Во времена раннего Средневековья католическая церковь повсеместно навязывала (не только словом, но и силой) единую моноидеологию и требовала от верующих, чтобы они всячески усмиряли свою плоть. В слаборазвитом европейском обществе такое требование церкви воспринималась массами с пониманием. Но спустя несколько столетий общество стало намного более развитым и дифференцированным. Появился довольно значительный слой образованных людей, у верхушки дворянства и торгового класса (да и у церковных иерархов тоже) стали накапливаться в большом количестве предметы роскоши. Неудивительно, что в новых условиях европейская элита вовсе не хотела отказываться от чувственных наслаждений и усмирять потребности плоти. Однако протестовать против церковных догматов она все еще опасалась. Возрождение же античных традиций давало элите возможность избежать конфликтов с папским престолом и как бы перенести свое недовольство в прошлое – в абстрактный, казалось бы, спор эпикурейцев со стоиками. Ничего странного, что стоики этот спор проиграли, и новые эпикурейцы смогли заразить общество страстью к чувственным наслаждениям.
Соответственно, доминирующим в идеологии ренессансного гуманизма оказалось стремление утвердить в общественном мнении право человека на получение удовольствий, защитить его желание добиваться личной власти и материальных благ. Идеальный образ человека у гуманистов тех времен – сильная, красивая, свободная, всесторонне развитая, живущая полноценной жизнью личность. Образ, несомненно, привлекателен, но очевидно, что все люди соответствовать ему никак не могут. Деятелей Возрождения, однако, это вовсе не волновало. Не пугало их и то, что личного счастья "идеальному" человеку придется добиваться за чужой счет. Их гуманизм отражал позицию интеллектуалов-аристократов и художников, но никак не большинства. В нем не было места состраданию, сочувствию слабым. С современной точки зрения этот гуманизм никак нельзя назвать гуманным.
Не таким был гуманизм Толстого. Счастье за счет других было для него абсолютно неприемлемо. Он даже мысленно не мог допустить, чтобы человек чувствовал себя счастливым в окружении слабых, униженных, несчастных: "Счастливы могут быть люди только тогда, когда все они будут любить друг друга". Нельзя добиваться личного счастья любой ценой. Никакая цель не оправдывает используемые для ее достижения дурные средства. Даже откровенному злу не следует оказывать сопротивление насилием. Так считал Толстой. А герои шекспировских трагедий только то и делают, что с кем-то жестоко (не на жизнь, а на смерть) сражаются за свое личное счастье, которое, чаще всего, заключается в достижении власти и богатства, да еще в восстановлении своей поруганной чести. Никто из них не видит греха даже в убийстве. Герои от злодеев в этом отношении отличаются только тем, что убивают, как правило, мстя за предательство (это, по Шекспиру, их оправдывает). Сама по себе необходимость убивать не смущает ни Гамлета, ни Отелло, никого другого. Чтобы отомстить врагу они готовы на все. Обманутый своими дочерьми Лир хотел бы ради отмщения погубить весь мир:
Разящий гром, расплющи шар земной!
Разбей природы форму, уничтожь
Людей неблагодарных семя!
Герои Шекспира способны любить, но только себя, свой образ (и потому так ценят свою честь) и своих самых близких – родных, друзей, женщину. Но ко всем остальным они равнодушны. И никто из них не руководствуется правилом "Не делай того, чего себе не желаешь". Правилом, которое Лев Николаевич считал высшим религиозно-нравственным законом. Очевидно, что Толстому не могли нравиться пьесы Шекспира.
* * *
Безусловно, духовный максимализм Толстого утопичен, и в этом слабость его учения. Что же касается Шекспира, то в его пьесах представлено едва ли не все разнообразие человеческих страстей, причем в форме, которая вызывает у большинства зрителей выраженную эмоциональную реакцию. Но нравственные законы в этих пьесах либо игнорируются, либо искажены.
При жизни Толстого и даже тогда, когда писал свои статьи Джордж Оруэлл, многие люди (во всяком случае – в Европе) еще верили, что свободный во всех своих проявлениях человек своим творчеством способен преобразовать жизнь на земле к лучшему. Что у него, в конце концов, появятся возможности для реализации всех своих потребностей – как духовных, так и материальных. Преобразования, действительно, произошли колоссальные. Люди в большинстве стран сегодня живут дольше, питаются и одеваются лучше, чем сто лет назад, меньше страдают от голода и болезней. Но заплатили они за это очень дорого. Две мировые войны и множество революций забрали огромнейшее число человеческих жизней. К тому же, далеко не все преобразования пошли на пользу людям. Многие из тех ценностей, что раньше казались незыблемыми, теперь утрачены и заменить их пока нечем. Главное, становится очевидным: если все будет развиваться по-прежнему, человечество, наверняка, окажется перед лицом глобальной катастрофы.
