Несокрушимая убежденность в правильности высказываний о сексуальной обусловленности неврозов и психозов сделали для меня очевидным наличие сексуального нарушения при шизофрении или сходных расстройствах личности. Душевнобольной без обиняков высказывал все то, что приходилось "извлекать" из больного на протяжении многих месяцев кропотливой работы и истолковывать. Тем более странным было поведение психиатров, которые ничего и знать об этом не хотели, состязаясь друг с другом в издевках над Фрейдом. Нет ни одного случая шизофрении, в котором после установления пусть даже слабого контакта недвусмысленно не предлагался бы исследователю свой сексуальный конфликт. Содержание конфликтов может быть различным, но на первом месте всегда стоит грубая сексуальность. Официальная психиатрия занимается только классификацией, и в этом ей мешает знакомство с содержанием конфликтов. Для нее важно, испытывает ли больной дезориентацию только в пространстве или также и во времени. Ее представителю все равно, что привело больного к тому или другому виду дезориентации. Душевнобольные точно получают удар обухом по голове, когда на них обрушиваются тщательно скрываемые, неосознанные или лишь наполовину признаваемые сексуальные представления. Половой акт, извращения, половое сношение с матерью или отцом, размазывание кала по гениталиям, представление о соблазнении жены друга или о соблазнении ею, грубо-чувственные фантазии о сосании и т. п. затопляли осознанное мышление. Не приходится удивляться, что человек реагирует на это внутренней дезориентацией. Необычная внутренняя ситуация вызывает страх.
Тот, кто допустил осуждаемую сексуальность при сохранении отпора, должен начать ощущать внешний мир как нечто странное. Ведь и мир ставит такого человека как чудака вне своих границ. Мир сексуальных ощущений настолько непосредственно приближается к душевнобольному, что тот должен выпасть из обычной системы мышления и жизни. При этом он часто блестяще различает сексуальное лицемерие окружающего мира, приписывая в результате врачу или родственнику то, что сам непосредственно чувствует. Чувствует же он действительность, а не ее фантастическое восприятие.
Люди "полиморфно извращены", и вместе с ними проникнуты извращенностью их мораль и институты. На пути этого потока нечистот и асоциальных стремлений установлены серьезные преграды. Внутри каждого человека таковыми являются моральные воззрения и тормоза, а извне, в масштабах всего общества, - полиция нравов и общественное мнение. Следовательно, чтобы быть в состоянии существовать, люди должны изменять самим себе, принимать искусственные формы жизни и взгляды, которые они сами и создали. То, что им чуждо, что в длительной перспективе является тягостным, они воспринимают теперь как нечто исконное, как "вечную моральную сущность человека", как "собственно человеческое" в противоположность "звериному".
Этой раздвоенностью объясняются многие фантазии на тему изменения существующего порядка, в соответствии с которыми пациенты запирают в палатах своих надсмотрщиков и врачей в качестве больных. Правы именно они, а не другие. Это представление не так уж далеко от истины. Его рассматривали люди великого ума, в том числе Ибсен в своей драме "Пер Гюнт". Каждый в чем-то прав. В каком-то определенном пункте должны быть правы и душевнобольные, только в каком? Конечно, не в том, о чем они говорят. Но если установить контакт с душевнобольными, то они оказываются в состоянии очень разумно и серьезно беседовать о многих странных явлениях жизни.
Тот, кто до сих пор внимательно следил за моими рассуждениями, почувствует диссонанс. Ему надо было бы задаться вопросом о том, действительно ли причудливые, извращенные сексуальные ощущения душевнобольных представляют собой прорыв "естественного" начала в их душах. Являются ли естественными ощущениями жизни копрофагия. гомосексуальные фантазии, садизм и т. д.? В этом стоит усомниться. У шизофреника сначала прорываются противоестественные влечения, но на "заднем плане" шизофренического переживания располагается нечто другое, скрытое извращениями. Шизофреник переживает свое органическое ощущение, вегетативный поток, в понятиях и представлениях, которые он отчасти позаимствовал у бессознательного, отчасти приобрел в процессе отпора своей естественной сексуальности.
