В "Пушкинском Доме" А. Битова, в "<НРЗБ>" С. Гандлевского, в "Романе с языком" Вл. Новикова проявились основные черты филологического романа, к которым можно отнести: наличие главного героя – филолога, выявление основных составляющих творческого процесса в филологической деятельности, тройную роль автора (как литератора, литературоведа и культуролога), использование интертекстуальных отсылок, игрового начала, многих художественных приемов для расширения культурного контекста, разнообразия эстетической палитры произведения, сознательное обнажение литературных приемов для побуждения читателя к со-творчеству, использование энергии филологически подготовленного читателя для раскрытия замысла автора во всей его полноте.
Художественная концепция героя филологического романа как творческой личности
В пространстве исследуемого жанра главным героем является филолог. Концепция его личности складывается из поля его творческого потенциала, "багажа" и "обремененности" знанием культурно-литературного характера. Область знаний, которыми "жонглирует" филологический герой, – от "мейнстрима" до узкопрофессиональных лакун. Именно из этого филологического дискурса (литературные факты, стилистическая/лексическая игра, персоналии историко-литературного процесса) складывается контекст филологического романа.
В эпоху постмодернизма концепция творческой личности по сравнению с филологической прозой 20-х – 40-х годов XX века приобретает новые черты, связанные с серьезными изменениями в эстетике художественного творчества: стиранием границ между эстетическим и неэстетическим, внесением существенных корректировок в устоявшиеся понятия прекрасного в искусстве, а также стремлением постмодернистов к варьированию и комбинированию бесконечного множества элементов текста культуры, унаследованной от прежних поколений.
Одна из основных особенностей в создании образа творца в литературе постмодернизма – многочисленные интертекстуальные отсылки к узнаваемым произведениям предыдущих эпох, имплицитное использование цитат, реминисценций и аллюзий. Такие межтекстуальные взаимодействия особенно ярко проявляются в романе "Пушкинский Дом" А. Битова.
Главный герой романа Лева Одоевцев – своего рода "гибрид" Печорина из "Героя нашего времени" Лермонтова и Евгения из пушкинского "Медного всадника". Несомненное сходство ряда сюжетных перипетий романов Лермонтова и Битова ("параллельные" отношения с тремя женщинами, испытание судьбы, дуэль) позволяют автору "Пушкинского Дома" как сквозь увеличительное стекло рассмотреть профессиональную деятельность молодого ученого-филолога 50-х годов XX века с учетом аморфности, раздвоенности его души. Не хватает Леве Одоевцеву ни трезвого печоринского взгляда на жизнь, ни подлинного чувства человеческого достоинства. Практически отсутствует у героя "Пушкинского Дома" и умение сохранять внутреннюю свободу в условиях внешней несвободы. Подобно Евгению из "Медного всадника", Лева убегает от погони, но не от статуи грозного государя, как пушкинский герой, а теперь уже (в фарсовой интерпретации Битова) – от строгого ленинградского милиционера.
Поначалу интеллектуальная раскрепощенность и внутренняя свобода, появляющаяся у молодого филолога в первые годы "оттепели" 60-х годов, позволяют Леве написать смелую, оригинальную статью "Три пророка", где он сопоставляет пушкинского и лермонтовского "Пророков", обращаясь и к стихотворению Ф. Тютчева "Безумие". А. Битов подчеркивает решительность молодого ученого: "…он берет на себя смелость, не вдаваясь в обсуждение развития поэтических форм, сравнить их по содержанию, что в науке в последнее время не принято…" [4: 316], "… так решительно и образно расправлялся Лева… Это еще хорошо, чисто и понятно: Пушкин – Моцарт, но вот еще появляется, кроме шумного и несчастного Лермонтова – Бетховена – Сальери, – Тютчев…" [4: 318]; "…но тут уж Лева договаривается до совсем страшных вещей. Он ставит под сомнение искренность стихотворения Тютчева на смерть Пушкина!" [4: 326].
