– характеризует "вселенную средств" и утрату "эйдоса" труда (Андерс);
– раскручивает спираль бессмысленности (Horkheimer);
– характеризует угрозу жизни нашего времени при утрате ориентации и неприкаянности в цивилизованном мире (Zihlmann);
– связан с гипертрофированной информированностью человека в ущерб коммуникации (Лей);
– означает утрату живой связи человека с символической жизнью (Барц), утрату творческих ритуалов (Г. Адлер) и разрушение нуминозного (Юнг);
– свидетельствует о мании величия, приводящей к отрыву человека от своих корней (Нойманн);
– связан с упадком патриархального образа Бога, а падение Бога означает падение самого человека;
– вызван тем, что люди забыли о Кресте, наивно полагая, что можно найти смысл, не пройдя через страдания и бессмысленность (Лотц).
Причины кризиса смысла
Начиная с эпохи Просвещения, развивается позитивизм с его односторонней ориентацией на такие ценности, как результат, прогресс, рациональный подход к жизни и к освоению мира, технический контроль и истощение природных ресурсов – и это главная причина кризиса. Кроме того, свою роль играет необозримость и все большее усложнение окружающего мира, в результате чего мы "за деревьями не видим леса". Хабермас говорит о том, что в современном мире "взаимосвязи не просматриваются".
В Средневековье инсайт о главных взаимосвязях мира еще был доступен отдельному человеку. Из поколения в поколение общество и церковь передавали это "знание" как незыблемую ценность. Сегодня оно превратилось в хаотическое нагромождение ценностей, убеждений и информации. Современный кризис таков, что общие ориентиры утрачены, общий смысл потерян, все и вся обесценивается; размываются границы, утрачиваются структуры и опорные принципы. Бесконечное развитие техники, науки и экономики привело к "моральному вакууму" и к неопределенности ценностной ориентации, так как все время вырабатываются новые паттерны поведения и проверяется, подойдет ли существующая система ценностей к текущей ситуации. Еще одной причиной неопределенности является то, что институты, традиционно передающие ценности и нормы, уже не могут заполнить смыслом существующий экзистенциальный вакуум. Церковь уже не справляется с задачей создания смысла жизни, у нас уже нет богов, которых мы могли бы просить о помощи. Также прекратилось и посредничество церкви при передаче норм следующему поколению – от отцов к детям (Lay, 1990).
Обескураживающее разнообразие ценностей и их относительность Шарлотта Бюлер связывает с "embarras de richesse" – обществом сверхизобилия – и с рекламой, которая навязывает нам потребности, которых на самом деле у нас нет. К тому же нас затапливает чрезмерный поток фактов, который мы получаем через средства массовой информации; чужому опыту мы верим больше, чем своему, и только профессионалы еще в состоянии понять разнообразные феномены становящегося все более загадочным мира. Мы не верим политикам и экономистам, а пропаганда в средствах массовой информации искажает картину мира. "Лицемерие блюстителей норм" (Лей), то есть тех, кто должен подавать пример в семейной жизни, государстве и церкви, подрывает доверие к основным ценностным и смысловым структурам (Lay, 1990).
Оказывается недоверие должностным лицам, потому что "свобода" и "солидарность" стали абстрактными лозунгами, которые не ведут ни к каким практическим результатам из-за того, что люди редуцированы до "избирателей" и "потребителей". В странах западной демократии вместо высшей ценности – свободы – господствует навязчивая идея потребления и роста производительности. Спираль прогресса и ориентированности на результат раскручивается уже независимо от воли человека. Свобода становится "потребительским пространством", а потребление стало делом престижа (Grom, Schmidt, 1975, S. 27). Сексуальность тоже стала предметом потребления, когда человек отчужден от всего личного и "наслаждается, будто лижет мороженое". Человек "заводит себе партнера или меняет его так же, как покупает новую шубу", или "возбуждается новой подругой так же, как новой машиной" (Affemann, 1975). Религия и искусство тоже стали объектами потребления – чего только стоят слова проповедника Билли Грэхама, который говорил, что он торгует религией, как мылом! Такой властный способ подчинения внешнего мира Пауль Тидеманн назвал "консьюмеризмом". "Цель консьюмеризма – поглощение материального. При этом обычно полностью забывают, что потребление является только частью процесса обмена веществ. Обмен веществ предполагает не только поглощение, но и выделение" (Tiedemann, 1993, S. 12). Наш экологический кризис доказывает, что невозможно подчинить себе внешний мир, лишь поглощая его.