Даже человек, в среднем нормальный, осмысливает сексуальность, используя неестественные или извращенные понятия, например "трахаться", будь то немецкое "vogcln" или английское "to fuck". С упадком естественного сексуального ощущения органа человек утратил также понятие, обозначающее это ощущение. Если бы в сознании шизофреника прорывалось только представление о половом извращении, то он был бы лишен фантазий о гибели мира и космических процессах, а их место занимали бы лишь извращения. Специфика шизофрении заключается в телесном переживании живого, вегетативного, но переживание это не подготовлено, оно происходит в запутанной форме и изображается в повседневных представлениях об извращенной сексуальности. Если говорить о переживании жизни, то невротик и извращенец ведут себя в проявлениях этой сферы психики по отношению к шизофренику так же, как скупой мелкий торговец по отношению к щедрому взломщику сейфов.
Так к названным впечатлениям от наблюдения над летаргическим постэнцефалитом прибавились новые - от знакомства с шизофренией. Важными источниками моей последующей работы стали мысли о постепенном или быстром "вегетативном огрублении" и представление о "расщеплении единого и упорядоченного функционирования". Шизофреническая растерянность и беспомощность, смятенность и дезориентация, кататоническое блокирование и гебефреническое огрубление были для меня только различными видами одного и того же процесса, то есть прогрессирующего расщепления функционирования жизненного аппарата, единого в нормальных условиях. Единство жизненных функций стало постижимым на клиническом уровне лишь двенадцать лет спустя с разработкой теории рефлекса оргазма.
Если же усомниться в абсолютной разумности и правильности образа мышления, свойственного этому миру, пребывающему в благосостоянии, то можно легче найти доступ к сути душевной жизни больных психозами. Я наблюдал девушку, которая много лет пролежала в постели и только двигала тазом и терла пальцем гениталии. Ее сознание было полностью блокировано, лишь иногда пациентка улыбалась, а контакт с ней удавалось установить очень редко. Она не отвечала ни на один вопрос, но подчас на лице появлялось выражение, которое можно было понять. Тот, кто действительно знает сложные проблемы маленьких детей, порождаемые запретом онанизма, понимает и такую позицию душевнобольных. Они отворачиваются от мира и с помраченным сознанием делают то, в чем когда-то им отказал этот иррационально управляемый мир. Они не мстят, они не наказывают, они не обижают. Они просто ложатся в постель и ловят остатки судорожно разлагающегося удовольствия.
Психиатрия в такой ситуации ничего не понимала. Она и не могла понять этого. Ей самой надо было бы перестроиться радикальным образом. Фрейд открыл подход к проблеме, но над его "толкованиями" смеялись. Я, благодаря знанию теории детской сексуальности и учению о вытеснении влечений, лучше понимал душевнобольных и полностью разделял взгляды Фрейда. Было ясно, что единственная функция психиатрической науки - отвлекать от подлинного понимания душевного страдания и разъяснения сексуального бытия. Психиатрическая наука всеми средствами доказывала, что душевнобольные - уже в зародышевой плазме наследственно отягощенные, разложившиеся люди. Психиатрия должна была любой ценой доказывать, что душевные заболевания вызываются нарушениями функции мозга или внутренней секреции. У психиатров вызывало торжество то обстоятельство, что при постсифилитическом параличе некоторые симптомы схожи с проявлениями настоящей шизофрении или меланхолии. Их позицию как раньше, так и теперь можно было во многих случаях сформулировать следующим образом. "Да посмотрите, все дело в аморальности". Никому даже в голову не приходило, что какие бы то ни было расстройства телесной функции точно так же могут быть следствиями и общего нарушения вегетативной жизни.
Существовало три основных взгляда на отношения между телесным и душевным:
1. Каждое душевное заболевание или явление обусловлено физическими причинами. Это формула механистического материализма.
2. Каждое душевное заболевание или явление обусловлено исключительно причинами душевного свойства; с точки зрения религиозного мышления все телесные заболевания также имеют душевные причины. Это формула метафизического идеализма. Она совпадает с представлением о том, что "дух создал материю", а не наоборот.
