Хочет рисовать. "Я хочу рисовать".
– Ладно, а чем будем рисовать?
– Фломастерами.
– Хорошо, неси фломастеры и бумагу. Гриша рисует.
– Я рисую. Я рисую.
Гриша рисует широкие разноцветные загогулины. Освобождает себе руку, как сказала бы художница и арт-терапевт Фридл Дикер-Брандейс. Никаких сюжетных рисунков. Круговые движения фломастера по бумаге. Как внести в его рисунки элементы сюжета? Гриша не любит, когда рисуют его рукой. Не
очень ему интересно, когда я сама что-то рисую и рассказываю. Он любит линии и круги.
– Всё. Нарисовал.
– Будешь ещё рисовать? – Ещё.
Круг. Ещё круг. Волнообразные ритмичные движения. Лиловые, бледноватые (фломастер выдыхается) круги. Сумерки… Длинная дорога…
– Гриша! Хочешь стихи послушать? Почитать тебе?
– Почитать.
– Я буду читать, а ты будешь рисовать.
Стихи – Гришина страсть. Они его завораживают, как всё ритмичное. Он знает их множество, может продолжить с любого места – от "Мойдодыра" и "Дяди Стёпы" до "Мёртвой царевны" и "Дуба зелёного".
Читать!
"Почитай мне".
– Почитай мне.
– Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льёт печально свет она…
Фломастер замирает на бумаге. Гриша слушает.
– Гриша, тебе понравилось?
– Понравилось.
– Давай рисовать это стихотворение.
Я снова читаю, и мне кажется, что от ритма этого стиха в воздухе возникают лиловые волнистые линии. А вот круг – луна. И Гриша рисует, но теперь его загогулины – не каляки-маляки, а волнистые туманы. А вот:
– По дороге зимней, скучной,
Тройка борзая бежит…
"Дорога зимняя, скучная" – это две долгие, уходящие за край листа линии. Ритм диктует, что рисовать. Гришин ритм слился с пушкинским ритмом, и получилась картина. "Зимняя дорога".
Так мы создали множество картин, вызывающих недоумение у всех, кроме нас. В самом деле, что это такое? Какие-то безумные росчерки, пятна и фигуры, а на обратной стороне написано, например, "Зимнее утро" или "Уж небо осенью дышало".
А про "звуковые диктанты", которые диктовала своим ученикам Фридл Дикер-Брандейс, я прочитала позже, в книге Елены Макаровой "Фридл".
С Гришей диктанты получаются замечательно. У него прекрасное чувство ритма, и мне даже подсказывать ему не приходится. Берём большой лист бумаги и фломастер. История-диктант начинается:
Плавно, медленно, нараспев: "Мы с тобой пошли на море. А на море были волны. Волны поднима-ались и опускались – ввее-ерх-вни-из, вве-еерх-вни-из". – И надо рисовать волнисто.
А потом поднялся ветер и начался шторм, тогда я голосом изображаю шторм, например, как ветер дул: у-у-у-у. • – это длинная закрученная линия.
А потом шторм кончился, и снова волны плавно катятся вверх-вниз.
Удивительно, как Гриша чувствует перемену ритма! Когда "начинается дождь" – кап-кап-кап-кап – фломастер отрывисто чиркает по бумаге. А стоит снова подуть сильному ветру – закручивает круги-загогулины.
Вот так и получаются прекрасные произведения в жанре "волнистые туманы".
Семь зачёркнуто, восемь в круге
мои друзья Громовы
Посвящается Тане, Шуре и Мише
Да уж, когда-нибудь я напишу "трактат о личных отношениях с клиентами", где будет подробно рассказано про то, почему с учениками и их близкими дружить нельзя, как пагубно подобные отношения влияют на терапию, и, конечно, приведу множество примеров из собственного горького опыта.
А сейчас я буду писать – с огромной радостью – о нарушении этого золотого правила: о моих друзьях Громовых.
