Ты дорог нам, родной благовеститель,
Дум и чувств высоких властелин.
Хвала тебе, ученый и учитель,
Хвала тебе, поэт и гражданин.
Каждая ныне обитель,
В день, посвященный тебе,
Славу твою воспевает, учитель,
Ломоносов наш, слава тебе.Слава, поэт, слава ученый, слава учитель родины своей,
Слава, слава, слава, слава <…>(Самойлович, Иванов, 1-16).
Напомним здесь и о более известном сравнении Ломоносова с Иаковом: "Да, велико его значенье – / Он, верный Русскому уму, / Завоевал нам Просвещенье – / Не нас поработил ему – // Как тот борец ветхозаветный, / Который с Силой неземной / Боролся до звезды рассветной – / И устоял в борьбе ночной" (Тютчев, 2, 138).
Из опыта обобщения вопроса, предпринятого современным поэтом:
Не только для себя " рубил " дорогу -
Для государства " поле расчищал ".
При всяком деле обращался к Богу,
Просил подмоги, помощи искал -
И был уверен, что святое дело
Господь по-справедливому свершит(Максимчук 2011, 125; то же: Ломоносов 2011, 202).
Иногда о Ломоносове возносили молитвы: "Великий для нас брат наш Михаил! Да возрадуется душа твоя в небе в сей час нашей молитвы о тебе, молитвы Веры, Надежды и Любви. Покой Господи душу усопшаго раба твоего, Михаила! Аминь" (Празднование 1865 а, 4).
***
Эта относительно цельная картина, сформированная несколькими поколениями русских священников, литераторов, ученых время от времени могла осмысляться как неполная, идеализирующая отношения Ломоносова к религии и церкви, а в советскую эпоху по понятным причинам была отброшена за ненадобностью и объявлена фальсификатом; взамен появился образ Ломоносова – "деиста" и даже "атеиста", чьи занятия наукой были сознательным вызовом "церковному мракобесию и невежеству". Ограничимся несколькими текстами такого рода. Из беллетризованной биографии: "Дьячок отвечал <…>: / – Зрю печать божию на челе твоем, любезный Михайло, <…> великие вопросы тревожат твой ум, но не тщись напрасно, все и вся в руце божией. / Конечно, такая постоянная ссылка на бога показывала умному мальчугану невежество окружающих его людей <…>" (Черевков 1930, 5-6). "Научно-популярный" текст: "Философия Ломоносова <…> является механическим, метафизическим материализмом с присущими этому виду материализма ограниченностями. Так, он признавал "божественный толчок" как одну из причин изменений природы. Но следует иметь в виду, что при объяснении явлений природы Ломоносов оперировал ее законами и, как правило, обходился без помощи бога. <…> / Ломоносов был решительным сторонником освобождения науки от влияния религии" (Васецкий 1950, 42). Ср.: "Ломоносов был воинствующим материалистом. <…> / Последовательно и с большой настойчивостью Ломоносов утверждает в своих произведениях материальность окружающего нас мира. <…> / Материальным считал Ломоносов и восприятие нами окружающего мира. <…> / Из сказанного должно быть ясно, что и складу характера, и всему духу научного творчества Ломоносова был органически чужд невежественный консерватизм церковного учения" (Кудрявцев 1961, 110-113). Ср.: "Трудно сказать, какой стороной своей многогранной деятельности <…> Ломоносов <…> не подрывал устои <…> религиозности <…>. / <…> Ломоносов подводил под материализм и, следовательно, под атеизм твердую естественнонаучную базу. Рушились религиозно-идеалистические представления о сверхъестественных божественных творческих актах <…>" (Григорьян 1974, 188). Ср. еще: "Исторические предпосылки русского атеизма были созданы длительным развитием свободомыслия, но лишь в середине XVIII столетия – в творчестве основоположника русского естествознания и философа-материалиста Ломоносова свободомыслие дало начало атеистическим воззрениям. <…> / Ломоносов – деист материалистического толка. <…> / В сочинениях Ломоносова иногда встречаются ссылки на бога-творца, создавшего мир. Но деизм Ломоносова непоследователен во многих отношениях. / <…> Рассуждения Ломоносова ставят под сомнение акт сотворения мира, не оставляют места для бога даже и в его деистической интерпретации. <…> / Научное наследие, оставленное Ломоносовым, имеет атеистическую значимость; в XVIII в. оно являлось одним из факторов секуляризации" (Сухов 1989, 25-29). И наконец: "Михаил Васильевич Ломоносов <…> – творец <…> богатой в духовном плане <…> безрелигиозной <…> культуры. Он не стеснен рамками религиозного мировоззрения <…>. / Любопытно, что в письменном творчестве Ломоносова исследователи нашли только одно место, где упоминается <…> Христос <…>. И ни в одном месте сочинений мыслителя нет упоминаний о Троице, боговоплощении, искуплении, личном бессмертии, о душе, о загробном мире, о сотворении мира из ничего, то есть о важнейших христианских идеях; нет молитв <…>. / Собственно христианский теизм не был органическим элементом его внутренней жизни; его мировоззрение большинство исследователей характеризуют как деизм <…>. <…> О материалистической направленности его деизма говорят сформулированный им закон сохранения вещества и движения, описание эволюции неживой и живой природы, отстаивание гелиоцентризма, учения о множественности миров. <…> / Он воспринял и развивал вольнодумные, светские традиции российской и западной культур. Крайне редко ссылался на отдельных богословов – отцов церкви (Василий Великий, Иоанн Златоуст, Иоанн Дамаскин и другие), используя их имена и авторитет для обоснования научных идей. <…> / Библия для Ломоносова символизировала старое мировоззрение <…>; она не дает знания. <…> Он сопротивляется церковному авторитаризму и догматизму, подвергая сомнению идею абсолютной истинности Священного Писания. <…> Для Ломоносова истинная религия – та, которая строится на данных разума" (Тажузирина 2011).
