Над войском облак вдруг развился,
Блеснул горящим вдруг лицем;
Омытым кровию мечем
Гоня врагов, герой открылся…
особенно же последние два в двенадцатой:
Свилася мгла, герои в ней;
Не зрит их око, слух не чует…
исполнили меня священным благоговением. Я будто расторг пелены детства, узнал новые чувства, новое наслаждение, и прельстился славой поэта" (Дмитриев 1866, 18-19).
В памяти могут оставаться услышанные в детстве рассказы о Ломоносове: "Мой отец родом из Архангельска, испытал обаяние своего великого земляка помора Михайла Ломоносова и в ранние годы моей жизни рассказывал мне о нем. В моем воображении слилось воедино детство моего отца с детством Ломоносова" (Анциферов 1992, 19). Имя Ломоносова воспринимается как знак литературной позиции, избираемой сознательно, ср., напр., рассказ о забавном школьном эпизоде с Г. Н. Городчаниновым в воспоминаниях С. Т. Аксакова: "Я сказал, что всем предпочитаю Ломоносова и считаю лучшим его произведением оду из Иова. Лице Г-ва сияло удовольствием. "Потрудитесь же что-нибудь прочесть из этой превосходной оды", сказал он. Я того только и ждал <…>. Но как жестоко наказала меня судьба за мое самолюбие и староверство в литературе! Вместо известных стихов Ломоносова:
О ты, что в горести напрасно
На Бога ропщешь, человек!
я прочел, по непостижимой рассеянности, следующие два стиха:
О ты, что в горести напрасно
На службу ропщешь, офицер!
<…> Я потом объяснился с Г-вым и постарался уверить его, что это была несчастная ошибка и рассеянность <…>; я доказал профессору, что коротко знаком с Ломоносовым, что я по личному моему убеждению назвал его первым писателем; узнав же, что я почитатель Шишкова, он скоро со мной подружился. Г-в сам был отчаянный Шишковист " (Аксаков 1856, 368-369). Оказывался возможным и сюжет детского самоотождествления с Ломоносовым, интерпретируемый, разумеется, иронически: "На одном из <…> уроков, заданных нам по Востокову, я провалился; это произвело во всем классе впечатление; так как, – рассуждали товарищи, – если провалился он, т. е. я, самый что ни на есть Ломоносов, то что же ожидает их, остальных? / Время подходило к лету. Оставленный без отпуска, я решительно не знал, что мне делать. <…> Другие оставались без отпуска довольно часто <…>, но я, я – это совсем другое дело. И из-за чего? Из-за грамматики Востокова, по русскому языку? Я, я – Ломоносов!.." (Случевский, 4, 263-264).
Он поэт, снискавший бессмертие, что признают и современники, и потомки: "Стихотворство и красноречие с превосходными познаниями правил и красоты российского языка столь великую принесли ему похвалу, не только в России, но и в иностранных областях, что он почитается в числе наилучших лириков и ораторов. Его похвальные оды, надписи, поэма "Петр Великий" и похвальные слова принесли ему бессмертную славу" (Новиков 1772, 128); "Он вписал имя свое в книгу бессмертия, там, где сияют имена Пиндаров, Горациев, Руссо" (Карамзин 1803, [10]); "Тень великого стихотворца утешилась. Труды его не потеряны. Имя его бессмертно" (Батюшков, 2, 180); стремлению славить его полагает пределы только смерть:
О Ломоносов стрелометный!
Я пел тебя и вновь пою,
И стану петь, Певец бессмертный!
Доколе чашу жизни пью <…>(Хвостов 1825, 6).
Ср. вариант от лица воображаемого Ломоносова:
Горжуся тем, что сердце Россов
Умел я пеньем восхитить,
Что сын крестьянской Ломоносов
По смерти даже будет жить!(Некрасов, 6, 20).
