В начале второй части книги продолжается все то же движение Чичикова вдоль "коридора". Думаю, что читателю это начало понемногу надоедать. Те элементы плутовского романа, что были в первом томе и создавали определенную интригу вокруг приобретения мертвых крестьянских душ, во второй части практически отсутствуют. Такое впечатление, что даже сам Чичиков перестал этим делом интересоваться. Читатель же перестает интересоваться Чичиковым и больше ему не сочувствует (в первой части какое-то сочувствие все же было). Других же претендентов на роль главного действующего лица во второй части нет. Почти все персонажи здесь послабее, чем герои первого тома. У некоторых из них проявляются маниловские черты, у других есть что-то от Ноздрева, но, в общем-то, ничего нового. Да и колорит уже не тот. Все помещики ни на что не способны, а по Гоголю: коли помещик плох, то и крестьяне у него бедны, грубы, плутоваты и даже жестоки (вроде бы и не живые люди, а всего лишь фон для выявления характера помещика). Что же касается образов положительных героев (Костанжогло и Муразова), то они ходульны до неприличия. Что ни слово, то нравственное или социальное поучение, причем, как правило, весьма сомнительного качества.
Наверняка, управлять имением так, как это делает Костанжогло, лучше, чем пропивать его или проматывать крестьянский труд в карты. Но рассматривать советы этого помещика как средство спасения Руси, по крайней мере, неразумно. Фабрики, де, стране "хлебопашцев" не нужны, как и вся заграничная наука. Строительство школ и больниц считает Костанжогло вредным "донкишотством": "Да ты сделай его богатым и хорошим хозяином, а там он сам выучится". Можно было бы сказать, что эти идеи напоминают нам о Жан Жаке Руссо, да только у того речь идет о свободном человеке, живущем в согласии с природой, а у Костанжогло – о подневольных крестьянах, которые должны работать, работать и еще раз работать. Причем не столько для прокормления своей семьи, сколько для приумножения богатства помещика (Костанжогло, видимо, даже не умеет этим богатством разумно распоряжаться, раз отдает десять тысяч прощелыге Чичикову). Мужик у Костанжогло, возможно, и лучше живет, чем крепостные соседнего помещика, но самостоятельным хозяином он у него все же не является и напрямую зависит от доброй или злой помещичьей воли. О том, что для землепашцев помещик лишний, что крестьянам было бы лучше освободиться от его произвола и работать самостоятельно или же артелью, Костанжогло (а вместе с ним и Гоголь), по-видимому, не задумывается [6] .
Миллионер-откупщик Муразов на первый взгляд выглядит привлекательнее, чем Костанжогло, но мы его почти не знаем. Допустим, он искренне верит, что "Божье дело прежде, чем свое", но о том, как ему удается совместить эту веру с трудами по приобретению несметных барышей, Гоголь нам не рассказывает. Зато показывает, что совсем, в общем-то, незлому Чичикову заработать гораздо меньший капитал без нарушения христианских заповедей никак не удается.
По-видимому, намечен автором в положительные герои еще и князь, генерал-губернатор, но в доставшихся нам отрывках книги он появляется лишь на мгновенье, чтобы выступить с проникновенной речью-проповедью, которая обрывается на полуслове. Вероятно, и сам писатель почувствовал, что создать убедительный и в то же время художественно достоверный образ положительного героя ему не под силу. Не рождался такой образ в его голове. Вот он и решает покончить с романом, сжечь "Мертвые души" и проповедовать напрямую, безо всяких художественных экспериментов.
"Надобно же умирать…"
Расставался Гоголь со своим детищем – "Мертвыми душами" – долго и мучительно. Писал, переделывал, сжигал, опять писал и переделывал и, наконец, перед самой смертью еще раз сжег вторую часть книги. Мы знаем, что написано было довольно много – Гоголь прочитал своим знакомым девять глав, за два месяца до смерти объявил, что второй том полностью закончен. А в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года, после долгой молитвы, писатель с помощью казачка сжигает в камине рукопись своей книги. "Негарно мы зробылы, не добре це дило", – говорит он своему служке и плачет. Больше Гоголь никуда из дома на Никитском бульваре не выходил, вставал с кровати лишь на молитву, почти ничего не ел, не пил, истощал до крайности и утром 4 марта скончался. Перед смертью якобы произнес: "Как сладко умирать!"