3. Душевное и физическое - два параллельно происходящих процесса, взаимно воздействующие друг на друга. Это "психофизический параллелизм".
Единого функционального представления о взаимоотношениях тела и души не существовало. В моей клинической работе философские вопросы не играли никакой роли. Я шел не от философии к клинической практике, а через клиническую практику - к развитию метода, который до тех пор применял неосознанно. Этот метод требовал ясности относительно связи между телесным и душевным.
Многие проводили правильные наблюдения, но в научной работе враждебно противостояли друг другу, как, например, Адлер со своим учением о нервном характере - учению Фрейда о сексуальной этиологии неврозов. В это можно было бы и не верить, но тем не менее "характер" и "сексуальность" образовывали два несовместимых полюса аналитического мышления. В психоаналитическом объединении не любили слишком много разговаривать о характере. Я понимал это, ведь мало о чем обычно говорят так пространно, как о "характере". Очень немногие четко отделяли оценку характера ("хорошего" или "плохого") от его научно-естественного исследования. Характерология и этика были и остаются еще и сегодня почти идентичными.
Понятие характера не было свободно от оценки и в психоанализе. Оказывалось просто мучением иметь "анальный" характер, "оральный" - не в такой степени, но его обладателя рассматривали как младенца. Фрейд показал происхождение некоторых типичных черт характера из влечений, проявившихся в раннем детстве. Абрахам провел блестящие исследования о свойствах характера при меланхолии и маниакально-депрессивных состояниях. Тем более сбивала с толку неразбериха оценок и описаний фактов. Хотя и говорили, что науке надо быть "объективной" и "свободной от оценок", но каждая фраза, определявшая поведение в соответствии с характером, звучала как приговор, причем не о здоровье или болезни, а о том, что соответствует "добру" или "злу". Встречалось представление о том, что существуют определенные "плохие характеры", непригодные для аналитического лечения, которое-де требует известного уровня душевной организации больного. Лечение многих якобы не стоило затрачивавшихся усилий. Многие, кроме того, были настолько "нарциссистски" настроены, что в результате лечения не удалось проломить этот барьер. За препятствие психоаналитическому лечению выдавался и низкий интеллектуальный уровень. Таким образом, работа ограничивалась описанными невротическими симптомами, выявлявшимися у интеллигентных и способных к ассоциативному мышлению людей с "правильно развитым" характером.
Этот крайне индивидуалистический, по сути своей феодальный, взгляд, свойственный психотерапевтам, конечно, сразу же пришел в противоречие с потребностями врачебной работы, когда 22 мая 1922 г. была открыта Венская психоаналитическая амбулатория для бедных. На Будапештском конгрессе 1918 г. Фрейд отстаивал необходимость существования таких государственных медицинских учреждений для неимущих. Правда, по его мнению, чистое золото психоанализа следовало смешать "с медью - лечием, основанным на внушении". Этого требовало массовое лечение.
В Берлине уже с 1920 г. работала поликлиника для бедных, которой руководил Карл Абрахам. Главные врачи соответствующих венских больниц, которым надлежало одобрить открытие клиники, создали вместе с министерством здравоохранения максимально возможные затруднения. Психиатры были против, используя всякого рода уловки для защиты своей позиции, а организация, представлявшая экономические интересы врачей, боялась, что будет нанесен ущерб возможности заработка. Короче говоря, намерение создать клинику для лечения неврозов у малоимущих считали в высшей степени излишним, но в конце концов оно было осуществлено. Мы получили несколько комнат в кардиологической больнице Кауфмана и Мейера, но через шесть месяцев работа амбулатории была прекращена. Так и продолжались эти колебания, потому что представители официальной медицины не знали, как подойти к делу, не укладывавшемуся в рамки их мышления. Директор амбулатории Хичман рассказал о трудностях в маленькой брошюре, посвященной 10-летию поликлиники. Я же хотел бы вернуться к главной теме.
