Это типичный позитивистский взгляд на ситуацию. Видимо, Уолц не подумал о том, что Коперник вряд ли стал создавать новую теорию из праздного любопытства. В те времена (конец XV – середина XVI в.), в период географических открытий требовались новые приборы и точная картина неба. Моряки, прежде всего португальцы, стали замечать, что расположение звезд и прочих светил не совпадает с их обозначением на картах, созданных Птоломеем на основе его труда "Альмагест". Это становилось все более очевидным по мере развития математики в Европе и с созданием более совершенных приборов (большая заслуга в этом принадлежит не очень известным ученым-математикам Пурбаху и его ученику Региомонтану). Таким образом, общественная потребность и все новые факты, противоречившие старой теории, потребовали новых теорий. Естественно, свою роль могли сыграть и личные качества Коперника, который, по словам одного из исследователей его творчества, совершил революционное изменение по причине "чистой эстетики и философии". Возможно, но это не так важно. Важно то, что если бы не он, так другой совершил бы аналогичный переворот, поскольку этого требовало время, время Возрождения, время начала великих открытий в истории человечества. Другими словами, не сами по себе новые теории изменили старые факты, а именно новая эпоха с новыми потребностями изменили старую теорию. Позитивисты же рассматривают взаимосвязи теорий и фактов совсем не в той плоскости, точнее, в отрыве от исторического времени и тогдашнего бытия. И такие вневременные факты они, включая Лакатоса, приводят постоянно.
Между прочим, сам Коперник в знаменитом труде "Об обращении небесных сфер" (De revolutionibus orbium coelestium) писал:
Таким образом, мы просто следуем Природе, которая ничего не создает напрасно и избыточно, часто предпочитает наделить одну причину многими последствиями.
Заметьте, природа у Коперника существует сама по себе, независимо от "эксперимента" и "познания", против чего выступают позитивисты.
Взаимоотношения между теориями и фактами являются одним из важных методологических постулатов неопозитивистов, которые приоритет отдают именно теориям. Лакатос утверждает: "Прогресс измеряется той степенью, в какой ряд теорий ведет к открытию новых фактов"1. И далее важное продолжение:
История науки была и будет историей соперничества исследовательских программ (или, если угодно, "парадигм"), но она не была и не должна быть чередованием периодов нормальной науки: чем быстрее начинается соперничество, тем лучше для прогресса. "Теоретический плюрализм" лучше, чем "теоретический монизм". Здесь я согласен с Поппером и Фейерабендом и не согласен с Куном (там же, с. 348).
Любой марксист согласится с подобным утверждением насчет необходимости борьбы и соперничества школ. Весь вопрос только в том, ради чего происходит эта борьба? Ради ее самой, чтобы продемонстрировать политкорректность относительно друг друга? В таком случае в каких отношениях "теоретический плюрализм" окажется с истиной, которая все-таки "монична", а не "плюралистична". Лакатос сам же в другой работе пишет: "…высшая цель науки состоит в постижении истины…". Очевидно, что под "истиной" Лакатос и его приверженцы понимают нечто иное. И оно тут же просвечивается, если привести его цитату полностью:
Признавая, что высшая цель науки состоит в постижении истины, следует отдавать себе отчет в том, что путь к истине ведет через ряд постепенно улучшающихся ложных теорий (там же, с. 597).
Улучшать ложные теории – действительно необычный путь к истине. Видимо, Копернику надо было не создавать новую теорию, а просто улучшить старую, птоломеевскую. Между прочим, отцы религии, теологии только тем и занимаются, что "улучшают" теории о боге, приспосабливая их к современным реальностям. В науке же ложные теории, если это доказано на практике, не улучшают, а отбрасывают, оставляя историкам науки.
