Что касается результатов, достигаемых в одном ткацком ремесле, то из официальной статистики Соединённых Штатов мы узнаём, что в то время, как в 1870 году рабочий работал по 13 и 14 часов в день и производил 12.350 аршин белой бумажной материи в год, шестнадцать лет спустя (в 1886 г.), он вырабатывал уже 39.000 аршин, работая только по 55 часов в неделю. Даже цветных бумажных тканей получалось в год, считая тканьё и окраску, 37.900 аршин в 2.669 часов труда, т.-е. приблизительно 14 аршин в час. Таким образом, для того, чтобы получить нужные 260 аршин белой и цветной бумажной ткани, достаточно было бы работать меньше двадцати часов в год.
Нужно заметить при этом, что сырой хлопок доставляется на фабрику почти в том самом виде, в каком он получается с поля, и что в эти же двадцать часов совершаются все превращения, через которые хлопок должен пройти, прежде чем сделаться материей. Но для того, чтобы купить эти 260 аршин в лавке, хорошо оплачиваемому рабочему пришлось бы отдать, по крайней мере, от 10 до 15 рабочих дней, по 10 часов каждый, т.-е. от 100 до 150 часов. Что же касается английского крестьянина, то ему пришлось бы трудиться целый месяц, чтобы доставить себе эту роскошь.
Уже из этого примера, видно, что пятьдесят полудней работы в год могли бы, в хорошо организованном обществе, дать возможность всей семье одеваться лучше, чем одевается теперь мелкая буржуазия.
Таким образом, нам понадобилось всего шестьдесят полудней труда по 5 часов для того, чтобы получить продукты земледельческого труда, сорок - для жилища, и пятьдесят - для одежды, что составляет только половину года, так как за вычетом праздников, год представляет собою триста рабочих дней.
Остаётся ещё полтораста рабочих полудней, которые можно употребить для добывания других необходимых предметов: вина, сахара, кофе или чаю, мебели, средств передвижения и проч.
Все эти расчёты, конечно, сделаны приблизительно, но их можно обосновать ещё и иначе. Если мы сочтём, сколько есть в каждой цивилизованной нации людей, ничего не производящих, затем, - людей, занятых в производствах вредных, осуждённых на исчезновение, и наконец - бесполезных посредников, то мы увидим, что в каждой такой нации число производителей в собственном смысле слова легко могло бы быть вдвое больше. А если бы, вместо каждых десяти человек, производством необходимых предметов занимались бы двадцать, и если бы общество больше заботилось об экономии человеческих сил, то эти двадцать человек могли бы работать по пяти часов в день, нисколько не уменьшая этим размеров производства. Если только уменьшить напрасную трату человеческих сил на службе у богатых семей и на государственной службе, где насчитывается один чиновник на десять жителей, и употребить эти силы на увеличение производства всей нации, то продолжительность работы упала бы до четырёх или даже трёх часов в день - при условии, конечно, если мы удовлетворимся существующими размерами производства.
Вот почему, основываясь на всех рассмотренных нами соображениях, - мы можем сделать следующий вывод.
Вообразите себе общество, состоящее из нескольких миллионов жителей, занимающихся как земледелием, так и разнообразными отраслями промышленности - например, Париж с департаментом Сены и Уазы. Представьте себе, что в этом обществе все дети выучиваются, как умственному, так и физическому труду. Допустим, наконец, что все взрослые люди, за исключением женщин, занятых воспитанием детей, обязуются работать по пяти часов в день, от двадцати или двадцати двух лет до сорока пяти или пятидесяти, и что они занимаются делом по своему выбору, в любой из тех отраслей человеческого труда, которые считаются необходимыми. Такое общество могло бы, взамен, обеспечить благосостояние всем своим членам, т.-е. доставить им довольство гораздо более действительное, чем то, которым пользуется теперь буржуазия. И каждый рабочий такого общества располагал бы по крайней мере пятью свободными часами в день, которые он мог бы посвящать науке, искусству и тем личным потребностям, которые не вошли бы в разряд необходимого, причём впоследствии, когда производительность человеческого труда ещё увеличилась бы, в разряд необходимого можно было бы ввести и то, что теперь считается недоступным предметом роскоши.
