II.
Принимая "анархию" как идеал политической организации, мы опять-таки лишь формулируем другое очевидное стремление человечества. Всякий раз, когда развитие европейских обществ давало им возможность сбросить с себя ярмо власти, общество так и делало, и немедленно пыталось установить такую систему взаимных отношений, которая основывалась бы на началах личной свободы. И мы видим в истории, что те времена, когда сила правительства бывала расшатана, ослаблена или доведена до наименьшей степени, путём местных или общих восстаний, были вместе с тем временами неожиданно быстрого развития хозяйственного и политического.
Мы видим это во времена независимых городов, настолько двинувших человечество вперёд, в какие-нибудь двести или триста лет, в науках, искусстве, ремёслах, архитектуре, что раньше того времени, за пять, десять веков не совершалось такого прогресса; видим на крестьянском восстании, совершившем Реформацию и грозившем уничтожить папскую власть, на свободном (в течение некоторого времени) обществе, создавшемся по ту сторону Атлантического океана, в Америке, недовольными элементами старой Европы.
И если мы присмотримся к современному развитию образованных народов, то мы ясно увидим, как в них всё более и более растёт движение с целью ограничить область действия правительства и предоставить личности всё большую и большую свободу. В этом именно направлении совершается современное развитие, хотя ему и мешает весь хлам унаследованных от прошлого учреждений и предрассудков. Как всякая эволюция, она только ждёт революции, чтобы разрушить стоящие ей на пути ветхие постройки и свободно проявиться в новом, возрождённом обществе.
Долго люди пытались разрешить неразрешимую задачу: "найти такое правительство, которое могло бы заставить личность повиноваться, причём само не выходило бы из повиновения обществу". Теперь же человечество старается освободиться вовсе от правительства и удовлетворять свои потребности путём свободного соглашения между личностями и группами, стремящимися к одной цели. Независимость каждой территориальной, земельной единицы, т.-е. деревни, города, области, страны, становится настоятельною потребностью; взаимное соглашение заменяет собою понемногу законодательство и направляет отдельные частные интересы к одной общей цели, независимо от государственных границ.
Все отправления, которые недавно ещё считались исключительно принадлежностью государства, теперь оспариваются у него: без его вмешательства люди устраиваются легче и удобнее. И, рассматривая успехи, сделанные уже в этом направлении, мы неизбежно приходим к заключению, что человечество стремится свести деятельность правительства к нулю и уничтожить государство - это олицетворение несправедливости, притеснения и всевозможных монополий в руках капиталистов.
Мы уже можем предвидеть такое общество, в котором личность, не связанная законами, будет руководиться исключительно привычками общественности, которая сама есть следствие испытываемой каждым из нас потребности искать поддержки, сотрудничества и сочувствия у других людей.
Представление об обществе без государства вызовет, конечно по меньшей мере, столько же возражений, как и представление о таком хозяйственном строе, в котором отсутствует частный капитал. Мы все выросли на целой куче предрассудков относительно государства, играющего роль Провидения в отношениях людей между собою. Всё наше воспитание, начиная с преподавания римских преданий, известных под названием римской истории, и кончая византийскими законами Юстиниана, которые изучаются под названием римского права, а также всевозможными науками "о праве", преподаваемыми в наших университетах, - всё приучает нас верит в правительство и в достоинство вездесущего и всемогущего государства.
Целые философские системы были выработаны и стали предметом преподавания, с целью поддержания этого предрассудка. С тою же целью были созданы различные теории права. Вся политика основана на этом начале, и каждый политический деятель, к какой бы партии он ни принадлежал, всегда обращается к народу со словами: "Дайте мне в руки власть, и я вас избавлю от гнетущих вас бедствий: я имею возможность это сделать!"
От колыбели до могилы, все наши действия управляются этими же началами повиновения государству и всемогущества правительств. Откройте любую книгу по общественной науке (социологии), или по юриспруденции, и вы увидите что правительство, его организация и его действия всегда занимают в этих книгах такое важное место, что мы, учащиеся по ним, привыкаем думать, будто вне правительства и государственных людей ничего не существует. То же самое повторяется на все лады и в газетах. Целые столбцы посвящаются парламентским прениям и политическим козням, в то время, как вся огромная ежедневная жизнь народа, идущая своим путём вне государственной рамки, едва затрагивается в нескольких строках, - и то только по поводу какого-нибудь экономического явления, или по поводу какого-нибудь нового закона, или же по случаю какого-нибудь происшествия, сообщённого полицией. И когда вы читаете эти газеты, вы совершенно забываете думать о бесчисленном множестве существ, - т.-е., собственно говоря, обо всём человечестве, - которые растут и умирают, страдают, трудятся и потребляют, думают и творят, помимо этих навязчивых людей, которых мы до того возвеличили, что их тень, разросшаяся благодаря нашему невежеству, заслонила собою всё человечество.
