III.
Мы уже видели, что некоторые коллективисты требуют установления различия между трудом сложным и трудом простым. Они считают, что час труда инженера, архитектора или врача должен считаться за два часа труда кузнеца, каменщика или больничной сиделки, и что то же различие должно быть установлено, с одной стороны - между всеми ремёслами, требующими более или менее долгого обучения, а с другой - трудом простых подёнщиков.
Но установить такое различие значит сохранить целиком неравенство, существующее в современном обществе. Это значит - провести заранее черту между рабочими и теми, которые претендуют на управление ими. Это значит - разделить общество на два ясно обособленные класса - аристократию знания и стоящую под нею толпу с мозолистыми руками, - два класса из которых один будет служить другому, будет работать для того, чтобы кормить и одевать людей, которые конечно воспользуются полученным таким образом досугом, чтобы учиться господствовать над теми, кто его кормит. Мало того: это значит взять одну из самых характерных черт современного буржуазного общества и усилить её авторитетом социальной революции; это значит - возвести в основное начало то зло, на которое мы нападаем в старом, разрушающемся обществе.
Мы заранее знаем, что нам ответят. Нам станут говорить о "научном социализме"; будут ссылаться на буржуазных экономистов - а также и на Маркса, чтобы доказать, что установленная градация заработной платы имеет разумные причины, потому что "рабочая сила" инженера стоила обществу больше, чем "рабочая сила" землекопа. И в самом деле, разве экономисты не старались доказать нам, что если инженеру платят в двадцать раз больше чем землекопу, то это происходит только потому, что издержки, "необходимые" для подготовления инженера, больше тех, которые требуются для подготовления землекопа? И разве Маркс не говорил, что то же самое различие должно логически существовать и между различными отраслями ручного труда - раз труд становится товаром? Он должен был неизбежно прийти к этому выводу, раз только он принял теорию ценности Рикардо и утверждал, вслед за ним, что товары обмениваются пропорционально общественно необходимому для производства их труду.
Но мы знаем, как стоит дело в действительности. Мы знаем, что если в настоящее время инженер, учёный или врач получают в десять или в сто раз больше, чем рабочий, и что если ткач получает втрое больше, чем крестьянин и в десять раз больше, чем работница на спичечной фабрике, то это зависит вовсе не от "издержек на их производство", а от монополии на знание или в пользу промышленности. Инженер, учёный и врач просто эксплуатируют известный капитал - свой диплом, - подобно тому, как заводчик эксплуатирует свой завод, или как помещик-дворянин эксплуатирует свой дворянский титул.
Что же касается собственника завода, который платит инженеру в двадцать раз больше, чем рабочему, то он поступает так вовсе не ради оценки "издержек производства", а из простого расчёта. Если инженер может сберечь ему на производстве тридцать тысяч рублей в год, он платит ему пять тысяч; если он найдёт такого надсмотрщика за рабочими, который ловко сумеет прижимать их и поможет сэкономить три тысячи рублей на плате за труд, хозяин охотно даст надсмотрщику восемьсот рублей в год. Он охотно затратит лишних несколько сот рублей, чтобы выгадать себе тысячи, и в этом существенная черта капиталистического строя. То же самое можно сказать и о различиях между разными ручными ремёслами.
Как же можно говорить в таком случае об "издержках производства", будто бы определяющих стоимость рабочей силы? Неужели студент, весело проведший свою молодость в университете имеет право на плату в десять раз большую, чем сын углекопа, который с одиннадцати лет чахнул в угольной шахте? И неужели ткач имеет право на заработок в три или четыре раза больший, чем заработок крестьянина и крестьянки? Издержки, необходимые на производство ткача, вовсе не в три или четыре раза больше издержек на производство крестьянина: ткач просто пользуется теми выгодными условиями, в которые поставлена европейская промышленность по отношению к странам земледельческим, в которых промышленность ещё не развита.
Никто никогда ещё не вычислил этих издержек производства; и если, вообще говоря, тунеядец стоит обществу больше, чем рабочий, то, когда мы сравним сильного подёнщика с ремесленником, то ещё вопрос, не окажется ли, если принять во внимание все условия (смертность детей рабочих, изнуряющее их малокровие и преждевременную смерть), что первый обходится обществу дороже, чем второй.