Потребности, составляющие роскошь.
I.
Человек не может жить только для того, чтобы есть, пить и иметь пристанище. Как только его насущные потребности будут удовлетворены, в нём пробудятся ещё с большею силою те потребности, которые мы могли бы назвать художественными. Таких потребностей можно насчитать почти столько же, сколько существует различных людей; и чем образованнее общество, чем развитее в нём личность, тем разнообразнее эти желания.
Даже и теперь нам случается встречать людей, отказывающих себе в необходимом ради того, чтобы приобрести какой-нибудь пустяк и доставить себе какое-нибудь удовольствие, или же умственное или материальное наслаждение. С христианской, аскетической точки зрения, это стремление к роскоши можно осуждать, но в действительности именно эти мелочи нарушают однообразие жизни и делают её привлекательной. Стоит ли жить и переносить неизбежные жизненные горести, если человек никогда не может доставить себе, помимо своей ежедневной работы, ни одного удовольствия, никогда не может удовлетворить свой личный вкус?
Конечно, теперь, когда мы стремимся к социальной революции, мы хотим, прежде всего, обеспечить всем хлеб; мы хотим изменить этот возмутительный порядок вещей, при котором нам каждый день приходится видеть сильных и здоровых работников, сидящих без дела, только потому, что нет хозяина, желающего эксплуатировать их, - "порядок", при котором кучи женщин и детей проводят ночи без крова, и целые семьи вынуждены бывают питаться сухим хлебом, - порядок, при котором и дети, и мужчины, и женщины умирают, если даже и не прямо от недостатка пищи, то от недостатка ухода. Именно для того, чтобы положить конец этой возмутительной несправедливости, мы и стремимся к революции.
Но мы ждём от революции ещё и другого. Мы видим, что, вынужденный к тяжёлой борьбе за существование, рабочий осуждён навсегда оставаться чуждым всем высшим наслаждениям, доступным человеку: науке, особенно научному открытию, и искусству, особенно артистическому творчеству. Именно для того, чтобы всем дать доступ к этим наслаждениям, которые известны теперь лишь немногим, для того, чтобы доставить каждому досуг и возможность умственного развития, революция и должна обеспечить каждому хлеб насущный. После хлеба, досуг является её высшею целью.
Конечно теперь, когда, сотни тысяч человеческих существ нуждается в хлебе, топливе, одежде и жилище, роскошь есть преступление, потому что, для того, чтобы она могла существовать, дети рабочих должны умирать с голоду. Но в обществе, где все будут сыты, стремление к тому, что мы называем роскошью, проявится ещё сильнее, чем теперь. А так как все люди не могут и не должны быть похожи друг на друга (разнообразие вкусов и потребностей есть главное условие человеческого развития), то всегда найдутся люди, - и это вполне желательно, - потребности которых будут, в том или другом направлении, подниматься выше среднего уровня.
Не всякому, например, может быть нужен телескоп, потому что даже тогда, когда образование получит широкое распространение, найдутся люди, которые предпочтут работу с микроскопом изучению звёздного неба. Один любит статуи, другой - картины; одному страстно хочется иметь хорошее пианино, тогда как другой удовлетворяется шарманкой. Крестьянин теперь украшает свою комнату лубочными картинами.
