* * *
Я приехала поздно ночью, и в темноте, под звездами, кэмпхиллская деревня показалась мне самым красивым местом, которое я когда-либо видела. Зеленые холмики, деревья, какие-то вольные и бесстрашные, запахи - много-много душистых запахов (все вокруг было в клумбах), живописные ручейки с овечками на берегу и горбатыми мостиками. (В Кэмпхилле делают свой овечий сыр.) Клетки с кроликами и морскими свинками - такие аккуратные клеточки, как на картинках в книжках. Живые изгороди из роз. Дорожки, посыпанные мелким гравием. Этот гравий при свете дня оказался цветным… В общем, такое райское место. Невозможное райское место.
В этом раю живут обделенные дети. Тяжелые инвалиды. На их лицах болезнь расписалась без всякой пощады: отвислые щеки, слюнявые рты с выпяченными губами, маленькие глазки с никаким выражением…
Первое инстинктивное желание - отодвинуться, не касаться. Не знать и не видеть. Не иметь отношения. Как возможно такое безобразное искажение человеческого облика? Такая гнусная измена Природы человеческому началу…
Марианна сказала: "Ты неправильно смотришь. Это всего лишь тело. А еще есть душа. И душа, которой досталось такое тело, нисколько не виновата. Ей, как любой душе, нужен опыт жизни, полной любви и заботы. Ты вот ругаешь Бога, а может быть, он создал этих детей ради нас? Чтобы мы про себя что-то поняли".
Они тут живут коммуной. Маленькими семьями из десяти человек. Каждая семья - в своем домике со своей Хозяйкой или Хозяином. Если дети маленькие, не старше пяти-семи лет, на каждого из детей приходится один взрослый. Там, где дети постарше, взрослых может быть меньше. На каждую семью еду готовят свои дежурные. А по праздникам трапезы общие.
Первые двое суток я ничего не ем за общим столом. Не могу проглотить ни крошки. Не чувствую вкуса пищи. Мне мешают глаза, которые "неправильно смотрят". Ребенок (мальчик), который сидит напротив, пускает слюни в тарелку, у него изо рта вываливаются куски. Чувство отвращения настигает раньше, чем включается голова: "Посмотри вокруг. Пусть тебе станет стыдно".
Все взрослые (кроме меня) совершенно спокойны и едят с аппетитом. Традиционный английский завтрак. Овсянка. Все как в лучших домах. В самых лучших домах. Гостиная блестит чистотой. Стол сервирован с изысканной простотой. Непременные вазочки с маленькими букетами. У каждого рядом с тарелкой именная салфетка в деревянном кольце - и у детей, и у взрослых. Они разговаривают и шутят: подумаешь, надо время от времени вытереть Дэвиду рот. Еще лучше - напомнить ему, чтоб он сам это делал. И проследить - между прочим, но с завидной настойчивостью - за тем, как он это сделает. Грета вообще не может самостоятельно поднести ложку ко рту. Но ее обучают, спокойно и между делом: вкладывают ложку в непослушные пальцы, помогают проделать путь от тарелки до рта. Зато Саша (наш, русский мальчик, сын одного известного человека) сегодня после завтрака вспомнил, что надо сказать "спасибо". И все аплодируют.
Я хлопаю вместе со всеми и облегченно вздыхаю. Значит, у них бывают победы. Вот такие: сказал "спасибо". Взял в левую руку вилку, в правую руку нож. Ловлю себя на открытии: трапеза - это важнейший шаг в очеловечивании. И этих почти не говорящих детей учат сидеть за общим столом, вытирать рот салфеткой и пользоваться ножом и вилкой. Они получают основы "чисто английского воспитания". В общем, я должна еще много раз себе повторить: "Ты неправильно смотришь!"
* * *
В Кэмпхилле есть часовня, по воскресеньям здесь служат. И воскресенье - еженедельный праздник. Все дети возбуждены - совсем как обычные дети, которым предстоит идти в зоопарк или в театр. Для этих детей высшая радость связана со словом "church". "Church! Church!" - то и дело повторяют они.
- Саша, скажи по-немецки!
Саша что-то произносит скороговоркой.
- А теперь по-русски скажи.
Это, видимо, для меня. Но Саша мотает головой: "Не хочу".
- Стесняется, - объясняет Марианна и гладит Сашу по голове. - Ах, какой ты сегодня красивый! - поправляет ему носовой платочек, чтобы уголок выглядывал из нагрудного кармашка. Саша сияет. - Вот так, - и, обращаясь ко мне: - Саша у нас говорит на трех языках.
А мне-то казалось, что Саша практически не говорит. Но вот слово "church" он может произнести по-немецки. И, наверное, слово "мама". Для детей, проживающих в Кэмпхилле, "мама" - отдельная песня.