Он открыл европейскую поэтическую традицию русским и славянам:
Твоей услышан голос лиры,
Нам стал доступен Геликон;
Воскресли Пиндары, Омиры,
Расин и Шиллер и Мильтон;
<…>
Уже Славянские народы,
Предчувствуя восторга жар,
На белыя стремятся воды
Почтить чудесный слова дар <…>(Хвостов 1825, 7, 13).
Ему стремятся подражать:
Я блеском обольщен прославившихся Россов;
На лире пробуждать хвалебный тон учусь,
И за кормой твоей, отважный Ломоносов
Как малая ладья, в свирепый Понт несусь(Муравьев 1847, 1, 18; об этом стихотворении см.: Топоров 2003, 651-652).
Впрочем, как обычно выясняется, на самом деле подражать Ломоносову невозможно:
Се Пиндар, Цицерон, Виргилий, – слава Россов,
Неподражаемый , бессмертный Ломоносов(Державин, 3, 337).
Cр. замечания Державина о его попытках следовать за Ломоносовым: "Правила поэзии почерпал из сочинений г. Тредиаковского, а в выражении и штиле старался подражать г. Ломоносову, но не имея такого таланту как он, в том не успел" (Державин, 6, 443) . Ср. еще:
Кто Росску Пиндару желает
В восторгах пылких подражать,
Во след Икара тот дерзает
На крыльях восковых летать:
Взнесется к облакам; – но вскоре,
Лишь солнца силу ощутит,
Низринется стремглав; и море
Безумца имя возвестит(Капнист 1806, 215).
Для Державина, впрочем, Капнист готов сделать исключение из этого общего правила:
Державин! ты на лире звонкой
Воспой великия дела <…>(Капнист 1806, 219).
Ломоносов-филолог – новатор, учитывающий значение традиции: "Ломоносов своею грамматикою положивший конец схоластическому обаянию грамматического художества и выведший это художество из заповедного круга религии в область самостоятельного знания, независимо от его односторонности в исключительном приложении к церковному делу, все же не остался без некоторого благотворного влияния старой церковно-славянской грамматики, насколько имела она в себе живительные начала для литературы и для научной системы. Правда, везде в своей грамматике является он самобытным творцом, пролагающим в невозделанном поле новые пути, но, вместе с тем, виден в нем и прилежный ученик Смотрицкого. Творец небывалой дотоле русской грамматики не мог не быть новатором, но, как человек действительно гениальный, он не хотел разрушать старину, и на ее прочных основах вывел свое новое здание, в соответствие самой русской литературе, возникшей на многовековой почве церковнославянской письменности" (Празднование 1965 а, 70); ср. о предпринятой им реформе языка: "Ломоносов поставил себе трудную задачу. Он пожелал совместить старину и новизну в одно гармоническое целое, так, чтобы друзья старины не имели основания сетовать о сокрушении этой старины, а друзья новизны не укоряли в старомодности. Могучий талант помог Ломоносову" (Соболевский 1911, 7). Эта гармония явилась как преодоление первоначального хаоса: "Духовные писатели неудачно смешивали обороты слога библейского с выражениями простонародными, пестрили язык <…> иностранными <…> речениями <…> – я язык Великороссийский, в начале прошлого столетия, является в <…> хаотическом, неустроенном состоянии. Привести в порядок разнородные стихии, сблизить язык гражданский <…> с богослужебным, более образованным и богатым – и создать из этого стройное целое, предоставлено было Ломоносову" (Стрекалов 1837, 71); ср.: "Ломоносов <…> один в свое время боролся с препятствиями нашего языка, и естьли бы не было Ломоносова, то я не знаю, что был бы наш язык и по ныне" (Грузинцов 1802, 146); ср. еще: "Начало сего отделения Русской Литературы (речь идет о елизаветинской эпохе – Д. И.) ознаменовано преобразованием, или, лучше сказать, сотворением Русского языка: сим обязаны мы гению Ломоносова. Он первый умел отличить язык народный Руский, но возвышенный и благородный, от языка богослужебного, не отвергая между тем красот сего последнего <…>" (Греч 1822, 148-149) .