Поначалу возможность ухода из художественной литературы Гоголя не пугала: "Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной… Дело мое – душа и прочное дело жизни". После 1846 года Гоголь намерен был использовать свое писательское перо исключительно ради этого прочного дела. В том году пишет он "Выбранные места из переписки с друзьями". Эта книга, как известно, вызвала скандал в российской интеллектуальной элите и послужила поводом для знаменитого письма Белинского Гоголю. Буря вокруг этой книги была вызвана вовсе не ее художественными достоинствами или недостатками, а прежде всего тем, что в ней содержался рецепт излечения России от всех недугов. Что же это за рецепт?
В книге есть предельно наивные советы женщинам "в свете" и в домашнем быту, есть рекомендации помогать прежде всего тем бедным, у кого "случилось несчастье внезапное". Есть там и много другого, совсем неважного. Но отбросим в сторону все, что со всей очевидностью никакого отношения к выбору исторического пути России не имеет. И тогда у нас останется лишь многократно упомянутая нами уваровская триада: самодержавие, православие, народность. Нет, явно не глупо поступил николаевский министр образования, особо выделив эти три специфические черты русской жизни. Слишком многое ими в России определялось и определяется. Посмотрим, как относился к этой триаде Николай Васильевич Гоголь.
Православная церковь , по мнению Гоголя, "снесена прямо с неба для русского народа". Это именно та церковь, "которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословие, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала". Вот так. Ничего в государственном устройстве России менять не нужно, все само собой устроится. Чиновники перестанут воровать, помещики бездельничать, проматывать свое имущество и издеваться над крестьянами, крепостные рабы почувствуют себя счастливыми, и все дружно будут трудиться во благо России на удивленье всему остальному миру. Нужно только одно – ввести православную церковь в нашу жизнь!
Но как это сделать? Вовсе не нужно священникам, считает Гоголь, теснее сближаться с народом, помогать советом при решении их повседневных проблем, входить в их дела семейные, как то делают "римско-католические попы" (от себя добавлю – и протестантские священники, и раввины у иудеев). Это, по мнению Гоголя, даже хорошо, "что духовенство наше находится в некотором отдалении от нас". "У духовенства нашего, – пишет он, – два законных поприща, на которых они с нами встречаются: исповедь и проповедь". Священнику нужно лишь говорить от сердца, "с какого-то возвышенного места", и быть при этом в своей "прекрасной и величественной одежде". Впрочем, особенно много ему и говорить-то не надо. Православный проповедник "должен выступать так перед народом, чтобы уже от одного его смиренного вида, потухнувших очей и тихого, потрясающего голоса, исходящего от души, в которой умерли все желания мира, все бы подвигнулось еще прежде, чем он объяснил бы самое дело, и в один голос заговорило бы к нему: "Не произноси слов, слышим и без них святую правду твоей церкви!"". Что и говорить, сценографом Гоголь был куда более талантливым, чем устроителем реальной жизни.
Советы Гоголя, касающиеся религии и церкви, удивили даже многих глубоко религиозных людей, в том числе священников. Возмущен был, кстати, "неслыханной гордостью" Гоголя, решившегося давать церкви подобного рода советы, тот самый епископ Иннокентий, который иконой благословил когда-то писателя. Не совпадала точка зрения Гоголя на православную церковь с мнением уже ушедшего к тому времени из жизни величайшего из поэтов. Незадолго до своей смерти Пушкин, напомню, писал: "Что касается духовенства, оно вне общества, оно еще бородато… Оно не выше народа и не хочет быть народом. Наши государи сочли удобным оставить его там, где они его нашли. Точно у евнухов, у него одна только страсть – к власти… Религия чужда нашим мыслям и нашим привычкам, ну и прекрасно…"
Хотя Гоголь и утверждал в "Выбранных местах", что все в России можно устроить должным образом усилиями одной только церкви, но все же посчитал нужным оправдать в книге систему самодержавной власти. Не было в России, мне кажется, ни до ни после Гоголя такого вдохновенного защитника самодержавия, как он. Даже Тютчев ему в этом уступал. Понимая, что далеко не все его поймут и поддержат, прикрывался Николай Васильевич, защищая царизм, авторитетом Пушкина, которому приписал слова, ни в каких пушкинских изданиях не замеченные: "Зачем нужно, чтобы один из нас стал выше всех, даже выше самого закона? Затем, что закон – дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным исполненьем закона не далеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти. Государство без полномощного монарха – автомат; много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит".