У Лакатоса, так же как у Куна, представлены интересные идеи перехода от одной "парадигмы" к другой, т. е. своего рода революционные скачки от одной системы взглядов на те или иные крупные научные проблемы к другой. (Речь идет в основном о естественных науках.) Хотя они по-разному эти скачки интерпретируют, тем не менее в анализе этого процесса в их работах можно найти много ценных наблюдений и определенных закономерностей. Но если говорить об их взглядах на науку в целом, то мне почему-то хочется привести любимую поговорку самого Лакатоса, который любил ее часто повторять: "…большинство ученых имеют такое же представление о том, что такое наука, как рыбы – о гидродинамике".
Классики западного науковедения избежали соблазна дать определение науки, которое, возможно, им и не было нужно. Как не без юмора предполагает Патрик Джексон, может быть, такой же "продуктивной попыткой" был бы простой отказ от разговоров о "науке" в дискуссиях по МО. И тогда, говоря словами одного из героев Салтыкова-Щедрина, "все сие, сделавшись невидимым, много тебе в действии облегчит".
Однако другие ученые не оставляли попыток определить понятие "наука". Так, у известного английского философа Исайи Берлина есть работа, посвященная понятиям и категориям, в одной из глав которой ("Понятие научной истории") он формулирует понятие науки. Оно сводится к следующему: "…там, где понятия тверды, ясны и в основном приняты, а методы логических доказательств, приводящих к заключениям, одобрены людьми (по крайней мере большинством тех, кто хоть как-то занимается этими проблемами), здесь и только здесь возможно построить науку, формальную и эмпирическую". В этом рассуждении смущает момент "одобрения" со стороны ученых, очень сильно отдающий субъективизмом. Причем этот момент "одобрения" (accepted science) Берлин педалирует и в других частях данной главы.
Вряд ли можно принять такой подход в определении науки, в истории которой не раз и не два многие науки, "одобренные" большинством "экспертов", оказывались ненаучными. Причем речь не идет об общественных науках, поневоле крайне идеологизированных. Но даже история естественных наук опровергает подобное допущение. Алхимия, астрология со своими понятиями и методами одобрялись явным большинством "ученых". А русские космисты до сих пор играют определенную роль, например в российской космогонии.
Посмотрим, как определяют науку другие ученые. Правда, как выразился уже упоминавшийся Патрик Джексон, как только "мы обращаемся к слову "наука" мы в буквальном смысле играем с огнем". Но, как говорится, "игра стоит свеч". Поскольку Джексон не нашел внятного определения науки среди теоретиков-международников, он обратился к профессиональным философам. Среди них оказался упоминавшийся Колин Вайт, который предложил такой вариант:
"То, что отличает научные знания, – это не методы их приобретения, не непреложная природа знаний, а цель самих знаний", которая, по мнению Джексона, "рассматривается как "объяснительное содержание" научных знаний" (ibid., р. 18).
Такая постановка, очевидно, понравилась Джексону, поскольку она вытекает из концепции знания Макса Вебера, который также определял науку не как метод, а как цель (ibid., р. 20). Именно такой, веберовской позиции придерживается и сам Джексон. Впоследствии уточняется, что эта цель заключается в "объяснении" и "понимании" мира.
Проблема в том, что подобное определение – наука есть цель объяснения мира – не является понятием, отличающимся, например, от понятия искусства или литературы. Оба этих явления также имеют "внутреннюю цель" объяснить мир средствами собственного языка. Другими словами, хотя в веберовском умозаключении и есть некоторый смысл, но он просто обозначает, возможно, главную функцию науки, но не вскрывает явление комплексно, скажем, в форме целостной парадигмы.
Другой американский философ, Стэнли Аранович, не давая определения термина наука, тем не менее описывает его элементы. Вот они:
Во-первых, исключается качественное, или, если быть более точным, качество исключается из объективного мира; количественные отношения, выраженные на языке математики, становятся общим языком всех исследований, которые претендуют на содержательность знания; во-вторых, императивом эмпирических исследований является исключение спекуляций, который возможны только на начальной стадии; в-третьих, провозглашается, что подлинные знания свободны от ценностных ориентаций, или интересов; в-четвертых, методу придается первостепенное значение в подтверждении научного знания. Все это вместе взятое означает, что научная сила (power) становится принудительной точно так же, как вера в божественность стала истиной (а в некоторых местах все еще остается истиной) у многих наций. Как бог принимается в качестве аксиомы, так и четыре элемента науки в целом вне дискуссий.