Прошло сто лет со дня смерти Льва Толстого. Но его критика национализма, его пацифизм и отказ от противления злу насилием, его призыв к материальному самоограничению ради духовной сосредоточенности не утратили своей актуальности. Более того, сегодня толстовские принципы все чаще используют в своей деятельности широкие общественные движения (альтерглобалистов, например), влияющие на мировые процессы. Думается, пришло время внимательнее прислушаться и к толстовской критике пьес Шекспира и искусства как такового. Не для того чтобы отказаться от творчества великого драматурга и творений других художников, а чтобы воспринимать их адекватно. Помня, что образы, даже создаваемые великими мастерами, совсем не обязательно являются примером нравственного совершенства. И что мир страстей, пусть и самого высокого накала, может быть пагубен для человека, если эти страсти не контролируются изнутри мощной силой духа, связывающего нас с другими людьми и с источником нашей жизни.
Вольтерьянцы
Время, в которое мы живем, часто называют эпохой Просвещения. Для нее характерны стремительное развитие науки и техники, новые формы политической и социальной жизни, рост материального благополучия людей (по крайней мере, в европейских странах). На это же время, однако, приходятся и самые разрушительные войны, кровавые революции, все увеличивающиеся угрозы для экологии и недостаток внимания к проблемам нравственным. "Программой Просвещения было расколдовывание мира, – писали Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно. – Оно стремилось разрушить мифы и свергнуть воображение посредством знания". Целей своих эта программа достигла, но результаты усилий просветителей оказались, увы, далеко не однозначными.
Очевидно, что начиналась эпоха Просвещения в очень сложной социо-политической и культурной обстановке (особенно если иметь в виду чрезвычайно путаные умонастроения тогдашней элиты). Также очевидно, что идеологическую основу этой эпохи формировали не только французские энциклопедисты, о которых будет идти речь ниже, но и многие-многие другие – до и после них. Чрезвычайно большой вклад в это дело внесли гуманисты Ренессанса – Бэкон, Декарт, Гоббс, Локк, Ньютон, Юм, Кант, Гегель, Конт, Дарвин, Маркс и другие философы и естествоиспытатели XVII–XX веков. Да и политики потрудились на славу. Что же касается Вольтера и энциклопедистов, то их роль в этом процессе не всеми оценивается однозначно. Кто-то полагает, будто их значение несколько завышено. Не так уж, мол, много важных открытий сделано энциклопедистами, чаще всего они лишь повторяли то, что сказали другие. Быть может, это и так, да только неоспоримо, что именно Вольтер и его друзья своими работами подготовили Великую французскую революцию. А революция эта кардинальным образом изменила мир.
О мире, в который явился Вольтер
Всеобъемлющий мир стал сплошным хитросплетением ошибок, за которым уже не стоял Автор; а если Автор все же был, то он будто терялся, переиначивая самого себя со слишком многих точек зрения.
Умберто Эко, "Остров накануне"
Франсуа Мари Аруэ, он же Вольтер, появился на свет в семье нотариуса (т. е. богатого и образованного горожанина) в Париже в 1694 году. Европа переживала эпоху барокко, а страной, где родился Вольтер, правил в то время "король-солнце" Людовик XIV. Культура барокко определяла не только господствующий художественный стиль того периода, но и мировоззрение и образ жизни верхних слоев европейского общества. Даже заглядывая в те времена из сегодняшнего дня, сложно понять, как проявлял себя тогда Абсолютный дух, который, согласно Гегелю, "должен имманентно проникать все живое". Современникам же той невероятно противоречивой эпохи проследить за постоянно изменяющимся направлением Божьего промысла было, думаю, намного труднее, чем нам. Конечно, почти все они верили в Бога, но вряд ли способны были разглядеть тогда в сплошном хаосе идей и событий, куда нацелен его указующий перст.
