Фемистокл знал в лицо и помнил по именам всех афинских сограждан. Человек исключительного ума, безошибочно предвидевший дальнейшее развитие событий, он был уверен в одном: война с персидским царем только лишь начинается. Выиграть ее можно будет отнюдь не на суше, но при помощи сильного флота. Потому он всячески призывал сограждан к строительству военных судов, так называемых триер ("трехрядок"). Однако намеченным планам его мешало отсутствие денежных средств.
И вот тогда в голову Фемистоклу пришла замечательная идея: доходы от известных читателю Лаврийских серебряных копей следует впредь не распылять ежегодно меж гражданами, но обращать на строительство флота. Все вновь построенные триеры выйдут против вторично явившихся персов.
Достижению задуманного мешали влиятельные афиняне, в том числе Мильтиад, герой Марафона, а также Аристид, прозванный "Справедливым", показавший себя несгибаемым воином на Марафонском поле.
Мильтиад скончался скорей от душевных страданий, нежели от непосильного штрафа. Аристида изгнали судом остракизма, заподозрив в намерении захватить в государстве власть. Все это развязало Фемистоклу руки, и афинский военный флот стал вполне достижимой реальностью. Привыкшие к мечу, щиту и копью, афиняне охотно уселись за весла. Афинское государство становилось все более и более демократичным, поскольку служба на флоте сделалась доступной малоимущим людям. Младший Эсхилов брат, Аминий, сам превратился в образцового триерарха, капитана триеры. По нынешним меркам должность вполне соответствовала командиру военного судна. Линкора, что ли.
Очередное, уже третье по счету, нашествие персов задержалось по причине смерти царя Дария. Его сын и преемник, по имени Ксеркс, реабилитировал полководца Мардония, под руководством которого персидский флот был когда-то разбросан бурей. Новый поход осуществлялся теперь одновременно по морю и по суше. Начался он в летнюю пору и выглядел настолько многолюдным и страшным, что весь эллинский мир опять содрогнулся от ужаса. Спасовали даже жрецы Дельфийского храма. Быть может, потому и опустили руки, что лучше всех прочих понимали безнадежность сопротивления.
В Афинах дошло до того, что никто из сограждан не соглашался быть избранным стратегом. Все опасались громадной ответственности. Не боялись ее лишь совсем недалекие люди, безмерно честолюбивые. Фемистокл устранил их при помощи элементарного подкупа.
Став фактически во главе всего афинского войска, он попытался вначале убедить сограждан в необходимости выйти на судах в открытое море и встретить врага вдали от родных берегов. Да не тут-то было! Общественное мнение потребовало выступить против сухопутных персидских сил, которые показались страшнее любого флота.
Фемистокл повел гоплитов в Фессалию, чтобы совместно с тамошними конниками образовать надежный заслон на узких горных дорогах. Но из этого также получился настоящий пшик. Фессалийцы подчинились персам, в результате чего все эллинские земли, вплоть до Беотии, соседствующей с Аттикой, оказались перешедшими на сторону врага.
Утопающий, говорится, хватается за соломинку. Волей-неволей афинянам пришлось обратить надежды в сторону нововыстроенных триер. Вот тогда-то и снарядили они свой флот и выслали его навстречу врагу…
Находясь на триере брата Аминия, пребывая в привычном качестве гоплита, Эсхил имел полную возможность увидеть все то, что совершается на военных судах. Чтобы удержать прочих союзников, Фемистокл уступил главное руководство над всем объединенным эллинским флотом. Главнокомандующим избрали спартанца Еврибиада, который стремился как можно скорее возвратиться на родину, под защиту пелопоннесских берегов. Он мечтал о совместных действиях с сухопутными спартанскими силами.
Незначительные схватки с персидскими моряками, несмотря на локальные неудачи, убедили Фемистокла, что с персами можно сражаться на равных. Если персидский флот и представляет собой на вид грозную силу, то все ж не такую, как может казаться на первый взгляд. Персидские воины умеют картинно потрясать оружием, стоя на своих высоких судах, подавая с них угрожающие крики. Они бросают сверху огонь (это были пропитанные нефтью горючие материалы), демонстрируя, как легко способны поджечь любой корабль неприятеля, – но не более того.
Узнав о гибели фермопильского воинского заслона в числе трехсот спартанцев во главе с царем Леонидом, подобрав гоплитов на свои суда, объединенный эллинский флот начал медленно откатываться к югу, к проливу, отделяющему Аттику от острова Саламина. Во время этого отступления, по свидетельству древних, где только мог, Фемистокл оставлял бодрящие надписи, призывавшие эллинов к отчаянному сопротивлению.
