Если каждый человек имеет право собственности на свою личность и, тем самым, на свой труд, и если в продолжение себя он владеет любой собственностью, которую он "создал" либо извлек из прежде не используемого и ничейного участка природы, тогда кто же имеет право владеть либо контролировать саму землю? Иначе говоря, если собиратель имеет право собственности на желуди и ягоды, которые он нашел, или фермер на урожай пшеницы, то кто имеет право собственности на землю, на которой происходила их деятельность? И снова, оправдание собственности на землю является тем же самым, что и для любой другой собственности. Дело в том, что ни один человек на самом деле никогда не "создает" материал: в сущности, он берет данный природой материал и преобразует его с помощью своих идей и трудовой энергии. Однако именно это, в точности, и делает первопроходец – поселенец, – когда он расчищает и использует прежде не используемую, нетронутую землю и превращает ее в частную собственность. Поселенец – точно как скульптор либо рудокоп – преобразует данную природой почву с помощью своего труда и личности. Поселенец является "производителем" в той же степени, что и остальные, и, следовательно, является столь же легитимным владельцев своей собственности. Как в случае со скульптором, трудно принять моральность каких-то других групп, экспроприирующих продукцию и труд поселена. (И, как в других случаях, решение "мирового коммуниста" на практике сводится к правящей группе.) Более того, сторонники аграрного обобществления (land communalists), которые заявляют о том, что все население мира на самом деле сообща владеет землей, восстают против природного факта, заключающегося в том, что до поселенца в действительности никто не использовал и не контролировал, а следовательно, и не владел землей. Первопроходец, или поселенец, является тем человеком, кто первым вводит лишенные ценности, неиспользуемые природные объекты в производство и использование.
Кроме того, для человека имеется только два пути для приобретения собственность и богатство: производство либо насильственная экспроприация. Или, как тонко сформулировал выдающийся немецкий социолог Франц Оппенгеймер, имеется только два способа приобретения богатства. Первым является метод производства, который обычно сопровождается добровольным обменом подобными продуктами: именно это Оппенгеймер назвал экономическим способом. Вторым методом является односторонний захват продукции другого: экспроприация собственности другого человека с помощью насилия. Этот хищнический метод получения богатства Оппенгеймер метко обозначил как политический способ.
Поэтому человек, который захватывает собственность другого, живет в глубоком противоречии со своей человеческой природой. Дело в том, что, как мы видели, человек может жить и процветать только с помощью производства и обмена продуктами. С другой стороны, агрессор является вовсе не производителем, а хищником; он живет, паразитируя на труде и продукции других. Следовательно, вместо жизни в соответствие с человеческой природой, агрессор является паразитом, который кормится исключительно за счет эксплуатации труда и энергии других людей. Здесь налицо полное нарушение всеобщей этики любого типа, поскольку человек, очевидно, не может жить как паразит; паразиты должны найти не-паразитов, производителей, чтобы прокормиться. Паразит не только не способен внести вклад в полную совокупность благ и услуг общества, он полностью зависит от производства в теле своего носителя. И, кроме того, любое увеличение принудительного паразитизма уменьшает ipso facto количество и уровень производства производителей до тех пор, пока, наконец, если производители вымирают, то и паразиты быстро следуют за ними.
Таким образом, паразитизм не может быть всеобщей этикой и, фактически, рост паразитизма подрывает и сокращает производство, с помощью которого выживают и носитель, и паразит. Принудительная эксплуатация, или паразитизм, разрушает процессы производства для всех в обществе. Всеми способами, которые только можно представить, паразитическое хищничество и грабеж подрывают не только природу жертвы, чьи личность и продукция подвергаются насилию, но также природу самого агрессора, который отказался от естественного пути производства – использования своего ума для преобразования природы и обмена с другими производителями – ради пути паразитической экспроприации работы и продукции остальных. В самом глубоком смысле, агрессор разрушает самого себя наряду с несчастной жертвой. Это остается так же безусловно верно для сложного современного общества, как для Крузо и Пятницы на их острове.