Автор "Пушкинского Дома" отмечает и стремление главного героя оттолкнуться в своих исследованиях от научных подходов своего знаменитого деда: "Так Лева увлекся некоей цельной и все еще полузапретной системой исследования теперь. Хотел или не хотел, в своих учебных делах все поверял ею…" [4: 118]. Математические подходы Модеста Платоновича Одоевцева в лингвистических исследованиях оказали определенное влияние на внука при написании "Трех пророков": "Автор статьи строит некое неустойчивое сооружение из дат, цитат и ссылок, некую таблицу, напоминающую Менделеевскую, где буковки и цифирки, кое-как уцепившись хвостиками друг за друга, держатся на одном трении…" [4: 321].
А. Битов находит "…сочинение Левы основательным, но необоснованным, содержательным, но недоказательным" [4: 321]. Основное, что привлекает писателя в "Трех пророках", – это стремление Левы исходить не из суждений авторитетов, а из собственного жизненного опыта, писать "свое": "Авторитеты заслоняют нам суть, решительно заявляет Лева. Нам нравится в этом смысле больше всего в Левиной статье то, с чего он начал, с содержания, оставляя совершенство формы как бы в стороне, как необходимое условие для начала разговора…" [4: 331]. Казалось бы, вот путь для перспективного молодого ученого-филолога, вот предпосылки для свободного творчества. Но "подмораживается" "оттепель", и изменения общественного климата обрекают главного героя на творческое бесплодие. Писать "свое" ему не дает необъяснимый страх. Лева стал бояться выдвигать что-то новое, идущее вразрез с официальными установками. Новая работа Одоевцева о "Медном всаднике" "…получилась, уже можно было судить, даже более уверенная, ясная и крепкая, более и профессиональная – Лева стремительно обучался – и вдруг она оказалась как бы не новостью… И Лева остыл, расплескался, охладел…" [4: 344]. Это охлаждение постепенно отдалило повзрослевшего, профессионально подготовленного ученого от того дерзкого, молодого Левы, написавшего "Трех пророков": идеи тех лет кажутся ему теперь бесконечно далекими: "Он придвигал и отодвигал листки, выравнивал их края…Он читал эти вдохновенные, обрывочные и "для памяти" записи – и не понимал, что имел тогда в виду. Это его теребило и мучило…" [4: 345].
В разделах "Герой нашего времени" и "Бедный всадник" писатель проводит глубинный психологический анализ характера главного героя, вылепленного насыщенной противоречиями эпохой. Во всем проявляется двойственность, аморфность натуры Левы Одоевцева. Сам автор, раскрывая замысел "Пушкинского Дома", поясняет, что его интересовала душа человека, вовлеченного в систему: "Мне нужен был исходно положительный материал, одушевленный, способный по рождению чувствовать и думать, физически и эстетически полноценный, чтобы продемонстрировать, как все это может не развиться, не воплотиться, заглохнуть…" [37: 35].
Используя постмодернистскую стилистику, Битов отсылает читателя к перипетиям "Медного всадника": пушкинская сцена "Евгений на льве" заменена сценой водружения Левы на льва; вместо сцены преследования Евгения Медным всадником описывается погоня за Левой милиционера. Обозначенный Пушкиным конфликт между "маленьким человеком" и государственной машиной, по мнению автора "Пушкинского Дома", продолжает мучить человека и в XX веке. И. Скоропановой замечено, что цель Битова – не в том, чтобы осудить (или оправдать) своего героя, а в том, чтобы почувствовать, "что такое жизнь под взнесенными над головами копытами Медного всадника" [136: 139].