Конечно, конечно, если бы мои отношения с ними строились только на профессионально-терапевтическом уровне, мы все достигли бы совсем иных результатов и терапевтических высот. Каких? Я не знаю. И предпочитаю не заморачи-ваться.
Мне кажется, в начале профессионального пути без опыта этих самых "личных отношений" не обойтись. Когда впервые входишь в мир другого (сейчас я говорю о мире "особых людей" и их близких), часто оказываешься не в силах противостоять его красоте. Ты влюбляешься в этот мир. Хочешь быть к нему как можно ближе. И нарушаешь все правила. Это нормально. Закономерно. Я думаю – даже правильно.
Короче, Бог его знает. Сложная эта тема и до конца не изученная.
Но Громовы – исключение даже из этого правила. Потому что они, во-первых, мои друзья, и только во-вторых клиенты.
Шура
Разумеется, он красавец.
Все трое Громовых – красавцы, и все похожи друг на друга, особенно Миша и Таня, но и по Шурику видно, что он из той же компании. Однако сейчас я остановлюсь не на фамильных, а на личных Шуриных чертах.
Выражение лица у Шуры слегка надутое, будто он набрал за щёки воздуху. Взгляд немного рассеянный (Шура не очень хорошо видит), но иногда становится по-снайперски пристальным – например, когда Шура перечитывает прошлогоднюю тетрадку по письму или собирает пазл из тысячи кусочков. Прищурившись, он склоняется над столом с таким видом, будто разгадывает тайный шифр.
Улыбку Шурика я однажды назвала джокондовской, однако она может постепенно перерастать в откровенный ржач. Иногда это признак веселья, иногда – нервный смех, иногда – способ отвертеться от разговора (не приставайте ко мне, я делом занят, смеюсь). Бывают ситуации, когда громко смеяться нельзя, тогда Шурик тихо давится от смеха.
У Шурика есть специальное выражение лица, которое называется "кругом враги". Это значит, что он подозревает окружающих в заговоре против него. Например, враги спрятали куда-то коробку конфет. Или вдруг оказывается, что когда что-то просишь, надо не тыкать пальцем и не махать рукой, а говорить "дай", и это не мамина блажь – её ещё можно было бы проигнорировать, – а предмет подлого заговора. Поэтому когда я в первый раз прошу Шуру сказать "дай", отчётливо вижу в его глазах "и ты, Брут?!"
Шура любит трогать людей за голову. То ли гладит, то ли руку вытирает. Зачем он это делает, я не знаю. Может, хочет проверить, действительно ли люди существуют или они – оптический обман.
Я люблю наблюдать, как Шура точными, аккуратными движениями наводит порядок: выравнивает обувь в прихожей, поправляет дверной коврик. Оставить коврик лежать не параллельно порогу Шурик не может. Перед глазами стоят Шурины пальцы, застёгивающие липучку на сандалии так основательно, будто делают это раз и навсегда.
Ярлычки и этюды
Четыре года прошло с того момента, когда Ирина Борисовна, наблюдая за Шуриными попытками повиснуть на мне, сказала: "Уже понятно, что он – твой клиент". Сейчас Шуре (Шурику или Шурупу) тринадцать лет.
Шура перешел в шестой класс школы глухих. У него аутизм, он плохо слышит и не очень хорошо видит.
Шура начинает говорить.
То есть использовать слова для общения.
Как он говорит? Дактильно (то есть пальцевой азбукой) и звуками. Звуки он умеет произносить далеко не все, но контур слова понять можно.
Что говорит?
Например, "дай", "привет" и "пока".
Но то, какие именно это слова, не так важно.
Раньше слово и предмет в Шуркиной голове почти не соединялись. Стол сегодня стол, а завтра – стул, машина, ложка и как угодно. Маша – сейчас "Маша", а через две минуты – "ручка" или "шкаф". Шура не понимал, что у каждой вещи есть определённое и неизменное название, а может, понимал, но по каким-то причинам не обнаруживал понимания. Не берусь судить. Чужая душа (и голова) потёмки.