Приближение сухопутных и морских неприятельских сил вынудило афинян обратиться за новым советом к Дельфийскому оракулу. Ответ последовал загадочный и неоднозначный: спасаться следует за деревянными стенами!
Афинские старики, сбиваясь в шустрые кучки и выбрасывая над собою костлявые руки с зажатыми в них мечами и копьями, нисколько не сомневались, что правильно поняли ситуацию и видят однозначный выход из положения.
– Богиня защитит свой город! – вопили они.
– Никакой враг не поднимется на наш славный Акрополь!
– Надо спасаться на священной возвышенности!
– Запереть за собой все ворота!
Старики ничуть не принимали в соображение, что на Акрополе негде будет даже стоять, если туда соберутся лишь жители постоянно растущего города. А куда деваться деревенскому люду, которого насчитывалось гораздо больше?
Фемистокл усмотрел в оракуле нечто иное.
– Следует укрыться на деревянных судах! – заявил он в запавшей вдруг тишине. – Надо срочно покинуть всем город!
Ступивших на землю моряков и гоплитов, в том числе и поэта Эсхила, оглушили крики, покрывшие эти слова.
– Нет!
– Нет! Нет!
– Ни за что!
– Никогда!
Никому не хотелось оставлять родные спасительные стены, хотя здравое рассуждение подсказывало именно этот выход. Гонцы доносили, что персидские конники показались уже в соседней Беотии.
На решительные действия афинян подвигнул поступок молодого Кимона, сына покойного марафонского вождя Мильтиада. Рослый, курчавоволосый, в сопровождении таких же, как сам, своих спутников, любителей конной езды, поднялся он на Акрополь и посвятил уздечку в храм богини Афины. Тем самым Кимон показывал, что надеяться на победу на суше сейчас не следует.
– Туда! – указал рукою в сторону сверкавшего моря, такого приветливого во все спокойные времена, но такого тревожного нынче.
На священной возвышенности Акрополя оставалось лишь небольшое количество престарелых воинов, фанатически верящих во всесилие богини Афины. В самом городе также набиралось немало немощных стариков, предпочитавших умереть в родных стенах.
Афиняне взбирались на переполненные суда, усаживались в лодки, размещались на плотах. Они отправлялись на Саламин и маячившие за ним берега материковой Греции. Женщины, дети и старики, не скрывая слез, с плачем и рыданиями, обнимали мужей, отцов, сыновей. Мужчины возвращались назад на триеры…
Точно так же получилось и у растерянного Эсхила. Он махал вслед жене и детям, увозимым рабом Фрасибулом. Самого его тащил за руку брат Аминий. Брат спешил на триеру, к своей команде.
Вскоре афинянам, как остававшимся на боевых судах, так и уплывающим в качестве беглецов, изгнанникам, довелось увидеть черные дымовые тучи. Они клубились над афинскими берегами. Дым окутывал высокий Акрополь. На глазах у Эсхила и его соратников враги стирали с земли прибрежные поселения, опустошали виноградники, вытаптывали и превращали в прах ухоженные поля.
Афины были захвачены варварами, во главе которых стоял сам персидский царь. Защитники Акрополя пали все до одного. Престарелые горожане задохнулись в дыму и в огне. Захлебнулись от собственной крови, не выходя за пределы своих дворов. Храмы, жилища, крепостные стены, могилы предков, гробницы древних царей, – все казалось безнадежно утраченным.
Эллинский флот, львиную долю в котором по-прежнему составляли афинские боевые триеры, качался на волнах Саламинского пролива. Афинские воины, в их числе марафонские бойцы, которых отлично помнил и знал Эсхил, стонали от бессилия при виде допущенных разрушений. Им никак не хотелось верить, что все же придется оставлять знакомый до боли пролив. Еврибиаду, начальнику флота, этот "водоем" почудился сущей ловушкой.
Фемистокл понимал, что настал его звездный час. Он все так же настаивал на необходимости решительного сражения. Но как было убедить спартанца Еврибиада и прочих союзных военачальников, которые по-прежнему стремились как можно скорее отсюда убраться?
По тому, как щурился Фемистокл, как всматривался он в глаза собеседников, многим вокруг казалось, что в уме его зреет какая-то хитрость. Будто чего-то он ожидает, чего-то недоговаривает. Зачем ему было настаивать на необходимости решительного морского сражения?
Еврибиадом был отдан строгий приказ: готовиться к отступлению. Срочно. Немедленно!
И вдруг все внезапно переменилось.