При этом Ломоносов воспринимается как первопроходец: внимание к традиции не исключало оригинальности мышления и самостоятельности в разработке культурных проектов, ср.: "Ломоносов был первым образователем нашего языка; первый открыл в нем изящность, силу и гармонию. Гений его советовался только сам с собою, угадывал, иногда ошибался, но во всех своих творениях оставил неизгладимую печать великих дарований" (Карамзин 1803, [10]). "Слава преобразователя русского литературного языка принадлежит М. В. Ломоносову, который выступил с своею реформою вполне самостоятельно, независимо от Кантемира и Тредиаковского, и вообще от каких бы то ни было предшественников" (Соболевский 1911, 7).
Ломоносов – создатель русской силлаботоники, "отец российского стопотворения" (Бобров 1804, 9), ср.: "Он не находил в отечестве своем приличного Русскому языку стихотворного размера, чувствовал, как чужды ему Польские силлабы Полоцкого и варварские экзаметры Смотрицкого. В Германии услышал он размеры поэзии тонической, и тлевшая под пеплом искра вспыхнула мгновенно" (Греч 1834, 51); "В. Тредиаковскому до сих пор ошибочно приписывают честь введения тонической системы в русскую поэзию: честь эта по праву принадлежит Ломоносову" (Брюсов, 6, 556; впервые: 1924); создатель влиятельного учения о трех стилях: "Общеизвестно значение, какое имело для русской литературы, для русского литературного языка в частности, учение Ломоносова о трех стилях, изложенное им в знаменитом рассуждении "О пользе книг церковных в российском языке" <…>; известно, как долго сохраняло свое влияние это учение, лишь после значительной борьбы уступившее другим, более новым, взглядам" (Кадлубовский 1905, 83); первый литературный критик: "Великое достоинство Ломоносова состоит в том, что именно он был первым в России писателем и критиком, указавшим путь соединения этих двух областей литературной деятельности <…>" (Русская критика 1978, 6).
Историческое значение
Итак, образ Ломоносова оказывался сложен и претендовал на ключевое положение в русской культуре: он соединял и объединял в некоторое духовное единство историю государства, общества, науки, литературы, апеллируя вместе с тем к высшим смыслам природного и религиозного, формирующих личность. Поэтому вопрос об актуальности ломоносовского наследия перерастал значение суммы частных проблем истории науки или искусства: нужно было осмыслить его историческое значение и оценить его влияние, влияние его личности, его дела на развитие общества в целом, на его самосознание, в котором ломоносовское начало заняло некоторое значимое место.
Неслучайно резкие повороты русской истории были отмечены, в частности, потребностью вспомнить о Ломоносове, т. е. оглянуться назад , вернуться к исходной точке движения, и там , позади обрести новый импульс, необходимый для движения вперед , сколь бы смутно это вперед ни понималось. Здесь еще раз обратимся к текстам В. И. Ламанского, уже цитировавшимся выше, как к отражающим социальную психологию части образованного общества периода "великих реформ": "Итак, петербургский период нашей истории завершен. Односторонность его сознана. В каком же теперь свете предстанет нам Ломоносов, главнейший после Петра деятель этого периода? В ту пору внешнего блеска и самообольщения мы много натворили себе кумиров, насочинили всяких великих имен, громких дел и славных подвигов. Далеко уже не в том виде, как прежде бывало, восстает перед нами это блестящее прошедшее. <…> Но не омрачится слава Ломоносова, не опозорится его имя, место его не останется праздным, и не займут его другие. Пройдут века, а его имя с почтением будет произноситься уже не десятками, а сотнями тысяч, миллионами русских людей и уважаться не в одной России, а везде, куда ни проникнет русская речь, русская грамота. В исполинских чертах рисуется нам образ Ломоносова уже и теперь, когда еще так мало известна его трудовая жизнь и громадная деятельность <…>. Наши писатели всех поколений, часто люди самых блестящих дарований и больших заслуг в мире науки и художеств, вменяли себе в непременный долг сказать свое слово о Ломоносове, своими