Я представляла себе Шурины слова такими свободными летающими ярлычками: они не спаяны в единое целое с предметом, который обозначают, а могут легко меняться местами, пропадать и как угодно трансформироваться.
А сейчас ярлычки, видно, устали от такой неустроенной жизни и начали медленно, но верно прирастать к предметам и явлениям.
В прошлом году мы много рисовали. Шура рисовал неописуемо прекрасных кошек с круглыми глазами. Причём начинал рисовать с линии ушей. Будто не рисовал, а обводил. Ещё Шура изображал людей с руками-крыльями. Откуда крылья? Это я показала Шурику что рука – это не палочка-чёрточка, а – как бы это сказать – такая фигура из двух параллельных линий и пяти пальцев. В Шурином восприятии эта фигура расширилась, а пальцы – линия вверх – линия вниз, вверх-вниз, и так пять раз – должно быть, требовали такого сосредоточения, что куда уж обращать внимание на их толщину. Вот и выходило крыло. "Нам разум дал стальные руки-крылья, – распевала я, любуясь собой, Мишей и Таней в Шурином исполнении. – Жалко, "вместо сердца пламенный мотор" не изобразил".
А весной мы ходили на этюды. На берегу купчинской речонки, спустившись почти к самой воде по крутому глинистому берегу, мы рисовали речку и противоположный берег. Шура рисовал речку не пространственно – как ряды прямых или волнистых линий, начинающихся за краем листа и уходящих за противоположный край. Река у него выглядела как кусок воды. Прямоугольный и ровный. Шура рисовал ту часть речки, которая была перед его глазами. Не больше и не меньше. То, что не помещалось в его зрительный диапазон, не имело никакого значения.
Семь зачёркнуто, восемь в круге
– Какое у тебя любимое число?
– Семь восемь. – Как?
Семь зачёркнутое, восемь, обведённое в кружочек.
Семь восемь – любимая фишка Шурика. Правда, теперь она уже почти в прошлом – там же, где алфавит, игрушечные белочки и многие другие Шурины пристрастия. А было время, когда семь восемь писалось на всём, на чём только можно писать – "коньками по льду, и кольцом по стёклам": нет бумаги – пальцем на глади стола, нет стола – на автобусном стекле, а если и стекла не оказалось – тогда в воздухе.
Шура любит математику. Наверное, потому что она – наука точная и ответ на вопрос "сколько будет два плюс пять" мало зависит от контекста. Математика – Шуркин оплот в изменчивом и нелогичном мире, где два совершенно разных предмета могут называться одинаково, а окружающие только и делают, что совершают странные поступки.
А семь восемь – это шутка. Прикол. Хотя мне всегда виделось за этой шуткой нечто большее. Мировоззрение, что ли. Пишется пример. Скажем, три плюс пять. Равно семь. Пауза. Восемь.
5+3=7 8
На вас смотрят выжидательно и подсовывают фломастер. Вы должны зачеркнуть неправильный ответ. Если вы этого не сделаете, Шурик сам зачеркнёт. Пауза. В вашу руку снова тыкается фломастер – ваш последний шанс. Надо обвести восьмёрку в кружочек.
Вся сцена целиком – пример и ответы, правильный и неправильный – разыгрывается не всегда. Можно просто писать 7, 8, семь зачеркивать, восемь обводить в круг. Или показывать жестами: 7, 8. Сцена не разыгрывается, но подразумевается.
Честно говоря, я боюсь рассуждать о том, что для Шурика значит его "семь зачёркнуто, восемь в круге". Потому что точно знать не могу, и никто, кроме Шуры, не может. Но кое-что в этом символе веры мне понятно и близко. Неправильный ответ. Зачеркнуто. Правильный ответ. Обведено в круг. Хоть в чём-то в этом мире можно быть уверенным.