Можно ли, например, допустить, что те пятьдесят копеек, которые получает в день парижская работница, или шесть пенсов (двадцать четыре копейки), зарабатываемых в день лондонскою швеёю, или тот рубль, который платят в день крестьянину, представляют собою "издержки производства работницы, швеи и крестьянина?" Мы отлично знаем, что человеку часто приходится работать и за ещё меньшую плату, но мы знаем также, что при нашем великолепном общественном устройстве, без этой ничтожной платы работник и работница умерли бы с голоду.
Мы думаем, поэтому, что различные ступени в заработной плате представляют собою сложный результат целого ряда условий: налогов, государственной опеки, капиталистического захвата, монополии - одним словом, государства и капитала. Потому-то мы и говорим, что все теории относительно этой шкалы в заработной плате изобретены были уже после её установления, чтобы оправдать существующую несправедливость, и что поэтому нам совершенно не нужно принимать в расчёт те тонкие теории, которыми её стараются оправдать.
Нам заметят, вероятно, что коллективистская лестница в заработной плате будет, как бы то ни было, некоторым шагом вперёд. "Пусть лучше некоторые разряды рабочих - скажут нам - получают плату вдвое или втрое больше других разрядов, чем чтобы министры получали в один день столько, сколько рабочий не заработает и в год. Это во всяком случае шаг вперёд в смысле равенства".
Мы думаем, что это будет, наоборот, шаг назад. Ввести в новое общество различие между трудом простым и трудом профессиональным, значило бы, как мы уже говорили, узаконить Революцию и возвести в основное начало тот грубый факт, которому мы подчиняемся теперь, но который мы тем не менее находим несправедливым. Это значило бы - поступить подобно тем, которые 4-го августа 1789 года провозгласили с громкими фразами отмену феодальных прав, а 8-го августа узаконили эти самые права, заставив крестьян выкупать их у помещиков и поставив последних под охрану Революции. Это значило бы поступить так, как поступило русское правительство, которое, в день освобождения крестьян, объявило, что земля будет принадлежать помещикам, тогда как раньше считалось злоупотреблением распоряжаться наделами крепостных крестьян.
Или же, возьмём другой известный пример. Когда в 1871 году Парижская Коммуна решила платить членам своего Совета по пятнадцати франков (около пяти рублей) в день, тогда как рабочие, дравшиеся на укреплениях, получали всего тридцать су (около пятидесяти копеек), это решение приветствовали как высшее проявление демократического равенства. В действительности же Коммуна только подтвердила старое неравенство между чиновником и солдатом, между управляющим и управляемым. Со стороны какого-нибудь парламента такая мера могла бы показаться очень прекрасною, но для Коммуны это было изменой своему революционному принципу, а следовательно осуждением его. Не наёмную плату, на которую, между прочим, и прожить было невозможно даже рабочей семье, должна была платить Коммуна тем рабочим, которые сражались за неё. Она должна была счесть своим первым, святым долгом, обеспечить существование своих борцов и их семей.
В современном обществе, когда мы видим, что министр заставляет платить себе по тридцати тысяч рублей в год, тогда как рабочий должен довольствоваться тремястами рублями, или даже меньше; когда мы видим, что надсмотрщику над рабочими платят вдвое или втрое больше чем рабочему, и что даже среди самих рабочих существуют разные платы - от трёх или четырёх рублей в день до двенадцати копеек, зарабатываемых крестьянкой, - мы негодуем. И негодуем мы не только на высокое жалованье министра, но и на такое различие в заработке рабочего и крестьянки. Мы говорим: "Пусть привилегии, связанные с образованием, исчезнут так же, как и привилегии, связанные с происхождением!" Рабочие потому именно и становятся революционерами, что всякие привилегии их возмущают.
Но если они возмущают нас в современном обществе, - то как же сможем мы терпеть их в обществе, которое начнёт своё существование с провозглашения равенства?
Вот почему некоторые коллективисты, понимающие, что ступени в заработной плате не смогут удержаться в обществе, проникнутом духом Революции, спешат провозгласить, что заработная плата будет для всех одинакова. Но здесь они наталкиваются на новое затруднение, которое делает из их равенства заработной платы такую же неосуществимую утопию, как и ступенчатая плата, предлагаемая другими.
Общество, которое овладеет всем общественным богатством и громко провозгласит, что все имеют на него право, какова бы ни была в прошлом доля участия каждого в создании этого богатства, - такое общество должно будет отказаться от всякой мысли о наёмной плате, в какой бы форме она ни представлялась: в виде ли денег, или в виде рабочих чеков.
IV.