Без малого за полвека до рождения Вольтера завершилась Вестфальским миром продолжавшаяся, с перерывами, более ста лет война религиозных реформаторов и сторонников Контрреформации. Победителей в той войне не было. Каждая из сторон отвоевала себе часть Западной Европы: протестанты – северо-восток, католики – юго-запад. У католиков земель оказалось побольше, чем у протестантов, но зато влияние их церкви и римского папы на этих землях с каждым годом становилось все слабее. В том числе и в самом мощном по тем временам государстве – Франции.
В первой половине XVII века страной этой управляли кардиналы (Ришелье и Мазарини), но трудились они уже не во
славу римско-католической церкви, а ради укрепления французского государства и его ведущей роли на европейском континенте. А затем, при Людовике XIV, во Франции прочно утвердилась абсолютная власть монарха. Нельзя исключить, что именно в создании сильного и жестко централизованного государства проявил себя тогда Мировой дух. Ведь без такого государства никакой народ, по мнению Гегеля, не имел бы своей истории. "В наличном бытии народа, – писал немецкий философ, – субстанциальная цель состоит в том, чтобы быть государством и поддерживать себя в этом качестве".
Появление мощного национального государства в самом центре Европы – явление, безусловно, огромного масштаба, но утверждать, будто конец XVII века – это время торжества абсолютизма в Европе (как это делают многие историки), на мой взгляд, все же нельзя. В небольших государствах Германии и Италии правили самодержцы, но эти государства не были настолько сильными и независимыми, чтобы их властители могли по-настоящему ощущать себя суверенами. Прусского королевства тогда еще совсем не было (оно образовалось в 1701 году), а молодое голландское государство вообще было республикой, правда, во главе со штатгальтером. В Англии после бескровной революции 1688 года утвердилась конституционная монархия, то есть ни о каком абсолютизме в этой стране не может быть и речи. Сильная в прошлом испанская монархия к тому времени очень ослабела. А в 1700 году там умер, не оставив наследников, последний король из династии Габсбургов Карл II, и началась война европейских держав за испанское наследство. Какой уж там абсолютизм!
Не было хоть сколько-нибудь крепкой самодержавной власти в уже разваливающейся Речи Посполитой. Что касается России, то ее до Петра вообще не считали частью европейского мира. Правда, в 1693 году самодержавие победило в могущественной тогда Швеции, но продержалось оно там совсем не долго – лишь до 1719 года, когда в результате поражения Карла XII в Северной войне права монарха были существенно урезаны. Оставалась самодержавной габсбургская Австрия, но в последние десятилетия XVII века она как раз с трудом отбивалась (аж под стенами своей столицы – Вены) от турецкого нашествия. Кроме того, Австрия была многонациональной (лоскутной) империей, и единого народа, чьи интересы должно было бы, по Гегелю, выражать государство, там не было.
Так что по-настоящему сильной абсолютной монархией была лишь Франция Людовика XIV. Здесь уже сложилась к тому времени единая нация и французский язык вытеснял из южных регионов страны язык провансальский, а также отовсюду – латынь. Еще в середине XVI столетия французский был утвержден указом Вилле-Коттре официальным языком государства. Казалось бы, сильная централизованная монархия могла бы стать выразителем интересов единого французского народа. Но дело в том, что народного единства, несмотря на общность языка, не было в тот период и во Франции. Интеграции различных классов в единую французскую нацию мешали сословные перегородки, типичные для феодальной системы (на страже которой стояла самодержавная монархия), да еще резко выраженное социальное неравенство.
Была там еще одна весьма серьезная проблема: укрепление государственной власти не сопровождалось, как нужно было бы по Гегелю, духовным подъемом. Скорее, наоборот – по всей Европе тогда просвещенные слои общества стали относиться к религии как к чему-то второстепенному, а то и вовсе необязательному. Даже протестантизм начал терять ту энергию, которую приобрел во времена Реформации и последующей борьбы за свои права. Во Франции конца XVII – начала XVIII века, благодаря сильной самодержавной власти, дело кесаря особенно быстро обособлялось от дела Божьего. Решать же задачи, которые возлагает на государство промысел Бога, оно может (разумеется, если верить Гегелю) лишь при том условии, что "субстанциальностью этого государства будет религия".
В абсолютистской же Франции и у монарха, и у его окружения явно просматривалось прямо противоположное стремление (которое позже идеологически обоснуют как раз вольтерьянцы) – отделить государственное правотворчество от религии. Гегель называл такой подход "безумием". Он писал: "Религия является основой нравственности и государства. Громадной ошибкой нашего времени является стремление рассматривать эти неразрывно связанные между собой начала как отторжимые друг от друга и, даже больше того, как безразличные друг к другу… Было бы совершенно нелепо желать отвести государству и религии обособленные области, придерживаясь мнения, что, будучи разнородными, они станут мирно относиться друг к другу и не дойдут до противоречия и борьбы". Увы, абсолютизм во Франции демонстрировал de facto как раз такое нелепое, с точки зрения Гегеля, желание.