А между тем, как только мы перейдём от печатной бумаги к самой жизни, как только мы взглянем на окружающее нас общество, мы будем поражены тем, что правительство играет такую незначительною роль. Ещё Бальзак заметил, что миллионы крестьян живут всю свою жизнь, не зная относительно государства ничего, кроме того, что они вынуждены платить ему большие налоги. Миллионы торговых и всяких других сделок совершаются ежедневно без всякого вмешательства правительства, и самые крупные из них - коммерческие и биржевые сделки -заключаются так неформально, что правительство и не могло бы вмешаться в них, если бы одна из сторон возымела намерение не исполнить принятого обязательства. Поговорите с любым человеком, сведущим в коммерческих делах, и он вам скажет, что торговые операции, происходящие ежедневно, между коммерсантами, были бы совершенно невозможны, если бы громадное большинство из них не основывалось на взаимном доверии. Простая привычка держать слово, боязнь потерять кредит, оказывается более чем достаточными для поддержания той относительной честности, которая называется коммерческою честностью. Даже такие люди, которые без всякого зазрения совести станут отравлять своих покупателей негодным товаром, считают долгом чести исполнять свои обязательства по отношению к другим купцам. Но если эта относительная честность могла развиться даже при теперешних условиях, когда обогащение составляет единственный двигатель и единственную цель, то можем ли мы сомневаться в том, что её развитие пойдёт несравненно быстрее, как только присвоение чужого труда перестанет служить основою общественной жизни?
Другой поразительный факт, очень характерный для современной жизни, ещё красноречивее говорить о том же направлении. Это - постоянное увеличение области предприятий, основанных на частном почине, и необычайное развитие свободных союзов для всевозможных целей. Мы остановимся на этом подробнее в главах, посвящённых свободному соглашению; здесь же достаточно будет сказать, что этого рода факты так многочисленны и так обычны, что самою существенною чертою второй половины нашего века следует признать развитие вольных союзов, хотя социалистические и политические писатели не замечают их и предпочитают постоянно говорить нам о благодетельной роли правительства в будущем.
Эти свободные, до бесконечности разнообразные организации, представляют собою настолько естественное явление; они растут так быстро, группируются так легко и составляют такой неизбежный результат постоянного возрастания потребностей образованного человека; и наконец, они так легко и выгодно заменяют собою правительственное вмешательство, что мы неизбежно должны признать в них явление, которого значение в жизни обществ неизбежно должно расти с каждым годом.
Если такие вольные союзы ещё не распространились на все общественные и жизненные явления, то это зависит только от того, что они встречают непреодолимые препятствия в бедности рабочих, в делении современного общества на касты, в частной собственности - и в особенности - в государстве. Уничтожьте эти препятствия и вы увидите, что они быстро покроют всё необозримое поле деятельности образованных людей.
История последнего пятидесятилетия служит также живым доказательством того, что никакое конституционное правительство не способно к исполнению тех отправлений, которые государство захватило в свои руки. На девятнадцатый век будут когда-нибудь указывать, как на эпоху крушения парламентаризма.
Это бессилие так очевидно для всех, ошибки парламентаризма и прирождённые недостатки так называемого представительного правления настолько бросаются в глаза, что те немногие мыслители, которые занялись критикою этой формы правления (Дж. Ст. Милль, Лавердэ), были лишь выразителями общего недовольства. Не нелепо ли, в самом деле, избрать нескольких человек и сказать им: "Пишите для нас законы относительно всех проявлений нашей жизни, даже если вы сами ничего не знаете об этих проявлениях?" Люди начинают понимать, что так называемое "правление большинства" на деле значит - отдать все дела страны в руки тех немногих, которыми составляется большинство во всякой Палате, - т.-е. в руки "болотных жаб", как их называли во время французской революции, или людей, которые не имеют никаких определённых воззрений, а пристают то к "правой", то к "левой" партии, смотря по тому, откуда дует ветер и с кого можно больше сорвать. Конституционное правление конечно было шагом вперёд против неограниченного правления дворцовых партий, но человечество не может закиснуть на нём: оно ищет уже новых выходов - и не находит их.