"Каждому - сообразно его труду", говорят коллективисты, т.-е. другими словами - сообразно его доле в услугах, оказываемых обществу. И этот принцип нам предлагают приложить на практике, после того, как Революция обратит в общую собственность орудия труда и всё необходимое для производства!
Если бы Социальная Революция действительно провозгласила это начало, она этим самым поставила бы преграду дальнейшему развитию человечества и оставила бы нерешённой ту громаднейшую общественную задачу, которую мы получили в наследство от прежних веков.
В самом деле, в таком обществе, как наше, где мы видим, что чем больше человек работает, тем меньше он получает, - такое начало может казаться, с первого взгляда, выражением справедливости. В действительности же оно только освещает всю несправедливость прошлых времён. Наёмный труд начал своё существование именно с этого принципа - "каждому по его трудам", - и привёл он нас понемногу к самому явному неравенству и ко всем возмутительным явлениям современного общества. С того дня, когда люди начали мерить услуги, оказываемые обществу, платя за них деньгами или какой бы то ни было другой формой заработной платы, - с того дня, когда было заявлено, что каждый будет получать столько, сколько он сможет заставить себе платить за свои услуги - с этого дня вся история капиталистического общества была (при содействии государства) написана заранее. Она вся целиком находилась в зародыше в этом основном начале.
Неужели же мы должны теперь опять вернуться к этому исходному пункту и вновь пройти через то же развитие? Наши теоретики стремятся к этому, но, к счастью, это невозможно. Как мы уже видели, революция должна будет обратиться к коммунизму; иначе она будет потоплена в крови, и её придётся начинать сызнова.
Услуги, оказываемые обществу - будь то работа на фабрике или в поле, или услуги нравственного характера - не могут быть оценены в монетных единицах. Беря мануфактурное производство, точной меры ценности - ни того, что неправильно называют меновою ценностью, ни ценности, рассматриваемой с точки зрения полезности, - нет возможности установить. Если мы видим двух человек, которые в течение целого ряда лет работают по пяти часов в день на общую пользу в различных, одинаково им нравящихся областях, то мы можем сказать, что их труд приблизительно равноценен; но дробить этого труда нельзя; нельзя сказать, что продукт каждого дня, каждого часа, каждой минуты труда одного из них равноценен продукту минуты, часа или дня другого.
Можно сказать, в общем, что человек, который всю свою жизнь лишал себя досуга в течение десяти часов в день, дал обществу больше, чем тот, который отнимал у себя всего пять часов, или не отнимал вовсе ничего. Но нельзя взять продукт, который он произвёл в течение двух часов, и сказать, что этот продукт стоит вдвое больше, чем продукт одного часа труда другого человека, и вознаграждать труд обоих соответственно этому расчёту. Это значило бы закрыть глаза на всю сложность промышленности, земледелия и вообще всей жизни современного общества; это значило бы не замечать, до какой степени всякий труд каждой отдельной личности является результатом всего прошедшего и настоящего труда всего общества. Это значило бы думать, что мы живём в каменном веке, тогда как на самом деле мы живём в веке стали.
Войдите, например, в угольную копь и посмотрите на рабочего, стоящего возле огромной машины, заставляющей ходить вверх и вниз клетку, в которой поднимают из шахты уголь. В руках у него рычаг, который останавливает машину, или заставляет её действовать в обратную сторону: стоит ему только двинуть рычаг, клетка мгновенно изменяет направление своего движения, взлетая вверх или опускаясь вглубь с головокружительной быстротой. Весь внимание, он с напряжением следит глазами за указателем, который показывает ему, в каком месте находится в каждую данную минуту шахтовая клетка; и как только указатель достиг известного уровня, он мгновенно останавливает движение машины, ни на один аршин ниже или выше требуемого уровня. А как только из клетки выкатят вагонеты, полные угля, и втолкнут на их место пустые, он вновь повёртывает рычаг, не теряя ни секунды - и вновь клетка летит вглубь шахты.
В течение восьми или десяти часов он находится в этом состоянии усиленно напряжённого внимания. Если бы ум его отвлёкся на полминуты от указателя, клетка влетела бы в потолок, дробя колёса и давя людей, и вся работа в руднике была бы остановлена. Стоит ему потерять три секунды при каждом повороте рычага - и количество добываемого угля сократится (в усовершенствованных современных копях) на двадцать пять или на пятьдесят тонн в день.