Мы живем в безнадежной путанице, во время смены ценностей. В своем стремлении "обладать всем" мы все теряем, как это было показано Толстым с несравненной поэтической ясностью. Мы теряемся в необозримом современном мире сверхизобилия и блуждаем в "лабиринте смыслов и ценностей". Сложность современного мира ведет к утрате взаимосвязей: часть становится важнее целого, "частичные смыслы" заслоняют "общий смысл", а "иметь" подчиняет себе "быть": "У человека достаточно того, "на что" он может жить, но слишком мало того, "для чего" он мог бы жить" (Франкл). Равновесие пути и цели сместилось в сторону достижения цели, процесс и результат отчуждены друг от друга; результат стал важнее, чем процесс. Смысл редуцирован до текущей цели, к тому же непрагматичная, бесцельная игра ничего не дает в отношении прогресса и прибыли. Религия и искусство теперь нацелены на отдых и восстановление психического равновесия в условиях повседневного стресса. Таким образом, не осталось ничего, что не приобрело бы функционального значения и не стало бы средством достижения цели. Смысл искусства становится "искусственным смыслом" (Андерс), желания и радость – предметами потребления, а качество чувственного переживания замещается количеством сенсорных впечатлений.
Хотя все подчинено достижению целей, конечная цель, как ни парадоксально, так и остается неосознанной отдельным человеком. В отличие от ремесленника, который видит конечный итог своей работы, заводской рабочий, в силу высокой степени разделения труда, часто не понимает смысла и цели отдельной производственной операции, не представляет себе конечный продукт, не может его видеть и распоряжаться результатом своего труда (Андерс). Мы утратили связь с целостной реальностью, мы можем воспринимать лишь только отдельные ее "фрагменты". Цель и путь к ней – два полюса "смысла" – отделены один от другого, и потому и то, и другое теряет смысл; так как одно теперь не соотносится с другим, то нет и наполненного смыслом единства. Такое "одномерное операциональное мышление" (Маркузе) взяло верх в "обществе условных рефлексов" (Мичерлих). Общий смысл отделен от частичного смысла, а создание смысла отделено от обнаружения смысла. Приоритетным является создание смысла, а не его обнаружение, действие важнее смысла сделанного, активный "Homo faber" важнее, чем человек созерцающий, обладание важнее, чем бытие. Разумеется, происходит отчуждение человека от самого себя и от своих чувств и потребностей, и эта "болезнь века" в наше время уже так распространена, что на нее почти никто не обращает внимания (Fromm, 1972).
Наконец, кризис смысла нашего времени характеризуется нарушенными коммуникациями. Вместо гибкого колебания между закрытостью и открытостью, между обменом фактами и личным эмоциональным общением, отношения между людьми часто становятся техническими и функциональными, служат лишь для передачи информации. Место личных потребностей занимают требования организаций, для которых чувственная составляющая межличностных отношений оказывается лишь ненужной помехой. Человек как субъект больше не нужен, теперь его рассматривают, скорее, как "систему, реализующую смысл" (Fischer, Steinlechner, 1992, S. 89).
Теолог и психоаналитик Евгений Древерман в своей книге "Смертельный прогресс: о разрушении мира и человечества при христианстве" описывает христианство и его представление о человеке как причину современного кризиса смысла (Drewermann, 1991). По его мнению, христианство способствовало крену западной культуры и духовности, разграничивая внутреннюю и внешнюю природу и поддерживая однобокое развитие целеполагающего прогрессивного мышления. Природа же, напротив, организована циклически; ритмы природных процессов свидетельствует о динамическом единстве противоположностей, что иллюстрируют бесчисленные мифологические образы круга и круговорота, например, в символах Уробороса или танцующего Шивы, который одной рукой создает мир, а другой забирает его обратно.
Перри также обращает внимание на то, что в архаических культурах понимали циклический характер природных процессов, и только современный человек убежден в иллюзорном линейном прогрессе. "Психика на пути индивидуации не приемлет застоя, как и природа не терпит пустоты… Даосы очень хорошо понимали, что противоположности не существуют сами по себе, а как Инь и Ян всегда текут и взаимодействуют, тесня и уступая друг другу, постоянно обращаясь одно вокруг другого" (Perry, 1990). Для природы главное – не жизнь, как пишет Древерман, а "равновесие между жизнью и смертью, и кто не признает смерть как условие жизни, тот никогда не сможет быть в согласии с природой" (Drewermann, 1991).