В этой "сетке элементов" науки автор пытался объективизировать саму науку, отделить главного субъекта науки – ученого от науки и придать ей статус силы, которой должны все подчиняться. Аранович, видимо, сам не замечает, что, если исключить "качество" (первый элемент) из объективного мира, он, этот мир, превращается в однообразную пустыню, в которой нет отличия лесов от гор, солнца от луны и т. д., а остается чисто арифметическое перечисление, непонятно чего? Отсутствие же "спекуляций", т. е. размышлений и обсуждений проблем, намекает на то, что наукой будут заниматься роботы или киборги. Что же касается третьего и четвертого элементов, то с ними можно согласиться: ведь действительно ценности, т. е. "знания" беспартийны, а о значении метода вообще мало кто будет спорить.
Я мог бы привести суждения других западных науковедов и философов, но они практически ничем не будут отличаться от уже приведенных дефиниций науки. Это естественно, поскольку, несмотря на плюрализм, все западные ученые варятся в одной "парадигме". В результате у нас пока нет научного определения термина наука.
* * *
Вообще-то это неслучайно. Подобная научная неопределенность относится ко всем разновидностям общественных наук в капиталистических обществах и характерна именно для нынешней стадии капитализма. Когда-то буржуазная наука, особенно в начальной стадии развития капитализма, сделала гигантский скачок во всех сферах познания, в том числе и общественной. В настоящее время, которое многими оценивается как "пик постиндустриального капитализма", поскольку он, одолев "коммунизм", фактически стал мировой системой, буржуазная наука стала терять свои научные качества. Достигнув высокого материального благополучия, капитализм перестал нуждаться в духовности и научности. Как писал в одной из статей о Просвещении тот же Кант: "Мне нет надобности мыслить, если я в состоянии платить…" (т. 8, с. 29). Подтверждает эту истину бросающаяся в глаза деградация всех капиталистических обществ. Они перестали интересоваться научной истиной, за исключением "полезных" истин в духе прагматизма. Наука превратилась в идеологическую служанку нынешней системы, приблизительно так же, как общественные науки в советское время в основном обслуживали идеологические установки "партии и правительства".
Прагматичная идеологичность буржуазной науки ярче всего проявляется в двойных стандартах. Что правильно, скажем, для США (агрессия, силовой контроль своих союзников и т. д.), то неверно для идеологических врагов (в свое время для СССР, ныне для Китая).
Взять, например, экономическую область. Буржуазных экономистов не интересует система или механизм современной эксплуатации, скажем, в сфере хеджирования, давшей наибольший прирост пузырей в мировой экономике. Они сфокусировались на прикладных проблемах, решение которых могло бы смягчить нынешние кризисы как в мировой экономике, так и на уровне конкретных стран. Анализируются соотношения между некоторыми составляющими рыночной экономики (спрос, предложение, инфляция, безработица, госрегулирование). Несмотря на их прикладную важность, эти темы не раскрывают комплексной картины работы современного капитализма. В философии данный подход находит свое выражение во фрагментации проблем, за которыми нет уже никакой науки. Достаточно почитать работы Жана Бодрияра или книжки профессора Стивена Хэйлса типа "Пиво и философия" (это касается искусства и других форм творческой деятельности). Естественно, в последующем подобное умозаключение будет проиллюстрировано на работах и по ТМО, и по политологии. Сказанное не означает, что работы буржуазных авторов вообще не имеют научной ценности. Очень многие исследования затрагивают важные темы, раскрывающие многие проблемы, которые, однако, носят в основном прикладной характер, особенно в сфере естественных наук.