отношениями к нему как бы желая измерить свое собственное значение в истории русского просвещения" (Ламанский 1864, 3-4). Ср.: "Да распространяется повсюду в России, да проникает во все слои общества, да укореняется в них то убеждение, что, сверх знати родовой и чиновной, есть знать талантов и гениев, что она то и есть настоящее украшение, истинная гордость и слава народов, – что есть у них, у всех чудная, могущая сила, что посмехается самому гордому земному величию, сила чисто духовная и часто тем сильнейшая, чем она слабее и ничтожнее официально, сила творческая и зиждущая, сила мысли и слова. Торжество в память Ломоносова, образователя и уставщика этой силы на Руси, было бы торжеством и празднеством этой силы в современной России. Основатель Московского университета, помышляя о лучшем устройстве академической гимназии и о торжественном открытии петербургского университета, заметил однажды: "Мое единственное желание, чтобы произошли многочисленные Ломоносовы". С Божьим благословением, с доброю волею, простые пахари, мы все много можем сделать для приготовления народной и общественной почвы к принятию семян этих великих народных сеятелей, этих Божьих избранников, открывающих новые эпохи народного развития, оставляющих по себе неизгладимые следы в истории. Со вступлением русского народа в новую гражданскую жизнь и русская литература должна начать новый период развития. Будем же признательны великому историческому подвигу отца нашей литературы, образователя нашего языка, – даровитый Русский народ не замедлит нам выслать новых Ломоносовых. / Простые и знатные, богатые и бедные русские люди, почтим же память Михаила Васильевича не словами лишь, но и делом. Да возрадуется его дух, да успокоится и утешится его тень, что наконец его дети отечества поминают" (Ламанский 1865, 42-44) . Ср.: "Светоч русской науки, зажженный в 1755 году гениальным Ломоносовым, не погас, несмотря ни на какие бури, проносившиеся над русской наукой и жизнью, и не погаснет он до тех пор, пока мы будем не только вспоминать великого создателя русской науки, но и помнить его заветы и поучительную историю Московского университета – иначе – историю нашего научного и народного самосознания" (Сперанский 1912, 26) . Ср. еще: "Умирая, Ломоносов говорил: " Обо мне дети отечества пожалеют ". Великий человек не ошибся! Кроме современников, о нем жалели потомки из поколения в поколение. <…> / "Обо мне дети отечества пожалеют…" И мы жалеем о тебе, великий человек! Взгляни: вся Россия празднует твою столетнюю память как великое национальное торжество. Во всех концах России гремит восторженный гимн в честь твоим неумирающим идеям. <…> С полною уверенностию ты можешь сказать о себе: "Я памятник себе воздвиг нерукотворный; / К нему не зарастет народная тропа. "" (Филонов 1865, 52-53); ср.: "Утешься, тень священная! Твои намерения, твои мысли, твои семена не исчезли, оне живут, и дают жизнь" (Погодин 1855, 16). См. еще: "Выдвинуть из дали прошлого мощный самобытный образ Ломоносова в настоящий переживаемый нами исторический момент особенно полезно. В пору безвременья и "лишних людей", когда всеобщее разочарование, как едкий, ползучий туман расстилается и расползается по нашей земле – как это было до начала настоящей военной грозы, – когда вязкая и топкая тина обыденщины властно захватывает и хоронит наши лучшие силы, когда всеми чувствуется как бы общее наше идейное оскудение, когда самооплевывание сделалось какой-то особой болезнью русского человека, – в это-то время особенно отрадным является напоминание о том, что " может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов земля Российская рождать ". <…> / Для нашего времени вся жизнь Ломоносова звучит призывом к работе, к упорной борьбе за светлые идеалы, к бодрости и крепости нашего русского духа. / И если в период "наших серых будней" было отрадно своею мыслию остановиться на том, кто является виновником настоящего праздника, то тем более это надо сказать про настоящие дни, когда отрезвевший и образумившийся русский народ стоит на повороте к забытым началам родной русской жизни. Ведь имя Мих. Вас.