Опустошением внутреннего мира оборачивается подавление "инстинктивной натуры", которое пропагандируется христианством, и вытеснение имманентной архетипической религиозности, на что особо указывал Юнг. Подавляя ее, мы одновременно выхолащиваем чувства и явно преувеличиваем ценность рациональности. В любой патриархальной культуре это приводит к выхолащиванию женского начала, то есть такой установки, которая тесно связана с процессами роста и упадка, с периодическими природными ритмами и процессами. Когда же инстинктивная связь с природой обесценена, уже сделан небольшой шаг к истощению природы, что проявляется как экологический кризис.
Кризис смысла есть также и кризис чувственности в виде враждебности в отношении чувственного восприятия, его отупения. А глобальный смысл дан нам в ощущениях, так что утрата чувственности означает и утрату возможности мечтать о чем-то большем и превосходящем нас, участвовать в том, что глубочайшим образом связывает мир.
Реакции на кризис смысла
Сегодня в дебрях "относительных ценностей" нелегко найти нужное и по-новому увидеть человека и смысл его существования. Мы не можем не создавать новые мифы, которые придают смысл нашей жизнь и помогают заново сориентироваться. Психотерапия могла бы занять здесь свое место, помогая находить смысл собственного существования и уникальный для каждого узор смыслов, осознавать позитивное в том, какой я есть и как я живу. Она могла бы помочь нам восстановить связь с утраченными смыслообразующими архетипическими структурами, с нашими образами и сновидениями.
Петер Слотердайк считает, что психотерапия должна помочь нам смириться с катастрофой нашего бытия. Как мы поступим в дальнейшем – захотим ли осознать бессмысленность, какова она есть, а затем активно бороться с ее причинами, или речь идет лишь о том, как в ходе терапии избавиться от чувства бессмысленности и продолжить участие в коллективном отгораживании от этой проблемы – это вопрос нашей личной воли. Мы можем реагировать на кризис смысла защитным вытеснением этой темы, отщеплением от сознания страдающей части личности и отвержением своей субъективности; мы можем поддаться отчаянию или стать циничными, как Андерс, для которого вообще нет никакого смысла. Упорное отрицание бессмысленности всячески приветствуется сильными мира сего, которые видят в наркоманах и в "разрушителях мира" меньшую опасность, чем в активных диссидентах. Когда-то Кристофер Лэш описал наше время как эпоху нарциссизма, а теперь мы видим в нарциссизме искаженный поиск смысла своего бытия и своей сути.
Еще одну возможность реагировать на упадок ценностей мы можем увидеть в попытках создавать все новые ценности и устанавливать все новые нормы, что ведет к "избытку норм", а затем и к "отрицанию любых норм" (Лей). Еще одна попытка защититься от неопределенности – это абсолютизация существующих ценностей и насильственное отгораживание от всего чуждого, воспринимаемого как бессмысленное, что проявляется в усилении националистических тенденций и враждебности к иностранцам. Еще один вариант реагирования на кризис смысла состоит в том, чтобы искаженно толковать то, что видится бессмысленным, игнорируя все, что не вписывается в собственное мировоззрение. В результате картина мира становится фундаменталистски ограниченной, а сам человек боязливо цепляется за "единственно верный" смысл. Такие упрощающе-искажающие стратегии пропагандируются, как правило, полурелигиозными движениями, чтобы утолить жажду смысла. Это может доходить до безумия, например до коллективного самоубийства членов секты.
Еще одна форма реагирования на бессмысленность – сделать из нужды добродетель, например, так, как Ницше и Сартр переиначили понятие "свободы смысла". Они заявили, что наступила не только "смерть Бога", но и "смерть смысла", и теперь полное освобождение от "жажды смысла" делает человека самостоятельным и взрослым. Логический вывод из такой "философии бессмысленности" сделал Сартр: "Бессмысленно наше рождение, бессмысленна наша смерть".
Так же могут быть поняты саркастические слова Фрейда по поводу американской рекламы: "У меня в голове вертятся слова одного объявления, которое, на мой взгляд, является очень удачным и, я бы сказал, рискованно оригинальным образцом американской рекламы: "Why live, if you can be burried for ten dollars?" (Freud, 1960, S. 429).