- Ты хочешь пойти с нами на службу?
Я хочу. Хочу понять, почему служба - это так важно. Часовня похожа на маленький, очень красивый театр: тут есть "сцена" и "зрительный зал". На сцене медленно и без резких движений передвигаются люди - поют, зажигают свечи, будто плавают в волшебных разноцветных потоках света: это эффект солнца, заливающего часовню через стекло витражей. А зрители сидят в зале и смотрят. А потом священник спускается в зал и идет по рядам.
Он подходит по очереди к каждому из детей. Ребенок знает, что надо подняться навстречу. Священник кладет ему руку на голову, смотрит в глаза и говорит всего три слова: "Господь с тобой". Ребенок отвечает завороженным, восторженным взглядом.
У меня по коже бегут мурашки.
Только Роберт не поднимается, не реагирует на священника. Он вообще ни на что не реагирует. У него тяжелая степень идиотизма. Марианна пыталась мне объяснить: Робертова душа почти не смогла состыковаться с телом. Только краешком зацепилась. Поэтому Роберта нужно "водить". Двое взрослых, сидящих рядом, поднимают Роберта с кресла, ставят на ноги. Роберт по-прежнему безучастен. Но священник кладет ему руку на голову и смотрит в пустые глаза: "Господь с тобой!" Он задерживается около Роберта чуточку дольше, чем около остальных. На одну-две секунды.
Солнце в это время собирается с силами, расталкивает тщедушные облака и всеми своими лучами устремляется внутрь часовни через витражные стекла.
Роберту помогают вернуться в кресло. Кажется, он устал.
И меня вдруг пронзает: "Вот Бог!" Такое острое, почти невыносимое чувство с "голосом": да есть же Он, есть, вот здесь, в этой часовне. И хотя Роберт не может сам подняться Ему навстречу, Бог все-таки с ним. И Роберт, наверное, это чувствует. То есть наверняка чувствует. От этого и устал. У него ведь нет привычки что-либо чувствовать.
Потом все поют. Дети старательно подпевают взрослым - тянут слова и отрывки фраз и, что удивительно, верно ловят мелодию. У многих детей с синдромом Дауна есть музыкальный слух. И здесь об этом помнят. Здесь учат детей всему, чему только возможно их научить. Чему эти дети могут и должны научиться. Нашли зацепку - и тянут, настойчиво, но осторожно: вдруг получится нитка?
Может, Марианна за этим и привезла меня в Кэмпхилл? Чтобы я поняла: можно вытягивать нитки.
* * *
- Познакомься: это Ханна. Она из Болгарии.
Ханне 22 года. Она приветствует меня по-русски:
- Здравствуй!
- Ты говоришь по-русски?
Ханна улыбается во весь рот:
- Папа был русский. Он меня научил: "Пощему-пощему! Потому что на "у"!"
"Был русский"? Что это значит? Но об этом вот так, сразу, спрашивать неудобно. Поэтому лучше узнать, как Ханна сюда попала.
Она качает головой: "не могу ответить" - и снова смеется:
- "Пощему-пощему! Потому что на "у"!" Больше не знаю. Говори по-английски.
Ханна попала сюда как волонтер. Написала письмо, что хочет работать в Кэмпхилле. Решения ожидала год. Отбор тут довольно строгий: анкеты, собеседования, характеристики нужно представить. Она здесь уже два года.
Остался еще год.
- Трудно?
Ханна пожимает плечами.
- Ой, опаздываем! Пойдем, я тебя провожу.
По средам - библейские чтения. Вечером, после рабочего дня. Читают Писание и обсуждают. Это что-то вроде методики жизни.
- Ну, пока! Увидимся завтра.
- Как? Разве мы не вместе?
- Нет, я иду в другой дом.
Она идет в другой дом, а после чтений ее обратно проводит Фредди. Фредди тоже волонтер, он здесь руководит оркестром. После библейских чтений они с Ханной пойдут по темным дорожкам, посыпанным розовым гравием, и на прощанье, наверное, поцелуются. Я почти потрясена: здесь возможна любовь - среди этих детей и бессонных ночей? Откуда они берут силы?
* * *
Умственная отсталость - не единственное, что случилось с кэмпхиллскими детьми. Они страдают невротическими расстройствами: плаксивы, тревожны, легко возбуждаются. Их могут мучить страхи - тогда они плохо спят, не соглашаются ни на минуту оставаться одни. Их могут охватывать приступы необъяснимого гнева, когда они готовы все крушить и ломать.
Раньше я никогда не задумывалась, что фраза "одержим бесами" может быть не просто фигурой речи. В доме, где я живу, есть один маленький мальчик, на вид лет семи-восьми. Он настолько тяжелый, что его "водит" Хозяйка. Время от времени из него вырываются "голоса": он начинает истошно кричать, борется с "ними", отчаянно колотя по собственной голове. Голову защищает кожаный шлем - и днем, и ночью.