Но если бы его вкус развился, он захотел бы иметь хорошие гравюры. Правда в настоящее время человек не может удовлетворить своих артистических потребностей, если он не унаследовал большого состояния; но при усиленном труде, и если, кроме того, он приобрёл такой запас знаний, который даёт ему возможность избрать какую-нибудь свободную профессию, - он всё-таки может надеяться хоть когда-нибудь, более или менее удовлетворить свои художественные наклонности. Поэтому, наш коммунистический идеал часто обвиняют в том, что он заботится только об удовлетворении материальных потребностей человека и забывает его художественные склонности. "Вы, может быть, доставите всем хлеб", говорят нам, "но в ваших общественных складах не будет ни хороших картин, ни оптических инструментов, ни изящной мебели, ни украшений - одним словом, ни одного из бесчисленных предметов, служащих к удовлетворению бесконечного разнообразия человеческих вкусов. Вы уничтожаете, таким образом, всякую возможность приобрести чтобы то ни было помимо того хлеба и мяса, которые общество сможет доставить всем, да того серого полотна, в которое вы оденете всех ваших гражданок".
С этим возражением приходится встречаться всем коммунистическим теориям; но его никогда не могли понять основатели коммунистических общин, устраивавшихся в американских степях. Они думали, что если общине удалось запасти достаточно сукна, чтобы одеть всех своих членов, да выстроить концертную залу, в которой "братья" могут от времени до времени более или менее плохо сыграть что-нибудь или устроить доморощенный театр, то этого уже совершенно достаточно. Они забывали, что артистическое чувство существует, как у буржуа, так и у крестьянина, и что если форма его изменяется соответственно культурному уровню, то сущность остаётся та же. В результате выходило то, что хотя эти общины и доставляли всем пропитание, хотя они тщательно устраняли из воспитания всё то, что могло послужить к развитию личности, а иные даже делали библию единственной позволенной книгой для чтения, личные вкусы всегда обнаруживались, а с ними являлось и недовольство: возникали мелкие ссоры по вопросу о покупке рояля, или физических инструментов, или мелких туалетных украшений; а вместе с тем, то, что позволило бы такому обществу развиваться многосторонне, исчезало, так как такое развитие невозможно, если подавляется всякий личный вкус, всякое артистическое стремление, всякое личное особое развитие.
Но, - пойдёт ли по этому пути и анархическая община?
Конечно, нет! Она, конечно, поймёт, что кроме забот об обеспечении всего, что необходимо для материального существования, нужно вместе с тем удовлетворять и все запросы человеческого ума и чувства.
II.
Мы откровенно сознаёмся, что когда мы вспоминаем об окружающих нас бесконечной нужде и бесконечных страданиях, когда мы слышим раздирающие душу голоса рабочих, идущих по улице с мольбой о работе - нам становится противно рассуждать о том, что сделает такое общество, где все будут сыты, для того, чтобы удовлетворить желания лиц, которым захочется иметь севрский фарфор или бархатную одежду. У нас является желание сказать тогда: "Убирайтесь вы с вашим фарфором. Прежде всего обеспечим хлеб для всех; что же касается до вашего фарфора и бархата, то это мы разберём потом!"
Но всё-таки необходимо признать, что, помимо пропитания, человек имеет ещё и другие потребности, - и сила анархизма именно в том и состоит, что он считается со всеми человеческими способностями, со всеми стремлениями, не оставляя без внимания ни одного из них. Поэтому мы скажем в нескольких словах, как можно было бы устроиться так, чтобы обеспечить удовлетворение умственных и артистических запросов человека.
Мы уже видели, что работая по 4–5 часов в день, до 45-ти или 50-ти лет, люди могут легко производить всё, что необходимо для доставления обществу полного довольства.
Но в настоящее время, рабочий день человека, привыкшего работать, состоит не из пяти часов, а из десяти, дней триста в году, и притом эта работа продолжается всю жизнь. Его здоровье таким образом портится, а ум притупляется. Между тем, когда человек может разнообразить свою работу, особенно если он может делать так, чтобы физический труд чередовался с умственным, он охотно работает по десяти и по двенадцати часов, не чувствуя усталости. Оно совершенно естественно. Мы можем поэтому сказать, что, если человек будет занят в течение четырёх или пяти часов физическим трудом, необходимым для жизни, ему останется ещё пять или шесть часов, которые он сможет употребить по своему вкусу; и если он соединится с другими людьми, то эти пять или шесть часов дадут ему возможность получить, - помимо того, что необходимо для всех, - ещё и то, что удовлетворяет его личным вкусам.