* * *
Шурик – человек-загадка. Вне сомнения, каждый аутист (да и вообще каждый человек) – загадка. Но Шурик в особенности. Это потому, что у него слишком хороший характер. Скандальные дети однозначнее: орёт, топая ногами – значит, не хочет. Если у ребёнка ярко выражено "хочу" и "не хочу", мы быстро выучиваем, что ему нравится, а что не нравится. Но у Шурика между "хочу" и "не хочу" лежит ровное поле "я на это согласен", там-то, на этом поле, обычно всё и происходит.
– Ему нравится делать то-то и то-то?
– Он не возражает. Предложишь – будет делать. Может, ему всё-таки нравится? Или не возражает потому что ему в общем-то, всё равно?
Или считает, что так надо делать, потому что это правильно? Я долго билась над этими вопросами, а потом поняла, что и про свои-то желания ничего не знаю: где настоящие, где заёмные, где "потому что так надо", а где "в общем-то, всё равно". И успокоилась.
Примеры того, что Шурик явно любит:
Кошки
Собирать пазлы
Математика
И чего явно не любит:
Желе
Когда его не понимают в очевидных для него ситуациях.
При этом нельзя сказать, что он любит всё, кроме желе, и сильно радуется, когда его понимают.
* * *
– Ты Шурику нравишься по-человечески, – сказала его мама, – а А.В. – эстетически.
– Откуда ты знаешь?
– По его лицу вижу.
* * *
… почему-то я не сомневаюсь в его проницательности.
Может быть, я его даже в чём-то переоцениваю, но ничего не могу с собой поделать. Мне постоянно кажется, что он всё прекрасно знает, и когда я сталкиваюсь с проявлением "торможения" и "зависания", когда Шурик упорно не понимает каких-
то простых (с нашей точки зрения) вещей, скорее удивляюсь, чем раздражаюсь.
Я и педагог, и друг семьи. Это привело к тому, что Шура во мне видит двух разных людей: один бесконечно достаёт и докапывается, второй разрешает почти всё что угодно. Сначала меня это беспокоило, но Таня сказала, что для Шурика это даже полезно. Ломка стереотипа.
Занимаясь с Шурой в Фонде "Отцы и дети", я думала, что я для Шуры – часть некоего сложного стереотипа, и когда обстановка изменится, изменятся и наши с Шурой отношения: Таня рассказывала, как Шурик на занятиях у педагога переставал говорить слова, которые давно выучил, только потому, что педагог поменял кабинет. Сначала Шура удивлялся, когда встречал меня в самое разное время и в самых разных местах. Потом привык.
Конечно, Шурка не перестанет показывать мне свои аутичные штучки – семь восемь, например. Почему? Да потому, что они мне нравятся.
* * *
С Шуриком очень хорошо ходить или ездить. Не потому, что на улице и в транспорте Шура хорошо себя ведёт, лишь изредка пытается потрогать каждого встречного. А просто мне с ним хорошо.
Нельзя сказать, что мы похожи, даже наоборот. Например, Шура аккуратный. У него все вещи на своих местах, а у меня в комнате полный хаос. Шура любит математику, я терпеть не могу. И вообще, Шурик относится к жизни гораздо серьёзнее, чем я. Он любит действия, в которых есть какой-то смысл. Зачем нам с Мишей понадобилось собирать по дому всякий хлам, класть его в коробку и зарывать на берегу ручья, он не понимает и смотрит на нас так, будто подозревает, что у нас не все дома.
Мама Таня называет Шурика "аутист-оптимист". Я бы сказала, что Шурик – синтонный аутист. Синтонность – психологическое слово, значение которого никто не может объяснить, зато,
как сказал Владимир Леви, все знают, что синтонный человек-это человек, с которым легко и хорошо. Когда какой-нибудь мой знакомый говорит, что боится аутистов, я знакомлю его с Шуриком: Шурик нравится всем. Людям внушают доверие его улыбка, аккуратные движения, бытовая умелость, пристрастие к кошкам и даже семь восемь, которое он чертит везде, где только можно. В лагере на Онеге все обитатели домика, где мы с Шуриком жили позапрошлым летом, сошлись на том, что Шурик – не клиент, а скорее волонтёр, и не только потому, что он мыл за всех посуду, стелил свою кровать и ничего не брал без разрешения (кстати, далеко не все волонтёры могут этим похвастаться), а потому, что неведомо как он создавал вокруг себя радость.