Хотя слова эти Гоголем закавычены, очевидно, что говорит их вовсе не Пушкин, а он сам – слишком уж своеобычен гоголевский стиль. О Соединенных Штатах Пушкин, напуганный книгой Токвиля, действительно высказывался подобным образом, но отношение его к самодержавию (и, как уже замечено, к православию) было вовсе не таким однозначным, как пытался представить нам Гоголь. Страницей дальше автор "Выбранных мест" признался, что Пушкин при жизни никогда не писал и никому не говорил о своих симпатиях к самодержавной монархии. Если мы исключим возможность посмертного общения Пушкина с Гоголем, то нам придется согласиться с тем, что Николай Васильевич пушкинский монолог выдумал. Зачем? На этот вопрос Гоголь отвечает вполне определенно: "Теперь всяк, кто даже не в силах постигнуть дело собственным умом, примет его на веру, сказавши: "Если сам Пушкин думал так, то уж, верно, это сущая истина"".
Гоголь сравнил самодержца с капельмейстером, который при помощи дирижерской палочки управляет целым оркестром. А что если дирижер взмахнет несвоевременно или не тем жестом? Где гарантия, что оркестр не сфальшивит? "Государю постановлено полюбить всех, как одного человека", – советует Гоголь, и добавляет: – "Только там исцелится вполне народ, где постигнет монарх высшее значение свое – быть образом того на земле, который сам есть любовь". Это больше, чем в византийский цезарепапизм, больше того, что следует из наставлений старца Филофея. Там все же речь идет о наместнике Бога на земле, т. е. о посреднике между Вседержителем и людьми, у Гоголя же – об образе самого Бога. Но как царь может в своих делах соответствовать Богу, если тот делами государственными вовсе и не занимается: "Богу – богово, а кесарю – кесарево"? Гоголь предлагает свой рецепт. Взвалив на себя ответственность, "возболев духом о всех, скорбя, рыдая, молясь и день и ночь о страждущем народе своем, государь приобретает тот всемогущий голос любви… который один может только внести примиренье во все сословия и обратить в стройный оркестр государство". Люби народ и молись! Вот и все. Как это далеко от реальности! Первый русский самодержец Иоанн IV пробовал молиться за народ денно и нощно, пытался, молясь, услышать наставление Божье. И что же? "Ужас ходил по всей земле, – писал об этом царе тот же Гоголь, – так что не только им притесняемые и казнимые бояре, но даже и самый народ, который почти ничего не потерпел от него, долго повторял поговорку: "Добро была голова, да слава Богу, что земля прибрала"". Какое там примирение сословий?!
И наконец, третий кит – русский народ. Гоголь без конца клянется в своей любви к нему (и в этой книге, и помимо нее) и тут же признается, что знает русских и Россию совсем плохо: "Вы понадеялись на то, что я знаю Россию как пять моих пальцев; а я в ней ровно не знаю ничего. Если я и знал кое-что, то и это со времени моего отъезда уже изменилось". Гоголь рекомендует своим друзьям как можно чаще путешествовать по России: "Чтобы узнать, что такое Россия нынешняя, нужно непременно по ней проездиться самому. Слухам не верьте никаким". Сам Гоголь не так уж часто путешествовал по Руси, все больше по одним и тем же маршрутам. Поездки эти в те времена были довольно однообразными, многое оставалось вне поля зрения проезжающего. Оставались впечатления от поездки по "коридору" через какую-то часть России, а не от всей русской жизни. Гоголь советует своим адресатам почаще беседовать с людьми "передовыми из каждого сословия", хотя тут же предлагает чужим рассказам не особенно доверять. Любопытно, что в числе тех, с кем писатель рекомендует встретиться, есть авторитетные люди города, чиновник-деляга, помещик, бойкий купец и, конечно, священник. Но нет тех, кто составлял основное сословие российского общества, – крестьян. А с ними не просто побеседовать надо бы, пожить среди них следовало бы тем, кто искренне стремился понять страну.