В таком случае, - признаем ли мы его самым полезным человеком в руднике? Или, может быть, того, кто подаёт ему снизу сигнал к поднятию клетки? или же того углекопа, который ежеминутно рискует своей жизнью в глубине копи и рано или поздно будет убит рудничным газом? Или, может быть, инженера, который, вследствие простой ошибки в сложении при своих вычислениях, мог бы потерять угольный пласт и повести штольню в пустом камне? Или, наконец, хозяина, ,который вложил в это дело всё своё имущество и вопреки всем советам говорил, может быть, когда рыли шахту: "Ройте здесь, ройте глубже, и мы найдём прекрасный уголь? Или - какого-нибудь старика, углекопа, который уговаривал хозяина продолжать дело?
Все, работающие в этой копи содействуют, по мере своих сил, своей энергии, своих знаний, своего ума, своего уменья, добыванию угля; и мы действительно можем сказать, что все они имеют право жить и удовлетворять свои потребности (и даже свои фантазии, как только необходимое для всех будет обеспечено). Но каким образом можем мы оценить деньгами, платой, участие каждого из них?
Да и самый уголь, который они добывают, - разве это их продукт, добытый ими одними? Разве он не продукт также и тех людей, которые построили железную дорогу, ведущую к копи, и те другие дороги, которые, как лучи, расходятся от неё ко всем станциям? Разве он также не дело тех, кто пахал и засеивал поля, рубил деревья в лесу, строил машины, в которых будет гореть этот уголь? и так далее без конца!
Между делом одного и делом другого не может быть установлено никакого различия. Если мы будем мерить их заслуги по их результатам, то это приведёт нас к нелепости, и то же самое получится, если мы станем дробить их заслуги и мерить их часами труда.
Остаётся только одно: поставить потребности людей выше их дел, и признать сначала право на жизнь, а затем и право на довольство, за всеми теми, кто принимает какое бы то ни было участие в производстве.
Возьмите какую хотите другую отрасль человеческой деятельности, возьмите всю совокупность жизненных проявлений и скажите: кто из нас имеет право претендовать на большее вознаграждение: врач, который угадал болезнь, или сиделка, которая обеспечила выздоровление своим тщательным уходом? Изобретатель ли первой паровой машины, или тот мальчик, которому в один прекрасный день надоело тянуть верёвку, служившую прежде для открывания клапана, выпускавшего пар под поршень, и который он догадался раз привязать известным образом к коромыслу машины, а сам побежал играть с товарищами, не подозревая, что он открыл этим самым необходимую часть всякой современной паровой машины - механический клапан? Изобретатель ли локомотива или тот ньюкаслский рабочий, который подал мысль заменить деревянными шпалами те камни, на которые раньше клали рельсы и которые, вследствие отсутствия в них упругости, заставляли поезда всё время сходить с рельсов? Машинист ли на локомотиве, или тот человек, который подаёт сигнал, чтобы остановить поезд, или же стрелочник, открывающий путь?
Кому мы обязаны существованием телеграфного сообщения через Атлантический океан? Тому ли инженеру, который упорно утверждал, что проволочный канат будет передавать депеши, в то время как почти все самые учёные специалисты по электричеству заявляли, что это невозможно? Тому ли учёному, Мори, который посоветовал заменить толстые канаты тонкими, - не толще обыкновенной трости? Или, наконец, тем, неизвестно откуда явившимся добровольцам, которые проводили дни и ночи на палубе Грейт Истерна и тщательно рассматривали каждый фут каната, вынимая из него гвозди, которые втыкались кем-то (говорят - акционерами морских компаний) в изолирующий слой, с целью сделать канат негодным к употреблению?
А в более широкой области - в области настоящей человеческой жизни, с её радостями, её горестями и её случайностями- разве каждому из нас не случалось встретиться с человеком, который оказал ему в жизни такую услугу, что самая мысль о денежной её оценке показалась бы оскорбительной? Иногда эта услуга ничто иное, как - просто слово, сказанное вовремя, иногда же это - целые месяцы и годы самоотверженной преданности. Неужели же и эти "неоценимые" услуги мы тоже станем расценивать в рабочих чеках?
"Каждому - по его делам!" Но человеческие общества не могли бы просуществовать и двух поколений подряд, если бы каждый не давал иногда другим гораздо больше, чем он получит от них в виде денег, рабочих чеков или каких-нибудь наград. Человечеству пришёл бы конец, если бы мать не давала свою жизнь для сохранения жизни своих детей, если бы каждый человек не давал, хоть иногда, не считая, если бы он не давал в особенности именно тогда, когда он не ждёт никакого вознаграждения.