Процесс преодоления творцом страха перед тоталитарным режимом, умение его сохранить внутреннюю свободу воплощен Битовым в образе Модеста Платоновича Одоевцева. В приложении к третьей части романа под названием "Ахиллес и черепаха" писатель приводит отрывок из сочинения героя "Сфинкс", в котором рассказывается о событиях жизни Одоевцева-старшего перед арестом, когда ученый на заседании Комиссии отказался поддержать утверждение, что Экклезиаст был материалистом, что и явилось причиной его ссылки в Сибирь. Глядя на облака над Северной столицей, он понимает, что если бы погрешил против истины, то не был бы уверен в том, что он свободный человек. По мнению Э. Чансес, "здесь у Битова эхом "Преступления и наказания" Достоевского звучит мысль о том, что свобода – это внутреннее состояние" [158: 223]. Человек свободным может быть только тогда, когда он живет по совести, в согласии с самим собой.
Модест Платонович размышляет и о внутренней, "тайной свободе", вспомнив стихотворение А. Блока "Пушкинскому Дому", которое поэт написал в честь празднования юбилея Пушкина в 1921 году. Слова "тайная свобода" понимаются Одоевцевым-старшим как свобода выбора творческой личности, идущей своей дорогой наперекор всем обстоятельствам, давлению власти и влиянию авторитетов: "Иди – один! Иди той дорогой, которая всегда свободна – иди свободной дорогой" [37: 456]. Для ученого-филолога творческие поиски всегда связаны с исследованием литературы, языка [5] , наверно, именно поэтому последние строки сочинения Модеста Платоновича звучат как гимн Слову: "Какое же должно быть Слово, чтобы не истереть свое звучание в неправом употреблении? Чтобы все снаряды ложных значений ложились рядом с заколдованным истинным смыслом!.." [37: 456].
В романе С. Гандлевского "<НРЗБ>" мы находим своеобразную перекличку сюжета с сюжетами лермонтовского романа "Герой нашего времени" и битовского "Пушкинского Дома". Сложные взаимоотношения главного героя с несколькими женщинами, мотив судьбы, дуэль (пусть в "<НРЗБ>" и несостоявшаяся), как и в романе А. Битова, стали предметом исследования и С. Гандлевского, тем более, что своего героя он "проверяет" то сравнением с лермонтовским Печориным, то – с Н. Гумилевым. Как и Леве Одоевцеву из "Пушкинского Дома", главному герою "<НРЗБ>" – студенту филологического факультета Леве Криворотову – не хватает ни трезвых печоринских суждений о человеческих характерах и общественных явлениях, ни гумилевских понятий кодекса чести: "…умиленный Криворотов решил упрочить свою лермонтовско-гумилевскую репутацию: в кармане у него лежали 60 рублей… Их-то он и решил спустить сегодня же. Знай наших!" [6: 121] (это об отъезде Левы в Памирскую гляциологическую экспедицию и его планах написать "восточный цикл" стихов); "Вам, небось, мерещатся лавры мученика, поэтически-политические гонения и прочая чайльд-гарольдовская галиматься?" [6: 74] (это о допросе Левы у следователя КГБ после выхода на Западе поэтического сборника "Лирическая Вандея"). Иронически автор "<НРЗБ>" описывает тех, кто был близок неискушенному и инфантильному Леве Криворотову: "… взмыл к нему прямо из кровавых застенков и с репетиловской одышкой отрапортовал. Что сатрапы-де борзеют, явки рассекречены, враг не дремлет и прочие страсти-мордасти" [6: 81] (о приходе главного героя к своему кумиру – поэту Чиграшову после допроса у следователя); "Вы вообще-то, кроме себя с Никитой, хоть кого-нибудь из современников всерьез воспринимаете?.. Филипок вы этакий" [6: 17] (это характеристика Левы из уст его возлюбленной Арины).
Инфантильность обычно с годами проходит. Нам не дано узнать, какие изменения произошли бы в личности Печорина через тридцать лет после событий, изложенных в "Герое нашего времени", но "диалектика души" Левы Криворотова – от юности до сорокадевятилетнего возраста – прослежена автором "<НРЗБ>": поэт средних способностей стал известным литературоведом, исследователем творческого наследия Чиграшова. Как он сам признается, "…и видит Бог, часы, проведенные в этих, наверняка слишком личных для филолога, изысканиях, были далеко не худшими часами изо всего отпущенного на мой век. Быть может, опыт тихой и всепоглощающей страсти подвиг меня написать в один присест либретто к мюзиклу "Презренный металл" по "Скупому рыцарю"" [6: 57].