Впоследствии те из афинян и прочих эллинов, кому той памятной ночью довелось обретаться в шатре Фемистокла, утверждали, будто полководец нисколько не удивился сообщению Аристида Справедливого, прямо-таки ворвавшегося к нему в шатер.
Аристид простонал с порога:
– Царские корабли закрыли все выходы из пролива! Мы в ловушке! Что делать?
Говорили, будто Фемистокл не стал скрывать своей радости. Вскочив на ноги, потрясая всклокоченной бородою, он радостно завопил:
– Так это же очень хорошо, Аристид! Этого нам и надо! Теперь мы просто вынуждены сразиться и победить! Накажем персов!
Как бы там ни было, но эллинам, запертым в проливе, действительно оставалось только готовиться к сражению, призвав на помощь богов и тени почивших предков. Оставалось дожидаться утра…
Персидскому царю Ксерксу, пожалуй, также было не до сна той душной летней ночью, наполненной повсеместными кострами, криками сухопутных и морских вояк, собравшихся в Элладе со всех концов беспредельной Азии. И каким-то зловещим, непонятным передвижением судов, перемещениями громадных безмолвных теней. Царь призывал и тут же прогонял гадателей и советников. Перед его глазами все время колыхалось видение почившего родителя, властителя народов – царя Дария.
С наступлением рассвета, который также показался чрезвычайно ярким, царь Ксеркс устремился на обрывистый берег моря, что на границе между афинскими и мегарскими землями. Велел поставить там свой походный трон. Перед царским взором расстилалась гладь Саламинского пролива, с двух сторон испещренная неподвижными, но в любое мгновение готовыми стронуться с места судами, наполненными вооруженным людом.
У персов было настолько больше судов, что царь почувствовал себя на вершине могущества и постепенно стал успокаиваться. Наконец-то должно свершиться все то, в чем он поклялся покойному ныне отцу. Не успеет солнце достигнуть верхней меты в своем пробеге по небесному куполу, как он увидит погибель никудышного эллинского флота. Наконец-то будет заглажена горечь поражения десятилетней давности. Никто не в силах противостоять персам на море и суше.
– Эй, кто там? Скорее сюда!
Чтобы величайшее это деяние не затерялось в памяти человечества – царь приказал окружить свой трон всевозможными писцами. Чем больше – тем лучше. Пускай тростниковые палочки их с торжественным скрипом занесут все увиденное в книгу вечности.
– Ничего не упускайте!
Какими ничтожными показались Ксерксу эллинские суда, которые, правда, неожиданно дерзко ринулись вперед по едва замеченному ими сигналу. Зато какими внушительными, грозными виделись царю его собственные громады, спокойные, как уверенные в своей силе индийские слоны! Сейчас они всколыхнутся и начнут подминать под себя и топить неприятельские корыта, – как слоновьи ноги сминают глупых щенят, исходящих лишь непрерывным лаем. Вот уже славные персидские моряки принялись метать всё пожирающие огни, окутываясь приятным для глаза розоватым дымом… Но почему же персидские корабли вдруг замешкались? Почему нарушился выверенный порядок?
– В чем там дело? Что там такое?
Великий царь не мог даже предполагать, чтó произойдет в ближайшие мгновения. Он не знал, что предводитель его моряков, при первой попытке ворваться на неприятельский корабль, будет сброшен греками в волны ненавистного залива, и персидский флот, таким образом, лишится главного руководства! Это также во многом предопределило то, что произошло на глазах у царя…
А произошло вот что. Эллинские суда, знаменитые триеры, движимые каждое двумя сотнями гребцов, посаженных в три ряда, оказались куда маневреннее, быстрее, почти неподвластными набегающей с моря волне! Тогда как царские корабли передвигались медленно, по-слоновьи, теряя маневренность именно по причине того, что их легко разворачивала шальная волна. Они вроде бы нарочито подставляли бока неприятельским бронзовым таранам, которые ломали им весла, дырявили борта, заставляли менять направление. Более того, они, как слепцы, налетали друг на друга. Зажигательные средства, кажется, не срабатывали или даже вовсе не были пущены в ход в суматошной спешке, так что не наносили эллинам никакого вреда. Зато эллинские триеры превосходили персов не только в маневренности. Им достаточно было лишь сблизиться с кораблем противника – и гоплиты тут же оказывались на чужой территории. На каждом эллинском судне насчитывалось по четыре лучника, которые осыпáли персов стрелами, и по шестнадцать гоплитов, готовых определить исход дела своими мечами и копьями. Это были действительно отборные и надежные воины, в основном – марафонские бойцы. Стоило им оказаться лицом к лицу с неприятелем – и схватка экипажей тут же решалась в пользу эллинов.