Всемирный почтовый союз, общества железных дорог, различные учёные общества представляют собою примеры предприятий, основанных на свободном соглашении, заменившем собою закон.
В настоящее время, когда какие-нибудь группы, рассеянные в различных концах земного шара, хотят организоваться с какою-нибудь целью, они уже не выбирают интернационального парламента из "пригодных на всякое дело депутатов" и не говорят им: "Дайте нам закон и мы будем вам повиноваться". Если нет возможности сговориться прямо, или при помощи переписки, они посылают на конгресс людей, специально изучивших данный вопрос, которым говорят: "Постарайтесь сговориться относительно того-то и того-то и возвращайтесь к нам - не с готовыми законами в кармане - они нам не нужны, - а с проектом соглашения, которое мы можем принять, но можем и не принять".
Так делают, между прочим, вот уже полвека, английские рабочие союзы. Они ничего не привозят со своих съездов, кроме предложений, которые рассматриваются каждым союзом порознь и либо принимаются им, либо отвергаются. Точно так же поступают и крупные промышленные компании, учёные общества и всевозможные союзы, покрывающее целою сетью Европу и Соединённые Штаты. Так же станет поступать и общество, освободившееся от государственной власти. Чтобы отнять землю, фабрики и заводы у тех, кто ими владеет теперь, парламенты окажутся совершенно негодными. Покуда общество было основано на крепостном праве, оно могло мириться с неограниченной монархией; а когда оно основалось на наёмном труде и эксплуатации масс капиталистами, оно нашло лучший оплот эксплуатации в парламентаризме. Но общество свободное, взявшее в свои руки общее наследие, - землю, фабрики, капиталы - должно будет искать новой политической организации, соответствующей новой хозяйственной жизни - организации, основанной на свободном союзе и вольной федерации.
Каждому экономическому фазису соответствует в истории свой политический фазис; нельзя разрушить теперешнюю форму собственности, не введя вместе с тем и нового строя политической жизни.
Экспроприация.
I.
Рассказывают, что в 1848 году, когда революция заставила Ротшильда дрожать за своё состояние, он выдумал следующую штуку. - "Хорошо, сказал он, допустим, что моё богатство нажито на счёт других. Но если его разделить поровну между всеми жителями Европы, то на каждого придётся не больше одного пятифранковика (двух рублей). Что ж, я согласен выдать каждому его пятифранковик, если он его потребует".
Объявивши это и распубликовавши свои слова, богач стал спокойно разгуливать по улицам Франкфурта. Раза три или четыре к нему подходили люди и просили вернуть им их пятифранковики, что он и делал с дьявольски насмешливой улыбкой. Фокус, таким образом, удался, и потомство миллионера продолжает до сих пор владеть своими миллионами.
Почти так же рассуждают и те буржуазные мудрецы, которые говорят нам: "А, экспроприация! Понимаю. Это значит, взять у каждого пальто, сложить их все в кучу, а затем пусть каждый берёт себе пальто из кучи и дерётся за самое лучшее со всеми остальными!" Но в действительности, эта болтовня - не более, как глупая шутка. Мы вовсе не хотим складывать в кучу все пальто, чтобы потом распределять их (хотя даже и при такой системе те, которые дрожат теперь от холода без одежды, - всё-таки остались бы в выигрыше). Точно также мы вовсе не хотим и делить деньги Ротшильда. Мы хотим устроить так, чтобы каждому родящемуся на свет человеческому существу было обеспечено, во-первых, то, что оно выучится какому-нибудь производительному труду и приобретёт в нём навык, а во-вторых, то, что оно сможет заниматься этим трудом, не спрашивая на то разрешения у какого-нибудь собственника или хозяина, и не отдавая львиной доли всего труда людям, захватившим в свои руки землю и машины.
Что же касается до различных богатств, находящихся во владении Ротшильдов или Вандербильтов, то они только помогут нам лучше организовать наше производство сообща.