* * *
Как прекрасно быть с синдромом Каннера -
То есть настоящим аутистом:
Взглядом, избирательным, как камера,
Наблюдать за небом золотистым.Хорошо быть настоящим мастером
Над листом бумаги зависания,
А потом сиреневым фломастером
Разводить волшебные писания.
Громовский дом
Я поднимаюсь на пятый этаж длинного дома в Купчино. Купчино – ужасный район, тёмный, запутанный, мрачный, здесь маньяк и названия улиц, которые невозможно отличить друг от друга. Где Бухарестская? А где Будапештская? Но я Купчино люблю. Я тут жила, когда была маленькая. До трёх лет. Совершенно ничего не помню, только железную горку среди высоченных домов да щель между кабиной лифта и шахтой, в которую я ухитрилась уронить пластмассовую лопатку. На какой улице мы жили? Бабушка говорит: на углу Димитрова и Каштановой аллеи, а Таня Громова говорит, что у этих улиц нет угла, потому что они не пересекаются…
В общем, это неважно. Я звоню в дверь. Если мне не открывают дольше минуты, одно из двух: или Таня говорит Шуре, выразительно дактилируя: "Там Маша! Иди открывай!", а Шура делает выражение лица "чего? Какая ещё Маша? Ты что, не видишь, что меня жажда замучила?" и идёт наливать себе воды, или я пришла слишком рано, и никого нет дома. Тогда я жду, когда раздвинутся створки лифта и на площадку выйдут Громовы: Таня, Шура и Миша. В красивых куртках и с бутылкой колы в руках.
Есть живые дома. Как бы объяснить? Дома, которые одновременно очень точно отражают суть людей, в них живущих, и живут своей, самостоятельной жизнью. Вещи уже настолько зарядились духом своих обладателей, что могут обходиться без людей. Но, наверное, если хозяева дома надолго куда-нибудь уходят, их душа постепенно выветривается из вещей и дом выдыхается, как лимонад.
Диалог человека с домом – это очень, очень интересно. Я – педагог-на-дому и гость по призванию, не создающий своего жилья, хожу от дома к дому и вижу множество таких диалогов. Вот, например, дом, состоящий из вещей-воспоминаний. А вот дом, где каждая вещь – символ. Дом – сложная знаковая система, которую нужно уметь понимать.
Громовский дом в этом смысле совершенно особенный. Вещи в нём живут такой полной жизнью, что даже не важно, для чего они. Их дарят. Ими любуются. "Смотри, как здорово". Их покупают или делают, потому что здорово же!
Приду – а по всему дому разложены, рассажены и раскиданы маленькие куклы в костюмах разных народов. Какая мне больше нравится? Негритянская или азиатская? А Мише? Шура, это что? К… Да нет, не кошка. Это кукла. Или прихожу, а в доме пахнет шоколадом, корицей и ароматическими маслами – Таня варит мыло. Шоколадное мыло лежит на кухонном столе и похоже на большие конфеты из коробки. А в ванной, в мыльнице – мыло, которое и на мыло-то не похоже: не то древесный гриб, не то морской камешек.
Или Таня делает магнитные бусы, из которых можно складывать невообразимые фигуры.
Или покупает всё для праздников: огромное количество воздушных шаров, гирлянд, хлопушек, серпантина. И баллон с гелием, чтобы шары летали. Половина этих сокровищ дарится мне – сделать в детском доме праздник воздушных шаров.
Или прихожу – а меня заставляют мерить куртки. Какая мне больше нравится – красная или зелёная? Или синяя?