Все же в человеке жива и неизбывна глубинная потребность в осмысленности, человек не может жить бессмысленно, и поэтому он пытается разными способами компенсировать "безграничность" господствующей относительности ценностей и ее последствий – страха и неуверенности. Также в качестве стратегии противостояния бессмысленности мы можем рассмотреть мятеж – протест, описанный экзистенциализмом как придание смысла бессмысленному. Этому радикальному настрою в отношении бессмысленности соответствует противоположная позиция покорности "людей-без-будущего", которые считают протест выше своего достоинства и которым "всё до лампочки". Еще одна форма реагирования – это "жалобный протест человека, тоскующего по смыслу" (Лей). Он ностальгирует, оглядываясь на старые добрые времена, или прячется в иллюзорной безграничности наркомании или в "религиозных движениях, базирующихся на поиске смысла" с их "профессиональными создателями и искателями смыслов" (Lay, 1990). Но возможна также реакция в виде активного поиска смысла в соответствии с какой-нибудь приемлемой концепцией смысла, как пытается это сделать Пауль Тидеманн в своей книге "О смысле жизни" (Tiedemann, 1993).
Надо оставить открытым вопрос о том, можно ли вообще найти приемлемую концепцию смысла в наше время дегуманизации и отчужденности и можно ли вообще исчерпывающе ответить на вопрос о смысле.
Из крестильного, венчального, погребального звонов
Возникает звучание жизни.
Откуда, куда, зачем?..
Ты задаешь вопросы напрасно!(Надпись на фасаде дома на Юнкергассе, Берн)
2. Кризис смысла у помогающих профессионалов
Выгоревшие и "израненные"
Пациенты – это сброд. Пациенты нужны лишь, чтобы позволить нам жить, и это материал, на котором мы учимся. Помочь им мы не можем.
Из письма Фрейда к Ференци
Сомнение в профессии
С оглядкой на эту пессимистичную (или реалистичную?) базовую позицию Фрейда, на распространение синдрома "выгорания" в нашей профессии и на эмоциональную критику психотерапевтического сообщества в средствах массовой информации возникает вопрос, имеет ли смысл эта "невозможная профессия" (Фрейд) или эта профессия и эти профессионалы неизбежно должны столкнуться с кризисом смысла? Помогающим профессионалам, должно быть, очень тяжело ощущать себя объектом уничтожающей критики, читать о "повсеместном мошенничестве на рынке психологических услуг" (газета "Цюрхер Тагесанцайгер", 15.09.1992), о "халтурной работе с душой" ("Цайт", 1992, № 35) и о "шарлатанах или целителях" ("Шпигель", 25.07.1994).
Когда задается еретический вопрос о смысле в психотерапии, то ставятся под сомнение наша мотивация и каждодневная деятельность помогающих профессионалов. О кризисе смысла в психоанализе пишут как о "глубинном надувательстве", о "бесчинствах шарлатанов", о "глупости" или о "прогнившей безумной системе", об "опасной и вредной бессмыслице" (Masson, 1991). Исследователь психотерапии Страпп считает психоанализ "устаревшей моделью, которую пора снять с производства". Все это не может не подрывать уверенность помогающих профессионалов в себе.
Сегодня все кому не лень критикуют методы психотерапии, превращение души в объект бизнеса и повальное увлечение психологией. Мы читаем о "сговоре психотерапевтов", о "ложной и лживой терапии" (Lang, 1987), о "рискованной терапии" (Giese, Kleiber, 1989), об "утопических обещаниях психологов исцелить человека, живущего в нездоровом мире". Мы узнаем, что "кушетка – место преступления" (Heyne, 1991), что имеют место "скабрезные двусмысленности" (Moser, 1992), совершается "предательство" (Wirtz, 1992) и что "психотерапия вредна".
Несмотря на то, что психотерапия обнадеживает и поддерживает миллионы людей, все равно слышны упреки в том, что нет научных доказательств ее эффективности. В джунглях психотерапевтических подходов критерии их действенности остаются туманными. С тех пор как вера в эффективность психотерапевтических интервенций пошатнулась, кризис смысла охватил не только психотерапию и социально-психологические службы.
Когда учреждение вынуждено экономить средства, а основными критериями являются рентабельность и измеряемый результат, то возникает вопрос – как можно измерить работу, в которой представление о наибольшей эффективности весьма относительно. Теперь уже мы, помогающие профессионалы, начинаем сомневаться в смысле нашей деятельности. Из-за возрастающих требований к профессионализму мы часто уверены лишь в том, что наших знаний недостаточно. Как же мы выдерживаем эту ограниченность наших знаний, как мы справляемся с чувствами бессилия и неуверенности? Фрейд был прав, считая, что "имело бы смысл требовать от аналитика в качестве доказательства профессиональной пригодности большей "нормальности" и корректности, чем от остальных людей" (Freud, 1982).