В-третьих, это "сообщество", не обладая никакой властью, воздействует на "политию" (которой принадлежит государство) исключительно посредством "влияния". Однако именно в понимании "влияния" современные либеральные теории гражданского общества отходят от Т. Парсонса. Дело в том, что у последнего "влияние" – наряду с деньгами, властью и "приверженностью ценностям" и в логике их взаимной конвертируемости – является одним из четырех символических генерализированных средств, опосредующих взаимодействия между четырьмя "подсистемами" общества (в число которых входят "полития" и "социетальное сообщество"). Получается, что все эти четыре "генерализированных средства" аналогичны в том, как они производят и кодифицируют действия "акторов" и их адаптацию к взаимосвязям, возникшим независимо от их сознания. С точки зрения современных либеральных теоретиков, такая аналогия между деньгами и властью, с одной стороны, "влиянием" и "приверженностью ценностям", – с другой, девальвирует уникальное моральное значение гражданского общества (у Т. Парсонса – "социетального сообщества"). Такая аналогия редуцирует (якобы) характеризующие гражданское общество "нравственно-рациональные" и "ненасильственные" коммуникации к тем "инструментальным" ("асимметричным", "целерациональным" и т. п.) отношениям, которые присущи сферам политики и экономики. Нравственно рафинированные представления о гражданском обществе и делают его сферой практики гражданства как сугубо нравственного явления. В качестве такового гражданство полностью свободно от той второй его стороны, которую мы в предыдущем разделе назвали "антидемократической". Представления о влиянии гражданского общества на "политию" также нравственно рафинируются. Оно оказывается уже исключительно "духовно-интеллектуальным" и не "испачканным" ролью в нем денег и (негосударственной) власти.
В-четвертых, Т. Парсонс отрицает функциональную необходимость и даже практическую возможность распространения прав гражданства на сферу экономики. Этим он не только отвергает то, что получило название "демократического участия в экономической жизни", но и предваряет позднейшее игнорирование маршалловского вопроса о том, каким образом развитие гражданства модифицирует капитализм. "Социетальное сообщество" взаимодействует с экономикой, как и с "политией", в логике благотворного взаимодополнения, но без вмешательства во "внутренние дела" друг друга. Напряжение в отношениях между гражданством и капитализмом, которое задавало динамику и обусловливало драматизм и увлекательность нарратива Т. Х. Маршалла, полностью исчезает у Т. Парсонса. Капитализм обретает невинность "рыночной экономики", посягнуть на которую дерзнут разве что одержимые утопиями революционные маньяки, а гражданство предается нарциссизму в комфортной и безопасной заводи гражданского общества, позволяя себе время от времени тревожить слух бюрократов и менеджеров тихими ламентациями и советами "пикейных жилетов".
Связь между гражданином и гражданским обществом, как она предстает в рассматриваемых в этом разделе концепциях, не есть производственное отношение. Она не описывается как та, в которой субъект деятельности (гражданин) производит общественную форму собственной деятельности (гражданское общество) в той же мере, в какой эта форма обусловливает социально-исторический способ бытия деятеля (в качестве гражданина), – по аналогии с производственным отношением между наемным работником и капиталом. Это еще одна (причем важнейшая!) либеральная инновация: в античности связь гражданина и полиса, несомненно, была если не производственным, то воспроизводственным отношением. Сейчас же связь между гражданином и гражданским обществом предстает отношением симбиоза между весьма странным обитателем гражданского общества и не менее странной средой, или пространством, его обитания, т. е. гражданским обществом. Присмотримся к такому симбиозу.
Кто же этот странный обитатель гражданского общества? Дж. Коэн и Э. Арато называют его "частным гражданином". Сам этот термин с точки зрения классической теории (не только античной, но и новоевропейской) – оксюморон, образец противоречия в определении. С ее точки зрения, человек, конечно, может быть и гражданином, и частным лицом. Но эти его ипостаси не просто существенно различаются – между ними происходит конфликт, который, как считал, к примеру, Ж.-Ж. Руссо, разрывает современного человека и обусловливает трагизм его существования. Разумеется, имелись разные подходу к тому, что делать с этим конфликтом и как его можно ввести в рамки, позволяющие стабилизировать современное общество. Но мало кто из крупных мыслителей отваживался делать вид, будто этого конфликта нет или будто он уже погашен в кентавре, называемом "частный гражданин". В тех же случаях, в которых понятие "частный гражданин" обозначало не мифологическое существо, а социологически уловимое явление современного мира, оно имело коннотации, вряд ли приемлемые для Дж. Коэн, Э. Арато и других теоретиков гражданского общества.
Так, у Й. Шумпетера "частный гражданин" – это законченно "приватизированный индивид". В качестве такового он утратил способность мыслить и действовать политически и руководствуется сугубо утилитарно-экономическими эгоистическими соображениями. Он – носитель "сфабрикованной элитами воли", политический "примитив". Это – типичный избиратель в условиях капиталистической демократии. "Частный гражданин" есть то убогое обличье, в котором сформированное капитализмом частное лицо является в сферу политики, обнаруживая полную неспособность "быть гражданином", неспособность не только как-либо "управлять", но и "быть управляемым" в качестве свободного. Поэтому реально существующая демократия есть "правление политиков", а отнюдь не народа. Конфликт между гражданином и частным лицом, таким образом, разрешается, но ценой его оказывается не только ненужность гражданского общества, но и упразднение всякого демократического участия народа в политике, за исключением разве что участия в ритуалах периодического избрания новых правителей. Если политическая свобода все же неотделима от (тех или иных форм) участия в политике и власти, то упразднение демократического участия означает упразднение и ее – при возможном сохранении свободы как юридической защищенности частных лиц в рамках, определенных существующими законами.