Глава 4. Собственность и преступность
Мы можем определить любого, кто совершает агрессию против личности или собственности, произведенной другим человеком, как преступника. Преступником является любой, кто пускает в ход насилие против другого человека или его собственности: любой, кто использует принудительные "политические средства" для приобретения благ и услуг.
Теперь, однако, возникают крайне важные проблемы; мы действительно оказались в самой сердцевине проблематики свободы, собственности и насилия в обществе. Ключевой вопрос (причем, к сожалению, один из тех, которыми почти полностью пренебрегли теоретики либертарианства) может быть проиллюстрирован с помощью следующих примеров:
Предположим, что мы прогуливаемся по улице и видим, как некий человек, A, хватает B за запястье и срывает наручные часы B. Не подлежит сомнению, что A здесь покушается на личность, и на собственность B. Можем ли мы просто на основании этой сцены сделать вывод, что A является преступным агрессором, а B – его невинной жертвой?
Разумеется, нет – поскольку мы не знаем только на основе нашего наблюдения, является ли A и вправду вором, или A попросту забирает собственные часы у B, который раньше украл их у A. Иначе говоря, хотя часы, несомненно, являлись собственностью B до момента нападения A, мы не знаем, являлся A легитимным собственником когда-то раньше или нет, а так же был ли он ограблен B. Следовательно, пока мы не знаем, кто именно из этих двух человек является легитимным или законным владельцем указанной собственности. Мы можем найти ответ только с помощью изучения конкретных сведений по данному случаю, то есть с помощью "исторического" исследования".
Таким образом, мы не можем просто утверждать, что великим аксиоматическим моральным правилом либертарианского общества является защита прав собственности, и точка. Дело в том, что преступник не имеет никакого естественного права на удержание собственности, которую он украл; агрессор не имеет права притязать на любую собственность, которую он приобрел с помощью агрессии. Следовательно, мы должны видоизменить или, скорее, прояснить фундаментальное правило либертарианского общества и заявить, что никто не имеет права осуществлять агрессию по отношению к легитимной или законной собственности другого человека.
Иначе говоря, мы не можем просто говорить о защите "прав собственности" или о "частной собственности" per se (Примеч. пер.: как таковой). Дело в том, что если мы поступим так, нам грозит серьезная опасность оказаться защитниками "права собственности" преступника-агрессора – фактически, с точки зрения логики мы бы были должны сделать это. Следовательно, мы можем говорить только о законной собственности, или легитимной собственности, или, возможно, "естественной собственности". И это означает, что, в конкретных случаях, мы должны решить, является ли данный единичный акт насилия агрессивным или оборонительным: например, является ли это случаем ограбления жертвы преступником или жертва пытается вернуть назад свою собственность.
Еще одно крайне важное последствие для такого взгляда на мир состоит в том, что можно отвергнуть утилитаристский способ рассмотрения прав собственности, а значит, и свободного рынка. Дело в том, что утилитарист, не имеющий концепции – не говоря уже о теории – справедливости, должен отступить и прибегнуть к прагматическому, ad hoc (Примеч. пер.: подходящему к данному случаю) мнению о том, что все титулы (Примеч. ред.: юридическое, документальное основание права) на частную собственность, существующие на тот момент в любое время или в любом месте, должны рассматриваться как обоснованные и пониматься как заслуживающие защиты от посягательства. Именно таким способом, по сути, экономисты-утилитаристы – специалисты по свободному рынку – неизменно трактуют вопрос о правах собственности. Заметим, однако, что утилитарист сумел протащить в свою аргументацию непроверенное этическое суждение: все блага, которые "сейчас" (в то время и в том месте, где ведется спор) рассматриваются как частная собственность, должны быть приняты и защищаемы в качестве таковой. На практике, это означает, что все титулы частной собственности, выданные любым существующим правительством (которое повсюду захватило монополию на определение титулов собственности), должны быть приняты как таковые. Такого рода этика слепа ко всем дискуссиям о справедливости и, если довести ее до логического завершения, должна также защищать любого преступника с той его собственностью, которую ему удалось экспроприировать. Мы приходим к выводу, что утилитарист, который попросту восхваляет свободный рынок на основе всех существующих титулов собственности, заблуждается и является этическим нигилистом.