Я неслучайно обращал внимание на особенности Малороссии, где родился и вырос Гоголь, на то, что она в ту пору во многом была не похожа на Россию. В том числе и своим крестьянско-казацким бытом. Только-только устанавливалось там крепостное право, а в России существовало оно уже много столетий. И вот что важно: в Малороссии сельские порядки устанавливала подворная громада, а в России – передельная община. В хозяйственном отношении русская община с ее бесконечными уравнительными переделами была, наверняка, менее эффективна, чем украинская громада, но зато в этой общине веками сохранялись нравственные нормы, которые как раз и определяли специфику всей русской жизни. Громаду Гоголь знал хорошо, общину же не знал совсем. На почтовых трактах и в беседах с помещиками, чиновниками, купцами и попами ее не узнаешь. А между тем, именно крестьянские общины тогда еще полусвободных крестьян в главе со священниками в XVI столетии расходились из центральных областей
Московского царства на восток, на север и на юг, чтобы заселять и осваивать все новые и новые земли, которые должны были стать частью единой Святой Руси. Так и разрослась Россия. Не зная ценностей русской крестьянской общины, бессмысленно было искать рецепты русского возрождения. А Гоголь имел об этих ценностях весьма смутное представление.
Хотя автор "Выбранных мест", говоря о споре славянофилов и западников, писал, что "правды больше на стороне славянистов и восточников", позиции сторон в этом споре ему были не очень-то понятны. С западниками все ясно – Гоголь в конце жизни от них решительно отталкивался. Однако не вник он, судя по всему, и в сущность учения своих друзей – славянофилов. Лишь незнанием идеологии славянофильства можно объяснить тот факт, что Гоголь в своей книге, по сути, нигде не касается темы, которая была главной у Ивана Киреевского и Константина Аксакова и которая, казалось бы, должна быть близка писателю. Вспомним, что пишет Иван Киреевский о русской общине: "Рассматривая общественное устройство прежней России, мы находим многие отличия от Запада, и, во-первых, образование общества в маленькие так называемые миры. Частная, личная самобытность, основа западного развития, была у нас так же мало известна, как и самовластие общественное. Человек принадлежал миру, мир ему. Поземельная собственность, источник личных прав на Западе (и, кстати, в Малороссии. – В. М.), была у нас принадлежностью общества… Бесчисленное множество этих маленьких миров, составлявших Россию, было все покрыто сетью церквей, монастырей, жилищ уединенных отшельников, откуда постоянно распространялись повсюду одинаковые понятия об отношениях общественных и частных". Поскольку это порядок формировался, начиная с самых низов, самим народом, а не волей царя-самодержца, многие славянофилы отрицали тогдашнее государственное устройство России и, уж конечно, требовали скорейшей отмены крепостного права и наделения крестьян землей.
Нет ничего удивительного в том, что почти все лидеры славянофилов, очень высоко ценившие художественный дар Гоголя, к его наставлениям отнеслись более чем прохладно. Конечно, не приняли "Выбранные места" и западники, включая Белинского и Герцена. Понравился Гоголь лишь тем, кто активно сотрудничал с царским правительством и понимал уваровскую триаду именно так, как она была задумана: на первом месте – самодержавие, на втором – православие и где-то там, в конце – бессловесный народ. Впрочем, и им Гоголь не открыл ничего нового, а потому тоже был не особенно нужен. По всем статьям проиграл писатель, напрасно он вкладывал в эту свою работу всю душу.