С тяжелыми детьми взрослые ночуют по очереди. А если кто-то из взрослых заболевает, тогда смены нет. Болеть взрослым членам "семьи" нельзя: тогда здоровые работают на износ.
А вот дети болеют. И не только простудой. У многих из них есть хронические болезни, из-за которых они умирают, не дожив до шестнадцати. Марианна сказала, что довольно часто случается, когда ребенок умирает у тебя на руках. Например, от удушья во время приступа эпилепсии.
И она не раз это переживала.
Не знаю, зачем я сказала, что боюсь насильственной смерти. Но тут невозможно не думать о смерти. И надо же как-то защититься от встречи с реальной святостью, от чувства, что я так никогда не смогу. И от этого их чувства Бога…
Марианна "помнит Гитлера". Ей было 14 лет, когда оккупировали ее родную Австрию. Мать Марианны все продала и дочка смогла уехать в Лондон. А после войны, когда возник Кэмпхилл, Марианна переселилась сюда и стала Хозяйкой дома. Так она прожила 40 лет и теперь считается почетным членом общины.
У нее своя комнатка в одном из домов - с белеными стенами, полукруглыми окнами и сводчатыми нишами, похожая на монастырскую келью. По соседству живут двое старых супругов, тоже почетные члены общины. Скопить что-нибудь в Кэмпхилле невозможно. Кэмпхилл существует на частные пожертвования. И зарплаты здесь мизерные, их хватает только на проезд до Лондона и обратно. Ну, еще чтобы в Лондоне можно было перекусить. На такой выходной можно рассчитывать раз в две недели (если, конечно, в этот момент в доме никто из взрослых не болеет).
Марианна вдруг спохватилась, что я задала вопрос. То есть это был не вопрос, но она отвечает: "Насильственная смерть страшнее всего для насильника". Я опять не понимаю (видимо, я не только смотрю, но и слышу неправильно), и она объясняет: "Насильнику хуже, чем жертве. Он наносит непоправимый ущерб своей душе". И вроде что-то там с этой душой происходит в тонких мирах. Мне опять непонятно, что с того жертве, но Марианна уже ведет меня в кукольный театр. Это ее собственный театр. Она до сих пор делает кукол. Мне разрешают поводить их над ширмой. Марианна просто искрится гордостью: "Смотри, вот мой медведь. Он ходит как настоящий медведь, на четырех лапах. Только так и должны ходить игрушечные медведи".
Я незаметно вздыхаю. Я не имею права возражать Марианне.
К тому же она подарила мне белого кролика. Такого маленького, кудрявого, из кусочка овчины. "Смотрите, - скажу я детям, - этот кролик совсем как настоящий. И он совсем, ну ни капельки не похож на человека. Но если вглядеться внимательно, если правильно посмотреть…"
ДИАЛОГИ, ИЛИ ЧТО-ТО ВРОДЕ
КОЛЛЕКТИВНОГО ПОРТРЕТА
- Комета - это знаешь что? Это звезда с хвостом. Она летит и трется о воздух. Я если ладошки тру, знаешь, как горячо? А она - о воздух!
- А я и не тру! Они у меня и так всегда горячие… Не боюсь я ее, эту комету…
Почти плачет:
- Мама! Ты говорила, в музее динозавры, а здесь одни кости…
Услышал где-то, что существует белка-летяга.
- Ты каких животных любишь?
- Я? Северную козу.
- А я - летучую белку, летучую лисицу, летучего волка… Есть такие, летучие. Правда-правда!
"Подсмотрел" фильм для взрослых:
- Давайте играть! Ты будешь Шерлок Холмс, ты - доктор Ватсон, а я - собака Баскервилей… Я знаешь как выть умею!
- Я первая красавица мира. А она хочет у меня красоту украсть.
- Зачем?
- У нее тогда будет все. Она завладеет миром. Я не могла разрешить и превратилась в камень… А я плакала. Я хотела ее спасти… Но мы пока не решили, кто из нас красивее!
И тут же, рядом:
- А он первый отнял!
- А он меня укусил!
- Опять занятия будут? - этот сегодня с утра недоволен жизнью. Все к нему пристают: то просыпайся, то умывайся, то одевайся. Теперь занимайся! Невозможная, невозможная жизнь! И с надеждой на выход из кризиса - к приятелю: - Давай лучше помашинимся!
Вместо "здравствуйте":
- Почешите меня! Ну почешите! Вот здесь, между рогами!
- …?
И почти возмущенно:
- Вы что, не видите? Я сегодня олень!