Однако я убежден, что реальным мотором для социальных и политических изменений в наше время стало моральное возмущение, вытекающее из ложной теории прибавочной стоимости: капиталисты украли законную собственность рабочих и, следовательно, существующие титулы на накопленный капитал являются незаконными. Если принять эту гипотезу, то дальнейший побудительный мотив и для марксизма, и для анархосиндикализма, последует совершенно логично. Из осознания того, что выглядит чудовищной несправедливостью, вытекает призыв "экспроприировать экспроприаторов" и, в обоих названных случаях, призыв к некоторой форме "возврата" собственности и контроля над ней со стороны рабочих. Такие аргументы не могут быть успешно парированы с помощью максим экономистов-утилитаристов либо философов-утилитаристов. Успех возможен только с помощью честного и решительного обращения к моральной проблеме, к проблеме справедливости или несправедливости различных притязаний на собственность.
Аналогичным образом, марксистские взгляды не могут быть опровергнуты с помощью утилитарных восхвалений достоинств "социального мира". Социальный мир сам по себе – это замечательно, однако подлинный мир, по сути, основан на тихом, безопасном обладании легитимной собственностью для любого человека, а если социальная система основана на чудовищно несправедливых титулах собственности, тогда отсутствие посягательства на них является не миром, а расширением и упрочением постоянной агрессии. Опять же, марксисты не могут быть опровергнуты, если указывать пальцем на использование ими насильственных методов ниспровержения. Разумеется, это последовательное убеждение – хоть я его и не разделяю – что насилие не должно быть когда-либо использовано кем-либо против кого-то другого: даже жертвой против преступника. Однако моральная позиция в духе Толстого и Ганди здесь не является релевантной. Дело в том, что спорным вопросом является следующее: имеет или не имеет жертва моральное право применить насилие для защиты своей личности или собственности от преступного нападения либо для возврата собственности от преступника. Толстовец может допустить, что жертва имеет такое право, однако может попытаться убедить ее не использовать данное право во имя более высокой морали. Однако это заставляет нас отступить от нашей дискуссии и приводит к более широкому исследованию этической философии. Я мог бы только здесь добавить, что любой такой тотальный противник насилия должен тогда быть последовательным и настаивать, чтобы ни одного преступника не наказывали с помощью насильственных методов. А это подразумевает, давайте отметим, не только отказ от высшей меры наказания, но и от любого наказания, и, в самом деле, от всех методов защиты с помощью насилия, которые могут, предположительно, нанести повреждения агрессору. Иначе говоря, используя это ужасающее клише, к которому у нас еще будет случай вернуться, толстовец должен не использовать силу, чтобы помешать изнасиловать собственную сестру.
Смысл здесь заключается в том, что только толстовцы склонны возражать против насильственного разгрома мощной преступной группы; дело в том, что всякий, кто не является толстовцем, предпочитает использовать силу и насилие для защиты против преступной агрессии и для наказания за эту агрессию. Такой человек, следовательно, должен почитать нравственность, если не мудрость, применения силы для разгрома мощной преступности. Если это верно, то мы вынуждены немедленно вернуться к действительно важному вопросу: кто является преступником и, следовательно, кто является агрессором? Или, другими словами, против кого становится легитимным использование насилия? И если мы признаем, что капиталистическая собственность является морально нелегитимной, тогда мы не можем отрицать право рабочих применить любое насилие, которое окажется необходимым, чтобы захватить собственность, точно так же, как A, в нашем примере выше, действовал бы в своем праве, силой возвращая свои часы, если ранее B их украл.
Единственное подлинное опровержение марксистской аргументации в пользу революции, следовательно, состоит в том, что собственность капиталистов является законной, а не беззаконной, и что, следовательно, ее захват рабочими или кем-либо еще сам по себе был бы незаконным и преступным. Однако это означает, что мы должны перейти к вопросу о справедливости притязаний на собственность, а это, в свою очередь, означает, что мы не можем, с небрежной легкостью, отделаться попыткой опровергнуть революционные притязания с помощью произвольного набрасывания покрова "справедливости" на всяческие и всевозможные существующие титулы собственности. Подобное деяние вряд ли убедит людей, верящих в то, что их либо других людей жестоко угнетают и постоянно подвергают агрессии. Однако это также означает, что мы должны быть готовы обнаружить в мире такие случаи, когда насильственная экспроприация существующих титулов собственности будет морально оправданной, поскольку эти титулы сами по себе являются незаконными и преступными. Давайте снова используем наглядный пример, чтобы прояснить наш тезис. Используя отличный метод Людвига фон Мизеса для абстрагирования от эмоционализма, рассмотрим гипотетическую страну, "Руританию".