В качестве одного из наиболее веских аргументов в пользу версии о скрытом или явном конфликте Ломоносова с Церковью всегда приводилось его стихотворение "Гимн бороде" , после прочтения которого могло показаться, что в глубине образа религиозного Ломоносова скрывалось нечто существенно иное, темное, начало, слабо совместимое с христианской системой ценностей (о "Гимне…" см. в Приложении I).
Борьба и народность
Жизненный путь Ломоносова – постоянная борьба с обстоятельствами, с судьбой, с завистниками, завистью и клеветой, с силами зла.
Ему покровительствуют Господь, монархи, меценаты, музы; его воля, мужество, стойкость и честность, любовь к наукам позволяют ему преодолевать препятствия и сносить страдания: "Сколь отменна была его охота к наукам и ко всему человечеству полезным занятиям, столь мужественно и вступил он в путь к достижению желаемого им предмета. Стремление преодолевать все случавшиеся ему в том препятствия награждено было благополучным успехом" (Новиков 1772, 127); ср.: "Пламенное рвение к учению, неутомимая жажда познаний, постоянство в преодолении преград, поставленных неприязненным роком, дерзость в предприятиях, увенчанная сияющим успехом, все сии качества соединены были с сильными страстями <…>" (Батюшков, 2, 176). Патетический вариант с детализацией угроз:
О Музы! вас самих в свидетели взываю
Всех тягостных трудов, утраченных вам в дань,
Всех бедствий, кои знал, и кои ныне знаю!..
Но не ропщу на них. – Там зависть явно брань
Воздвигла на меня; там сын вертепов темных,
Упрямой Фанатизм, пускает тучи стрел…
Там жертвой я томлюсь гордыни иноземных,
Там ставит клевета трудам моим предел;-
Но все любовь моя к наукам одолела;
Шувалов стал в оплот; – Е л и с а в е т ы взгляд, -
И Злоба онемела(Мерзляков 1827, 13).
Ср. прозаический вариант: "Певец Елисаветы в жизни шел по терновому пути. – Императрица, Шувалов, Граф Воронцов – вот и все, или почти все его почитатели… А сколько врагов и светских и не светских!…" (Раич 1827, 72). Оптимистический взгляд из XX века: "По своим способностям и наклонностям Ломоносов тяготел к занятиям наукой. Никакие препятствия и даже опасности не могли отвратить его от этих любимых занятий" (Памяти Ломоносова 1911, 39).
Драматизм этой борьбы обусловлен не только внешними причинами, но и внутренними (природная вспыльчивость): "Академическая жизнь Ломоносова была самая тревожная. Не труды его беспокоили: в них находил он для себя наслаждение. Покой у души его отнимали окружавшие его люди: он пришелся многим из них не по сердцу. Кто не любил его за то, что не мог быть так деятелен, как он <…>. Кто завидовал его блестящим успехам и не мог равнодушно смотреть на приобретаемую им славу <…>. Кому нелюб он был по своему вспыльчивому характеру <…>. Что бы кому ни не нравилось в Ломоносове, но он имел врагов, даже ожесточенных, которые всегда старались сделать ему какую-нибудь неприятность, даже повредить в чем-нибудь. <…> Михайло Васильевич досадовал, сердился, выходил из себя, пылил. Так шла вся академическая жизнь его до самой кончины. Бедное сердце его! Сколько пришлось ему перечувствовать и перенести! Сколько легло в него оскорблений и обид всякого рода! И все-таки твердая и решительная воля Ломоносова делала свое: он не покидал наук для угождения людям, вел борьбу с людьми для пользы наук" (Новаковский 1858, 74-76).