Для либеральных теоретиков гражданского общества и гражданства этого, конечно, мало, и признать (вслед за Й. Шумпетером и ему подобными) упразднение политической свободы в условиях капиталистической демократии они не готовы. Где-то, если уж не в сфере насквозь бюрократизированной институциональной политики, свобода, пусть не политическая, а как бы политическая, все же должна существовать! Этим "где-то" с его "как бы" политической свободой и оказывается гражданское общество в качестве среды и пространства обитания "частных граждан". Они и есть "как бы граждане", потому что практикуют "как бы политическую" свободу. Эквивалентность этих "как бы" определяет логику связи граждан (в качестве "частных граждан") и гражданского общества (в качестве сферы действия "как бы политической" свободы). Говоря проще, гражданское общество (в этом понимании) есть эрзац полиса. Это – сфера прямой демократии для "частных граждан". Неспособные участвовать во власти, они довольствуются неполитической свободой (свободой, разведенной с властью). Утешением же служит вера в то, что, практикуя эту свободу, они все же могут как-то "направлять" власть посредством чего-то вроде того "влияния", о котором писал Т. Парсонс.
Присмотримся внимательнее к тому, что выше было названо эквивалентностью между "частным гражданином" и гражданским обществом как средой "как бы политической" свободы.
В логике рассматриваемых либеральных и "окололиберальных" теорий Б. Барбер точно определяет гражданское общество следующим образом. Это – ""приватная" сфера, занимающаяся "публичными" благами". Ее особенность заключается в том, что она соединяет "добродетель частного сектора – свободу" с "добродетелью публичного сектора – заботой об общем благе". Забота об общем благе есть та ключевая для публичного сектора добродетель, в которой государство и иные собственно политические институты не особенно преуспели. И, видимо, имеют мало шансов преуспеть. В противном случае такой приватной сфере, как гражданское общество, не пришлось бы взваливать на себя тяжкое бремя попечения о том, чем вроде бы должны были по их определению заниматься публично-политические (демократические!) институты. Но, выполняя работу за других, адекватно делать ее гражданское общество не может из-за своего безвластия. Поэтому общее благо и при подключении гражданского общества к усилиям государства оказывается как бы "бесхозным". Можно, конечно, уповать на то, что нечто подобное пресловутой "невидимой руке" свободного рынка все равно реализует это благо "за спинами" всех участников общественной жизни. Но в таком случае (если мы можем в него поверить) гражданство и гражданское общество как арена его осуществления оказываются совершенно не у дел: агентом "невидимой руки" является, конечно же, "экономический человек", а не гражданин.
Однако вследствие чего и благодаря чему из всех приватных сфер общественной жизни лишь только гражданскому обществу приписывается способность заниматься "публичными благами"? Что делает его в этом отношении отличным от, скажем, частнокапиталистической экономики или так называемой сферы интимной жизни? Ответы на такие вопросы и пускают в дело токвилевский нарратив о "вторичных ассоциациях" и их великих цивилизующих эффектах (в его бесконечных позднейших аранжировках).
Суть нарратива такова. Вступая во всевозможные добровольные ассоциации, которые не подчинены обслуживанию утилитарных интересов и инструментальных целей, связываемых обычно с деньгами и властью, люди проявляют и развивают способность действовать свободно (так сказать, в логике кантовского "незаинтересованного интереса"). Благодаря этому они в той или иной мере перестают относиться друг к другу "только как к средству". Соответственно между ними выстраиваются отношения неиерархического типа, регулируемые нравственными нормами (в противоположность тем отношениям, которые регулируются экономической целесообразностью и дифференциалами политической и административной власти). Вследствие этого гражданское общество – как (потенциально) безграничная совокупность таких добровольных и в принципе неиерархических объединений – характеризуется в качестве "пространства свободной от принуждения ассоциированности людей". На таком "свободном от принуждения" пространстве происходит двоякий процесс. С одной стороны, вырабатывается то, что Р. Патнем назвал "социальным капиталом", – "сетевые структуры [общения], нормы и общественное доверие, которые способствуют координации и кооперации деятельности ради общей пользы". С другой стороны, цивилизуется участвующий во всем этом индивид. Из узколобого атомизированного эгоиста он превращается в "общественника" и "активиста" с широким интеллектуальным горизонтом и приверженностью ценностям "хорошего общества". Он становится "частным гражданином" – индивидом, занимающимся (в течение некоторой части своего досуга) общественными, хотя не обязательно и не напрямую политическими, делами.
Данное представление о гражданском обществе и его цивилизаторской миссии базируется на нескольких весьма сомнительных посылках. Отметим те из них, которые имеют самое прямое отношение к нашему исследованию.