Когда крестьянин сможет пахать землю, не отдавая царю и помещику половину жатвы; когда все машины, нужные для того, чтобы вспахать и удобрить землю будут в изобилии, в распоряжении самого пахаря; когда фабричный рабочий будет производить для общества, а не для тех, кто пользуется его бедностью, - тогда рабочие перестанут ходить впроголодь, в лохмотьях; и ни Ротшильдов, ни других эксплуататоров больше не будет. Раз никто не будет вынужден продавать свою рабочую силу за такую плату, которая представляет лишь часть того, что он выработал, - тогда и Ротшильдам неоткуда взяться.
- Ну, хорошо, - скажут нам. "Но, ведь, к вам могут явиться Ротшильды извне. Можете ли вы помешать человеку нажить миллионы где-нибудь в Китае, а затем приехать и поселиться у вас? Можете ли вы помешать ему окружить себя наёмными слугами и рабочими, эксплуатировать их и обогащаться на их счёт?"
"Не можете же вы произвести революцию на всём земном шаре в одно время. Что же тогда? Уж не станете ли вы устраивать пограничные таможни и обыскивать приезжающих, чтоб конфисковать ввозимые ими деньги? Жандармы-анархисты, стреляющие по путешественникам вот будет любопытное зрелище!"
В основе всех этих рассуждений лежит одна крупная ошибка: люди не задаются вопросам о том, откуда происходит состояние богачей? А между тем, стоит только немного подумать, чтобы увидать, что богатство одних зависит исключительно от бедности других. Там, где не будет бедных, не будет и эксплуатирующих их богачей. Только из нищеты народа и создаются богатства.
Возьмите, в самом деле, средние века, в ту пору, когда начали зарождаться крупные состояния. Какой-нибудь феодальный барон (а в России - боярин или князь) захватывал тогда целую плодородную, незаселённую область. Но пока эта земля не была заселена, он совсем не был богат; земля ничего ему не приносила и имела для него не больше цены, чем какие-нибудь поместья на луне. - Что же делал наш барон, чтоб обогатиться? - Он искал крестьян, бедноту.
Но если бы у каждого крестьянина был клочок земли, не обложенный никакими податями, если бы у него были, кроме того, нужные орудия и скот, то кто же пошёл бы работать на земли барона? Каждый несомненно остался бы работать у себя, и барон оставался бы ни причём. Но в действительности, барон находил целые селения бедняков разорённых войнами, засухами, чумой, падежами, не имевших ни лошади, ни плуга (железо в средние века было дорого, дороги были и рабочие лошади).
Везде были такие бедняки, искавшие возможности устроиться где-нибудь получше и бродившие ради этого по дорогам. И вот они видели где-нибудь на перекрёстке, на границе владений нашего барона, столб, на котором обозначено было различными крестами и другими понятными для них знаками, что крестьянин, который поселится на этой земле, получит, кроме земли, соху, лес для избы, лошадь и семена, никому ничего не платя столько-то лет. Число этих годов, скажем девять лет - и бывало отмечено на столбе девятью крестами и крестьянин хорошо понимал, что значат эти кресты.
И вот беднота шла селиться на землях барона. Они прокладывали дороги, осушали болота, строили деревни, обзаводились скотом и сперва никаких податей не платили. Затем, через девять лет, барон заставлял их заключить с ним арендный договор, а ещё через пять - заставлял платить себе оброк потяжеле, а там опять увеличивал его, покуда у крестьян хватало сил платить; и крестьянин соглашался на новые условия, потому что лучших он не мог найти нигде. И вот мало-помалу, особенно при содействии законов, которые писались баронами, нищета крестьянина становилась источником обогащения помещика, и не одного только помещика, а ещё и целого роя ростовщиков, которые набрасывались на деревню и всё более плодились по мере того, как крестьянину становилось тяжелее платить. А там, глядишь, крестьянин становился и крепостным барона, и уже никуда не смел уйти с земли.
Так было в средние века. Но не происходит ли то же самое и теперь? Если бы были свободны земли, которые крестьянин мог бы свободно обрабатывать, разве он стал бы платить барону по сто рублей за десятину в вечность? Разве он стал бы платить непосильную арендную плату, отнимающую у него треть, а не то и больше всей его жатвы? Разве он согласился бы сделаться половником, т.-е. отдавать собственнику половину своего урожая?
Но у него ничего нет, - а потому он и соглашается на всё, лишь бы ему позволили кормиться с земли, и своим по́том и кровью он обогащает помещика. Из мужичьей бедности - из нищеты - растут княжеские, графские и купеческие капиталы, в нашем двадцатом веке, точно так же, как и в средние века.