Прежде всего, он выполнит - в виде ли земледельческого, в виде ли промышленного труда, - тот труд, который он должен отдать обществу, как свою долю участия в общем потреблении. Затем он употребит вторую половину дня, недели или года на удовлетворение своих артистических или научных потребностей.
Для удовлетворения этих различных вкусов и стремлений возникнут тысячи различных обществ. Люди, например, желающие посвящать свой досуг литературе, образуют группы писателей, наборщиков, типографщиков, гравёров, чертёжников, рисовальщиков, стремящихся к одной общей цели: к распространению дорогих им идей.
В наше время писатель знает, что где-то есть вьючное животное - рабочий, которому он может поручить, за ничтожную плату, печатание своих произведений; но он совершенно не интересуется тем, что такое типографское дело. Если наборщика отравляют свинцовою пылью, а ребёнок, смотрящий за машиною, гибнет от малокровия, - то разве на их место не найдётся других несчастных?
Но когда больше не будет бедняков, готовых продавать свои руки за ничтожное пропитание, когда вчерашний рабочий будет сам получать полное образование и у него будут свои собственные идеи, которые он захочет передать бумаге и сообщить другим, тогда литераторам и учёным поневоле придётся соединяться между собою для печатания своих прозы и стихов.
До тех пор, пока писатель будет смотреть на рабочую блузу и на ручной труд, как на признак низшей породы, ему будет казаться невозможным чтобы автор сам набирал свою книгу свинцовыми буквами. Сам он, если ему захочется отдохнуть, отправляется теперь в гимнастическую залу или занимается игрой в карты. Но когда ручной труд потеряет свой унизительный характер, когда все должны будут работать своими руками, так как им не на кого будет свалить работу - о, тогда господа писатели, а равно и их почитатели и почитательницы быстро выучатся наборному делу и узнают, какое наслаждение, собираться всем вместе, - всем ценителям данного произведения, - набирать его и вынимать ещё свежим и чистым из-под типографского станка. Эти великолепные машины - составляющие орудия пытки для ребёнка, который теперь с утра до ночи смотрит за ними - сделаются источником наслаждения для тех, кто будет пользоваться ими с целью распространять мысли любимого автора.
Потеряет ли от этого что-нибудь литература? Перестанет ли поэт быть поэтом от того, что он займётся полевыми работами или приложит руки к распространению своих произведений? Потеряет ли романист своё знание человеческого сердца от того, что придёт в соприкосновение с другими людьми, где-нибудь на фабрике, в лесу, при проложении дороги или в мастерской? Уже сама постановка этих вопросов даёт ответ на них. - Конечно, нет!
Может быть некоторые книги окажутся от этого менее объёмистыми, но зато на меньшем числе страниц будет высказано больше мыслей. Может быть, печатать будут меньше лишнего вздора; но то, что будет печататься, будет лучше читаться и лучше оцениваться. Книга будет иметь в виду более обширный круг читателей - читателей более образованных и более способных о ней судить.
Кроме того, печатное искусство, сделавшее так мало успехов со времени Гутенберга, находится ещё в периоде детства. До сих пор ещё требуется два часа, чтобы набрать то, что было написано в десять минут. Поэтому люди ищут более быстрых способов распространения человеческой мысли и, конечно, найдут их.
И нет никакого сомнения, что если бы каждый писатель уже должен был участвовать в печатании своих сочинений, - типографское дело сделало бы уже и теперь огромные успехи, и мы не удовлетворялись бы до сих пор подвижными буквами XVII-го века!
Можно ли сказать, что всё это - одна мечта? Для тех, кто наблюдает и думает, это, конечно, не так. Сама жизнь толкает нас в этом направлении.