Предположим, что Руританией правит король, который грубо нарушил права личностей - регламентировал, а, в конце концов, и захватил их собственность. В Руритании появляется либертарианское движение, которое убеждает большинство населения в том, что преступная система должна быть заменена подлинно либертарианским обществом, в котором права каждого человека на его личность, а также полученную и созданную собственность полностью уважаются. Король, предполагая, что восстание ждет немедленный успех, теперь применяет хитроумную стратагему. Он провозглашает, что его правительство низложено, однако перед самым отречением он по своему произволу выделяет всю обрабатываемую землю своего королевства в качестве "собственности" для себя и своих родственников. Затем он приходит к либертарианцам - бунтовщикам и говорит: "отлично, я исполнил ваше желание и отрекся от правления; больше не будет насильственного вмешательства в частную собственность. Однако я сам и мои одиннадцать родственников владеют каждый по одной двенадцатой Руритании, а если вы каким-либо образом нарушите нашу собственность, то вы посягнете на священность самого фундаментального принципа, который вы исповедуете: нерушимость частной собственности. Следовательно, хотя мы не будем больше взимать "налоги", вы должны обеспечить каждому из нас право взимать любые "рентные" платежи, которые мы можем пожелать получить от наших "арендаторов", или право распоряжаться жизнями людей, которые предпочтут жить в "нашем" владении, как мы сочтем наилучшим. Таким образом, налоги будут полностью заменены "частными рентными" платежами!".
Посмотрим, каким должен быть ответ либертарианцев - бунтовщиков на этот дерзкий вызов. Если они являются последовательными утилитаристами, то должны подчиниться такой уловке и обречь себя на жизнь при режиме ничуть не менее деспотическом, чем тот, с которым они боролись до сих пор. Возможно, на самом деле, и более деспотическом, поскольку теперь король и его родственники могут присвоить себе сам либертарианский принцип абсолютного права частной собственности, абсолютность, на которую они, возможно, раньше не решались претендовать.
Должно быть понятно: чтобы либертарианцы опровергли эту стратагему, они должны разработать теорию законной собственности versus (против) незаконной; они не могут оставаться утилитаристами. Тогда они сказали бы королю: "Мы сожалеем, но мы признаем только те притязания на частную собственность, которые являются законными – те, которые вытекают из фундаментального естественного права индивида на самого себя и на собственность, которую он либо преобразовал с помощью своей энергии либо получил добровольно или унаследовал от подобного преобразователя. Иначе говоря, мы не признаем право кого-либо на любую конкретную часть собственности на основе его или чьего-либо другого произвольного и голословного заявления о том, что это его собственное. Не может быть никакого естественного морального права, вытекающего из произвольного заявления человека о том, что какая-либо собственность принадлежит ему. Следовательно, мы заявляем о праве экспроприировать эту "частную" собственность у тебя и твоих родственников и вернуть эту собственность индивидуальным собственникам, против которых ты совершил агрессию, реализуя твои нелигимные притязания".
Один королларий, который следует из этой дискуссии, имеет огромное значение для теории свободы. Он состоит в том, что, в самом глубоком смысле, вся собственность является "частной". Дело в том, что вся собственность принадлежит, то есть контролируется некоторыми конкретными личностями или группами личностей. Если B украл часы у A, тогда часы являлись частной "собственностью" B – находилась под его контролем и de facto в его владении – до тех пор, пока ему позволялось распоряжаться и пользоваться ими. Следовательно, находились ли часы в руках A или B, они были под частным контролем – в некоторых случаях, легитимно-частным, в других преступно-частным, но, тем не менее, частным.