Я облегченно выдыхаю и глажу головку между двумя большими бантами - там, где, мне кажется, у "оленя" должны быть рога. Осторожно прошу:
- Ты завтра, как только войдешь, сразу шепни мне на ушко, кто ты, чтобы я не ошиблась.
Мама обеспокоена:
- Вы не находите это странным? Она все время воображает себя разными животными. Вот вчера говорила, что она - лошадь, - мама переходит на шепот. - Она говорила, что будет есть только травку.
Нет, я не нахожу это странным. Мне это очень понятно.
Да, знаете, кем я сегодня буду?
Дайте секунду подумать…
ПЯТОЕ
Сегодня хороший день - пятое.
Татьяна, моя коллега, пришла однажды в школу и рассказывает: "Возвращаюсь вчера из школы. Мы когда с вами репетировать закончили? Где-нибудь в пол-одиннадцатого? Ну вот. Пока я автобуса ждала, пока на метро… Иду к дому - на улице никого. Ни единой души. Мне надо в арку зайти. Там - черным-черно. Только я пару шагов сделала, от стены отделяется тень:
- Мать, деньги давай.
У меня дрожь по телу. Но на краю сознания все-таки сохраняется подобие мыслей: гляди-ка, мальчишка. Лет 15, не больше. Какой это класс? Восьмой. Ну девятый. Не старше. Так это же из "своих"! И я ему почти весело:
- Сынок, я в школе работаю. Ты в школе бываешь, так? Когда у учителей зарплата, знаешь? Пятого и двадцатого. Вот пятого и приходи!
Ну, и двинулась дальше как ни в чем не бывало. Иду и думаю: как огреет сейчас сзади чем-нибудь тяжелым. Но нет. Пропустил".
А сегодня как раз это пятое. Зарплата.
Я несу свою зарплату, упакованную в мешочек, приколотую булавками к подкладке сумки, и мысленно составляю список того, что не куплю. Потому что купить можно "либо то, либо другое". "Либо то" всегда одно, "либо другого" - много. Я так всегда и говорю сыновьям: "Либо то, либо другое".
В общем, составляю я в голове этот список, спускаюсь в подземный переход и вдруг вижу - старушка! С шарфиками. У нее в руках целый пучок прозрачных шарфиков. Старушка ласково зазывает: "Шарфики, шарфики! Покупаем шарфики!" - и подкидывает один разноцветный в воздух. Тот плавно взлетает, изгибается, выписывает в воздухе загогулину и опадает - медленно-медленно - прямо в руку старушке. А загогулина или ее отражение, такой росчерк чудесной кисти, еще некоторое время висит в воздухе.
Я останавливаюсь, хотя у меня в голове уже сложился длинный список того, что я не куплю.
- Шарфики, шарфики! Покупаем красивые шарфики!
Красивый шарфик - это последнее, что мне нужно в жизни. Точнее, мне вообще не нужен шарфик.
- Все цвета! На выбор!
И снова в воздухе разноцветный, нежно дрожащий росчерк. Теперь уже для меня. Я смотрю, хотя мне совсем не нужен шарфик. Смотрю - и не двигаюсь с места.
Каждый день я рассказываю своим пятилеточкам сказки. Мы усаживаемся на маленькие стульчики, они берут на руки игрушечных мягких "детей", прижимают к себе покрепче, и я рассказываю.
Можно было бы и читать. Но как, скажите, тогда учить детей пересказывать, если взрослый сам не пробовал и не умеет? Не в детстве, а вот сейчас, когда он такой большой и серьезный. Это не очень честно. И я думаю, умение пересказывать нужно не только в школе. Оно в принципе нужно. Хотя бы для того, чтобы потом, много лет спустя, что-то рассказывать собственным детям.
Ну и вообще, нужно как-то демонстрировать возможности речи, показывать, что означает "импровизировать в слове". (Это аргументы на случай, если я окажусь где-нибудь в компании умников.)
А еще, когда я рассказываю, то смотрю на детей. В этот момент я ничем от них не отгорожена, даже книжкой. И меня очень волнует, могут ли человеческий взгляд, человеческое лицо конкурировать с телеэкраном? Открытый вопрос. Чистый эксперимент. Такой вид экстремального речевого спорта - каждый день рассказывать сказки.
И ведь день с чего начинается? Не успеешь войти, кто-нибудь, у кого карманы того и гляди треснут, потому что набиты роботами, обязательно спросит: "А сказка сегодня будет?" Ты: "Коне-е-ечно, а как же!"
А про себя так: "Если в карманах роботы, как же без сказки? Где ж тогда равновесие сил?" Ты знаешь про этих роботов, про телевизор и принимаешь решение: рассказывать каждый день.
Но довольно быстро выясняется: для этого вида спорта - конкурировать с телевизором силой взгляда и речи - нужно постоянно "качаться".