Тренированные и опытные, греки легко одолевали персов. Число захваченных персидских судов, отводимых победителями в свои пределы, увеличивалось на глазах. Трупы сраженных персов прибивало к берегу.
К концу того страшного дня все персы с обреченностью поняли, что их многократный перевес в судах и в живой силе в этом заколдованном, ограниченном водном пространстве ничего не значит. К удивлению и бешенству царя Ксеркса, его воины начали обращаться в бегство.
Правда, Ксеркс попытался было переломить течение судьбоносной битвы, избежать поражения. Надеялся даже взять реванш за счет введения в действие сухопутных войск. Персы стали лихорадочно насыпать широкие земляные мосты, ведущие к острову Саламину, чтобы захватить там афинских жителей. Однако из этого также не получалось ничего…
Ксеркс пребывал в замешательстве. Он не мог возвращаться домой без желанной победы. Не представлял, чтó в таком случае придется говорить своей матери, великой царице Атоссе, супруге еще более великого Дария. Боялся об этом даже подумать…
Фемистокл, между тем, окрыленный победой, в которой он был уверен, – решил нанести нашествию окончательный удар. Он планировал направить эллинский флот к берегам Геллеспонта (Дарданеллы), чтобы уничтожить там мост, по которому сухопутные персы перебирались из Азии в Европу. Однако этим намерениям воспротивился Аристид Справедливый, предполагавший, что в таком случае персидский царь отбросит свое олимпийское спокойствие (видел бы это спокойствие!) и заставит подчиненных сражаться с отчаяньем загнанных зверей. Не стоит персов лишать возможности как можно скорее убраться в Азию, полагал Аристид. Если бы даже не было никакого моста через морской пролив – его следовало выстроить нарочито!
Фемистокл не мог чего-либо противопоставить подобному утверждению, но все же придумал уловку. Отыскав среди пленных евнуха Арнанка, он направил его к царю с предупреждением от своего имени, будто бы эллинские моряки уже направляются к Геллеспонту с целью уничтожить перекинутый в Азию мост. А он, Фемистокл сообщает об этом царю из самых верноподданнических чувств. Послание было отправлено с ведома и с одобрения Аристида.
Хитрость возымела действие. Персидский флот удалился. Сухопутное войско Ксеркс оставил в Элладе под руководством Мардония, что давало грекам возможность твердить, будто сделано это вполне преднамеренно: царь бежал в страхе. Единственной надеждой оставался покинутый в тылу полководец со все еще бесчисленным войском. Греки, по мнению Ксеркса, не погонятся за ним, имея у себя за спиною персидскую силу.
После победы открылось еще одно обстоятельство: эллинский флот был заперт в Саламинском проливе совсем не по прихоти персидского властелина, но опять же по замыслу Фемистокла. Желая вовлечь соотечественников в сражение, он призвал к себе перса Сикинна, давно уже, чуть ли не со времен Марафонской битвы, обретавшегося в плену, и повелел ему отправляться к царю с известием: Фемистокл-де готов переметнуться на сторону персов, поскольку понял бессмысленность сопротивления! Более того, перс Сикинн принес царю весть, что такого же мнения придерживаются многие эллины. Чтобы подтолкнуть их к принятию правильного решения, царю необходимо окружить эллинский флот в проливе!
Проделав все это, царь и накликал на себя беду…
А еще в рядах победителей ширились рассказы о новых подвигах богов и героев. Перед началом Саламинского сражения, оказывается, над аттическими просторами поднимался невообразимый шум. Он был похож на то, как если б его издавала сама земля. На выручку греков явились не только Афина и Аполлон, но даже вечно веселый Дионис. Он возмущался захватчиками, разрушившими его виноградники…
Окончательно безопасной материковая Греция почувствовала себя только через год, когда объединенным эллинским силам удалось разбить захватчиков под беотийскими Платеями. В сражении погиб полководец Мардоний. Одновременно с сухопутной была одержана и морская победа – у малоазийского мыса Микале.
Соперничество персов и греков на этом, конечно, не могло закончиться, но греки уже ощущали себя победителями. К тому же боевые действия отныне перемещались на морские просторы, становясь не такими опасными для материковых жителей. Особенно – для афинян.
Разрушения на аттических землях были столь велики, что Фемистокл советовал отстраивать Афины на новом месте, рядом с портом Пиреем. Однако старики держались за обжитые места, за высокий Акрополь, связанный с алтарями богов, с могилами предков. Героический народ, почувствовав в себе силу, готов был на новые свершения.