Правда, французские короли (или те, кто от их имени управлял страной – Ришелье и Мазарини) пытались обеспечить носителей абсолютной власти соответствующей харизмой, но исключительное значение самодержавия они, как правило, старались подчеркнуть при помощи не сакральных символов, а художественных форм, берущих свое начало вовсе не в христианском, а в античном мире. Совсем неслучайно именно во французском искусстве восторжествовал в XVII веке классический стиль. Этот стиль вполне соответствовал идеологии абсолютной монархии, поскольку предусматривал строгое соблюдение иерархии художественных жанров и форм, подобной иерархии власти при абсолютизме. Теорию классического искусства во времена Людовика XIV разработал Никола Буало. Он не только пытался отделить искусство возвышенное от простонародного (с его точки зрения – вульгарного), но и напрямую призывал возвеличивать властителей мира, к которым причислял и французского короля:
По нраву нам должны героя вы избрать, -
С блестящей смелостью и с доблестью великой,
Чтоб даже в слабостях он выглядел владыкой
И чтобы, подвиги являя нам свои,
Как Александр он был, как Цезарь, как Луи.
Надо сказать, что восхваление монархии началось в классицизме с момента рождения этого стиля. Его основатель Франсуа Малерб писал панегирики абсолютной монархии еще при Генрихе IV:
О король наш полновластный,
Безгранична мощь твоя!
Замыслы твои прекрасны,
И ясна твоя стезя!
Классический стиль присутствовал во второй половине
XVII века в архитектуре, живописи, скульптуре, в литературе (Буало, Ларошфуко, мадам де Лафайет, Вовенарг) и, особенно, в театре. То был золотой век театра. Правда, на французской сцене шли не только героические трагедии великих классицистов Корнеля и Расина, но и комедии Мольера, которые пользовались колоссальным успехом, хотя их автор без конца нарушал установленные Буало правила и многократно доказывал своим творчеством, что так называемый "низкий жанр" может быть достоин самой высокой оценки.
Актерствовать тогда любили не только на сцене, но и в реальной жизни, особенно при дворах королей и знатных вельмож. Классицизм, потеснив маньеризм и барокко в искусстве, принципиально не изменил, тем не менее, общий стиль жизни того времени, которое по-прежнему оставалось эпохой барокко. А для культуры барокко и, позже, рококо весьма характерно было наличие игрового момента во всех жизненных ситуациях. "На каждой странице истории культурной жизни XVIII века мы встречаемся с наивным духом честолюбивого соперничества, который проявляет себя… в склонности к тайным союзам, разным кружкам и религиозным сектам, – пишет Йохан Хёйзинга. – Таким же игровым характером обладает и литературный и научный дух контроверзы, который занимает и увлекает соучаствующую элиту всех стран".
Типичным представителем эпохи барокко был Савиньен де Сирано де Бержерак, чей образ вывел в своей знаменитой пьесе Эдмон Ростан. Талантливый поэт, драматург, философ, вольнодумец и одновременно вояка-авантюрист, игрок, бретер и забияка, прославивший себя победами на бесчисленных дуэлях никак не меньше, чем творчеством. Соединение всех этих качеств в одной личности было в то время типичным. Ведь картежная игра, война, дуэль – это прежде всего соревнование (пусть война или дуэль и грозят в случае поражения смертью), а соревновательный дух изначально был присущ зарождающейся общественности, или, как тогда говорили, "публике".
Публика эта собиралась прежде всего для совместных развлечений и всегда жаждала занимательного зрелища. В такое зрелище превращался любой философский или научный спор. В салонах и при дворе короля каждый, кто хотел быть замеченным, обязан был высказываться по любому поводу – мельчайшему и самому значительному. И не так уж важно было, добро ты защищаешь или зло, знаешь ли что-либо по обсуждаемому вопросу или совсем ничего не знаешь. Куда важнее было проявить себя остроумцем. А потому нет ничего удивительного в том, что мудрые мысли в великосветских салонах сплетались – в едином хаотичном хороводе – с абсолютно безграмотными и дикими. Критерием истины в парижском свете времен "короля-солнца" служила придворная молва.