Психоаналитическая амбулатория стала кладезем знаний о механизме неврозов, которыми страдала беднота. Я работал в ней со дня основания на протяжении восьми лет, начав первым ассистентом, а закончив заместителем директора. В приемные часы яблоку негде было упасть. Приходили рабочие промышленных предприятий, мелкие служащие, надомники, студенты и крестьяне. Наплыв был так велик, что мы не знали, что и делать, особенно когда поликлиника приобрела известность. Каждый психоаналитик взял на себя обязательство отработать ежедневно по часу бесплатно, но этого было недостаточно. Нам пришлось отделить случаи, лучше поддающиеся лечению, от более трудных. Это заставило нас искать исходные данные для оценки перспектив лечения.
Позже я добился того, чтобы аналитики платили ежемесячные взносы, намереваясь с помощью этих денег профинансировать работу одного или двух оплачиваемых врачей. Так появилась надежда, что название "поликлиника" будет оправдано. Согласно тогдашним понятиям, лечение требовало по меньшей мере часа ежедневно на протяжении шести месяцев, и сразу же оказалось, что психоанализ не является способом массовой терапии. Проблемы профилактики неврозов не существовало, и никто не знал, что и сказать по этому поводу. Рабта в поликлинике поставила меня непосредственно перед следующими фактами.
Невроз - массовое заболевание, болезнь типа эндемии, а не каприз избалованных дам, как утверждали позже те, кто боролся против психоанализа.
Нарушения генитальной половой функции значительно преобладали над другими формами душевных заболеваний в качестве повода для обращения в поликлинику.
Отчет о перспективах психотерапевтического лечения различных случаев был необходим, если вообще существовало стремление к продвижению. Как обстояло дело с прогностическими критериями терапии? До тех пор над этим не размышляли.
Столь же большое значение имело и выяснение вопроса о том, почему в одном случае удавалось излечить больного, а в другом - нет. Это позволяло сделать более правильный выбор, ведь тогда не существовало теории терапии.
Ни у психиатров, ни среди психоаналитиков не было принято интересоваться социальной ситуацией, в которой находились больные. О существовании бедности и нужны знали, но это как бы не относилось к делу. В поликлинике с этим пришлось непрерывно сталкиваться. Часто для успеха терапии сначала надо было оказать социальную помощь. Внезапно обнаружилось резкое различие между частной практикой и амбулаторией.
После примерно двух лет работы стало ясно, что для общества индивидуальная психотерапия имеет очень ограниченные возможности. Лечиться могла только незначительная часть душевнобольных - люди с материальным достатком, а из-за нерешенности вопросов техники терапии и их недостатков терялись сотни часов работы. Сами психоаналитики не делали тайны из своих практических неудач.
К этому добавлялись случаи, наблюдать которые в частной практике не представлялось возможным, когда тяжелейшие душевные расстройства делали людей обитателями психиатрических клиник и ставили их совершенно вне общества. Психиатрический диагноз в таких случаях, как правило, гласил: "психопатия", "моральное нездоровье" или "шизоидное вырождение", а единственной существенной причиной заболевания считалось бремя "тяжелой наследственности", симптомы которой не вписывались ни в одну известную категорию. При таком подходе пациенты с навязчивыми действиями, истерическими сумеречными состояниями, фантазиями на темы убийств и импульсами к этим действиям оказывались полностью вырванными из обычной трудовой жизни. Но эти странности, вполне безобидные в социальном отношении у обеспеченных людей, приобретали среди бедняков гротескные и опасные черты. Вследствие материальной нужды моральные препятствия были сломаны настолько, что импульсы преступлений и извращений толкали к соответствующим поступкам. Я исследовал этот тип личности в своей книге "Инстинктивный характер" (1925 г.). На протяжении трех лет мне приходилось в амбулатории заниматься преимущественно такими тяжелыми случаями. У психиатров с такими пациентами разговор был короткий - они попадали в отделение для тяжелобольных и оставались там до тех пор, пока не успокаивались. Затем их выпускали или, если проявлялся психоз, помещали в больницу для умалишенных. Почти все эти больные происходили из рабочих и служащих.