Сильной стороной нынешних буржуазных ученых является применение ими различных инструментов и методов анализа в науке (структурализм, системный подход, математические подходы, теория игр и др.). Другое дело, что зачастую эти инструменты не столько проясняют истину, сколько затушевывают ее, нередко размывая тему в пустяках. И здесь необходимо четко осознавать, какой инструмент анализа подходит для решения той или иной проблемы. Бездумное их использование в качестве универсальных методов, между прочим, характерное и для ТМО, просто искажает объективную реальность. Эти вещи, разумеется, будут подробно проанализированы в соответствующих местах работы.
2. Нелинейные подходы к изучению мировых отношений
Теория сложности
Международные события 1990-х годов оказались настолько необычными с точки зрения их прогнозов и объяснений традиционными методами, что вынудили часть международников обратиться к нестандартным подходам, среди которых наибольшую популярность начала приобретать теория сложности (Complexity Theory). Ее истоки лежат в разработках неравновесных (нелинейных) систем, в основе которых лежит идея о том, что главными характеристиками любой открытой системы является состояние неустойчивости, нестабильности и неоднородности. Однако если в 1960 – 1980-е годы к этому методу прибегали преимущественно исследователи природных явлений (например, в связи с прогнозированием погоды), то в начале 1990-х годов к нему обратились специалисты в других областях, и прежде всего в сфере военного прогнозирования. Повышенное внимание этой теории уделяется в американском Университете национальной безопасности, который в ноябре 1996 г. провел конференцию под названием "Сложность, глобальная политика и национальная безопасность" с участием видных специалистов в области международных отношений.
Мне уже приходилось разбирать теорию сложности в контексте "прогресса" в органическом мире. Оказалось, что среди биологов нет согласованной позиции относительно данной теории и особенно ее полезности для биологической науки. К примеру, против понятия сложность выступал крупнейший эволюционист Стефан Дж. Гулд, полагавший, что этот термин только запутывает суть эволюционного процесса. Посмотрим, как эта теория работает на поле международников. Я не собираюсь слишком детально углубляться в методологические основы данной теории, поскольку на эту тему написаны сотни работ. Моя задача иная: показать, какие аспекты данной теории международники могут использовать в своих исследованиях и насколько это может оказаться продуктивным.
А теперь возвращаемся к упомянутой конференции, точнее, к последовавшей за ней публикации.
Приверженцы теории сложности исходят из того, что в линейных системах выход пропорционален входу, целостность в них равна сумме их частей и наблюдаются причинно-следственные связи. То есть это такая среда, где предсказание отличается тщательным планированием, успех определяется детальным прослеживанием и контролем. В таких системах сложную проблему можно свести к простой (редукционизм), которая поддается логическому анализу.
В нелинейной системе, например в таком явлении, как война, вход и выход непропорциональны, целостность количественно не равна ее частям или даже может качественно отличаться в ее компонентах. Отсюда причины и следствия не очевидны. Это такая среда, где явления непредсказуемы, но внутренние определенные границы самоорганизуемы, где непредсказуемость делает бессмысленным планирование, где решение как самоорганизация побеждает контроль и где сами "границы" являются действующими переменными, требующими новых типов мышления и действий.
Если коротко, то различие между линейным и нелинейным подходом, по словам Роберта Джервиса (Колумбийский университет), заключается в том, что первый подход исходит из двух предпосылок: 1) изменения в системе выхода пропорциональны изменениям в системе входа и 2) система выхода, соответствующая сумме двух входов, равна сумме выхода, вытекающего из индивидуального входа. А в нелинейном подходе таких зависимостей не существует.
Эти общие положения конкретизирует известный физик, лауреат Нобелевской премии Мюррей Гелл-Манн. Прежде всего он предупреждает, что термин хаотичность не адекватен термину сложность. В беспорядочно скрученном мотке проволоки отсутствует регулятивность (упорядоченность или некая закономерность), за исключением ее длины, и потому его только с очень большой натяжкой можно отнести к разряду сложных явлений (ibid., р. З).