеркнули долго остававшиеся влиятельными идеи славянского "братства". Отношение нового российского политического класса к агрессии против Сербии пошатнуло народное мнение даже в этой братской стране. Хотя ученые отмечают, что во многих, особенно в славянских, странах, даже в Польше, не было однозначно негативистского отношения к "русскому". Характерны слова Чеслава Милоша: я, как и всякий поляк, люблю русских, но не люблю Россию (т. е. российское государство, его политический класс).
Естественно, если говорить о глобальном измерении, западной, европейской рецепцией не ограничиваются имагологические версии образа России. Существует совершенно иное восприятие России, "русского" и имагологическая их репрезентация в Азии, на Ближнем Востоке, в Латинской Америке, в том числе в странах, становящихся важнейшими "игроками" в современном мире, – Китае, Индии, Бразилии, Мексике. Скажем, для азиатских стран сближенность России с Азией не является основанием для негативных характеристик, а ее упорное стремление к утверждению своей идентичности совпадает с тенденциями в этих странах, противящихся обезличивающей глобализации по-американски.
Вернувшись к проблеме восприятия России на Западе, сделаем такое обобщение. Во-первых, рецепция и репрезентация России осуществляется в различном варьировании членов основной связки "Европа – Россия – Азия". Во-вторых, практически все более или менее серьезные попытки определения "русского" на поверку оказываются шаткими, неустойчивыми, пригодными в одном отношении и совершенно непригодными в другом. Это касается в первую очередь определения культурно-цивилизационной принадлежности "русского". После краха Советского Союза проблема эта приобрела особую остроту и на Западе, и в самой России.
Спор о евразийстве
Чаще всего наблюдается не стремление к выяснению объективно присущих русской культуре черт, а "перетягивание канатов", как то происходит между современными западниками и евразийцами или сторонниками русской великодержавности. Началась эта полемика с "перестройкой" и обрела особую остроту в начале 1990-х годов, втянув в спор и философов, и культурологов, и филологов.
Характерно, на мой взгляд, отношение в тот период к этой проблеме крупнейшего знатока древнерусской культуры Д. С. Лихачёва. В споре с новыми евразийцами он писал: "На самом же деле – это никакая не Евразия", "Если смотреть на Россию с Запада, она, конечно, лежит между Западом и Востоком. Но это чисто географическая (я бы даже сказал – "картографическая") точка зрения, ибо Запад от Востока отделяет разность культур, а не условная граница, проведенная по карте. Россия – несомненная Европа по религии и культуре". В этом представлении о России, конечно, много неоспоримого, но оно также представляется весьма редуцированным. Очевидно, такое понимание идентичности России связано с профессиональным кругом интересов Д. С. Лихачёва как, прежде всего, историка культуры допетровской Руси, иными словами, доимперской России, а ведь начиная с XVII в. Россия овладевает огромными пространствами до Тихого океана, в Средней Азии, на Кавказе, в европейской зоне – Прибалтика, Польша… Не учитывается то, как менялся русский культурно-цивилизационный тип в столетия монгольской экспансии и в четырехсотлетней истории имперской России (вплоть до развала СССР), а также глубокие изменения в русской ментальности, в "культурном бесознательном", в обычаях, быте, в ценностной шкале, в том числе и в отношении к Востоку. Вдумаемся, ведь никакой, например, немецкий или французский поэт никогда бы не написал строки, подобные блоковским: "Да, скифы мы! Да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами.". Что означают эти строки? Конечно, они утверждают не "азиатскость" России, а ее некую иную, в сравнении с Европой, сущность. Несомненна полемическая, но имеющая исторические основания соотносимость "русского" с "азиатским", их связь и сближенность. "Скифы" здесь – поэтический определитель иной, в отличие от Запада, культурной принадлежности России.