Обиды, унижения и гонения, которые пришлось ему претерпеть и которые иногда ввергали его в отчаяние, могут осмысляться в широкой перспективе исторической судьбы России и судьбы петровского проекта; с этой точки зрения судьба и борьба Ломоносова – лишь первый эпизод в продолжающейся борьбе России за свою состоятельность. Наиболее развернутый опыт осмысления данной проблематики принадлежит Я. П. Полонскому:
Среди машин, реторт, моделей кораблей,
У пыльного станка с начатой мозаикой,
Пред грудою бумаг, проектов, чертежей
Сидел он, беглый сын поморских рыбарей,
Слуга империи и в ней борец великий
За просвещение страны ему родной,
Борец, – измученный бесплодною борьбой
С толпою пришлецов, принесших в край наш темный
Корысть и спесь учености наемной.Больной, не мог он спать, – сидел, облокотясь,
Близь недоконченной работы,
И унывающим его на этот раз
Застала ночь. Куранты били час -
Огарок догорел, лампада у киоты
Одна по венчикам икон дробила свет
И озаряла темный кабинет.Ни милой дочери вечерния заботы,
Ни предстоящий труд, ни отдаленный бой
Курантов, не могли души его больной
Отвлечь от тысячи печальных размышлений:
Знать, в этот час, унылый и глухой,
Страданьями с судьбой расплачивался гений.Не даром головой он на руки поник
И тихо вздрагивал, беспомощный старик:
В каком-то беспорядке смятом
Лежал камзол его в углу на груде книг,
И брошен был на стул, знакомый меценатам,
Парадный, пудреный парик.
– Эх, Ломоносов, бедный Михаил
Васильич! Сам с собой он с грустью говорил:
"Ты родины своей ничем не мог прославить,
И вот за то, что ты не любишь уступать,
За то, что ты привык все только с бою брать,
От академии хотят тебя отставить…
Пора тебе молчать, глупеть и умирать!"Так он хандрил, – и вот, от темного начала
До темного конца вся жизнь пред ним предстала:
Удача странная, капризная судьба
И с неудачами тяжелая борьба.
И думал он, – Ни шумных бурь порывы,
Ни холод бурных волн, ни эти массы льдов,
Плывущих сквозь туман, загородить проливы
И не пускать домой нас, бедных рыбаков,
Ни даль безвестная, ни староверов толки,
Ни брань, ни страх, ни что осилить не могло
Того, что с юных лет меня сюда влекло.Бывало, помню, – воют волки,
Преследуя в лесу блуждающий обоз,
Ночь – бор кругом, лицо дерет мороз,
А мы лежим себе на дровнях под рогожей,
Пусть воют! думаем, отдавшись воле Божьей,
Да задаешь себе мучительный вопрос:
Мужик! ты можешь ли изведать все науки,
Зачем тебе Бог дал и разум, и язык?
[Чтоб ты, как самоед, к одним зверям привык,]
И если неуч ты, умней ли будут внуки?
И вот, решился ты бежать
И, не простясь ни с кем, пошел Москвы искать,
И прибыл ты в Москву; – на молодые страсти,
На злые помыслы железную узду
Ты наложил, переносил нужду,
Терпел великие обиды и напасти,
И чуть не в рубище скитался без сапог,
Зубрил и голодал – все вынес, Бог помог:
Через Германию и оды, по немногу
С латинским языком ты вышел на дорогу.Теперь-то, думал я, мы школы заведем,
О просвещеньи похлопочем,
Способных к грамоте российской приурочим,
Способнейших в народ пошлем,
Раскол наукою на правду наведем,
Неволе – волю напророчим.Не даром я писал, вникая в сотни книг,
Не даром похвалы мой стих, как бисер нижет,
И что ж увидел я, меж козней и интриг?
Увидел, что мой ум ни чьи умы не движет.
Так вал без колеса и даже без зубцов,
Ворочаясь, других не двигает валов.Кричат, я – выродок славянский! нет, бывало,
По деревням встречал не мало я голов…
И Ломоносовых явилось бы не мало;
Но к свету нет пути и свет их не влечет.
…………………………………………………………
На то ли грозный Петр державною сохой
Россию бороздил и всюду вехи ставил,
Чтоб русский сеятель те борозды оставил,
И не задумался над нивою родной?..
Стою, как пахарь, я над нивой, где я сеял,
И вижу, жатвы нет, все вражий дух рассеял,
И, как работник, я не нужен никому.
Так долго он хандрил и все сидел. Казалось,
Он спал, склонясь к руке, или ему дремалось;
Но мысль: "не нужен я", "не годен ни к чему",
"Не нужен никому" – в него стрелой вонзилась.
И беспрестанно шевелилась
Она в мозгу, – противная уму,
Росла, росла и в грёзы превратилась,
И облеклась в виденья: то ему
Казалось, рушится громада, повалилось
Все, что Петром сколочено, и он,
Как тень, над этими развалинами бродит,
Ни жизни, ни могил знакомых не находит,
Не может сам найти, где был похоронен
Раб Божий Михаил – пиита Ломоносов.
……………………………………………………..
То грезилось ему, – пришел он на совет
И заседает с мертвецами,
И громко говорит, и спорит с ним скелет
С напудренной косой, в кафтане с галунами,
И говорит ему: "молчи, молчи, народа нет!
Один ты выродок живой достоин с нами
Быть в академии – доволен будь, молчи!
О средствах, о жене, о чине хлопочи –
Но, ведай, университета
Не будет в Питере до представленья света".
Так слышалось ему, – так мрачно грезил он;
Так страшно в эту ночь, борясь с толпой видений,
Страданьями с судьбой расплачивался гений.Но муза сжалилась, – богиня, Геликон
Покинув, для него сошла в наш край суровый,
С поникшего чела сняла венец лавровый
И подошла к нему… И погрузился он
В пророческий, глубоко ясный сон. -И вот ему, шумя, сверкая и пестрея,
Приснился этот сад и праздник юбилея:
Горят огни, – во время торжества
Играет музыка, – и раздается пенье
И посреди иного поколенья
В речах шумит о нем столетняя молва, -
И русский стих, набравшись русской силы,
О имени его звонит среди гостей,
Тень Ломоносова зовут из-за могилы, -
Хотят венчать ее, сказать "спасибо" ей,
За трудный подвиг начинанья,
За первый русский стих, ласкавший русский слух,
За честную борьбу, за веру в русский дух,
За первый луч народного сознанья,
Хотят сказать ему, и сам он увидал,
Что лавр, его рукой посаженный меж терний,
Возрос – и бюст его прикрыл и увенчал.
И сон исчез… но улыбнулся гений
Такой улыбкою, как будто бы она
Чрез целый ряд годов и поколений
К нам из прошедшего была обращена
В немую будущность…
Не будем немы, примем
Его привет загробный и поднимем
Во славу разума торжественный бокал,
С прошедшим сочетав грядущий идеал(Мельников 1865, 16-19; то же, с поправками: Полонский 1896, 1, 394-400).
Ср. в романе Г. П. Данилевского "Мирович": "Он закашлялся и, поборая волнение, остановился у стемневшего окна. / – Бес шел сеять на болото всякие плевелы и дрянь, – сказал он не оглядываясь, – да и просыпал нечаянно это зелье – фуфарку; ну, из него и отродился весь немецкий синклит, – сам старый лукавец Фриц, его генералы Гильзен и Циттен, а с ними и наши доморослые колбасники – Бироны, Тауберты, Винцгеймы, и вся братия… И их еще не ругать? Вздор! – обернулся и махнул кулаком академик: – я их ругаю за нелюбовь к кормящей их России, позорно, в глаза, самою сугубою и их же пакостною немецкою бранью. Говорю ж с ними в конференции не иначе, как по-латыни. Не выносить их бунтующая против такой напасти и такого бесстыдства душа. / – Но их сила, господин академик! – произнес офицер: – не лучше ли иметь с ними волчий зуб, да лисий хвост? / – Один волчий зуб, без всякого хвоста! – более и более раздражаясь, крикнул академик: – не церемонюсь я с несытыми в алчной злобе проходимцами, и потому у них не в авантаже… Таков, сударь, моей натуры чин и склад!.. Ах, дерзость! Ах, нескончаемая лютость, поправшая всякий естества закон… <…> Ни одобрения к возрастанию родных наук, ни чести по рангу, ни внимания к каторжному, в здешнем крае, ученому труду! Я мозаику, сударь, я стеклянный завод завел, – а они, – конюхов да сапожников креатуры, – жалованье мне завалящими книжками из академической лавки платили. Я открытия делал, оды писал, а с меня, когда я жил в казенном доме, деньги за две убогих горенки высчитывали. Истомили, меня, истерзали кляузами…" (Данилевский, 9, 9-10).