Любовь всей Левиной жизни, Аня однажды, после избавления от приставаний пьяного поэта-студийца, сравнила Леву с отважным героем "Мухи-Цокотухи": "Спасибо, избавитель, вы – прямо орел. "Вдруг откуда ни возьмись – маленький комарик… и в руках его горит маленький фонарик"" [6: 39]. В ее словах было, конечно, немало иронии, но угадала она верно: "маленький фонарик" верности своему поэтическому кумиру и большой преданной любви к Ане и впредь будет освещать Левину жизнь, ибо основополагающими чертами творческой личности являются верность себе и стремление к эстетическому идеалу.
Не менее значимы для автора "<НРЗБ>" и нравственные качества главного героя: "Я ощущаю участь Чиграшова как свою, кишками, и мне важно, чтобы его жизнь публика получила из моих рук, они достаточно чисты, смею надеяться…" [6: 80]. Лев Криворотов умеет задумываться о "вечном": "Того гляди, направлю я подагрические стопы в края, "где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин". И Чиграшов с кактусами. Как-то примут небожители меня, компания ли я им?" [6: 56].
Немало часов за письменным столом провел главный герой "<НРЗБ>" за разгадкой тайны поэтического и человеческого обаяния Чиграшова. На результаты его исследования наложили отпечаток не только хорошая профессиональная подготовка литературоведа Льва Криворотова, но и умение рассмотреть в настоящем художнике ту одухотворенность, которая становится стержневой чертой его личности. Вот первые впечатления молодого филолога от стихов поэта: "Оторопь восторга брала сразу, со скоростью чтения с листа и быстрее осмысления и осмысленного одобрения…" [6: 84]; и далее: "Автор умудрялся сплавить вниз по течению стиха такое количество страсти, что, как правило, в предпоследней строфе образовывались нагромождения чувств, словесные торосы, приводившие к перенапряжению лирического начала, и, наконец, препятствие уступало напору речи, и она вырывалась на волю, вызывая головокружение свободы и внезапное облегчение" [6: 84]. С не меньшим восторгом воспринималась Левой и личность художника: "Чиграшовское магнетическое обаяние ныне общеизвестно по мемуарам. Я – и не я один – испытал действие этих чар незамедлительно… Если существует такая одухотворенность, которая не нуждается в красоте, даже выше красоты – она была присуща ему в высшей мере" [6: 48].
Первые впечатления Льва Криворотова не обманули. Преклонение перед талантом не мешали тем не менее главному герою "<НРЗБ>" видеть и периоды спада творческой энергии поэта. Стойкости, умению выйти из творческого кризиса обновленным, готовым к поиску гармонии и в жизни, и в искусстве – вот чему учится Лев Криворотов у Мастера: "Завести волчок, чтобы жужжал еще какое-то время, после того, как кончится мой завод, – превзойти самого себя" [6: 142]; "Соблюсти, пусть не точную симметрию частей, но подвижное живое равновесие, взаимное отражение перегнутой пополам жизни…" [6: 142].
Для раскрытия образа творческой личности межтекстуальные взаимодействия использует и автор "Романа с языком" Владимир Новиков. Использование цитат, реминисценций, аллюзий позволяет писателю исследовать особенности научного и художественного творчества в современную эпоху, опираясь на опыт предшественников, общеизвестные культурные знаки, т. е. мейнстрим.
Говоря о важности научной школы в филологических исследованиях, о передаче опыта старшего поколения молодым ученым, Новиков ссылается на опытА. Чехова: "Чеховский герой, находясь в добровольной изоляции, просил для правильности своих писаний выстрелить в саду из пушки. Услышать такую пушку хотя бы раз в жизни – огромная роскошь" [15: 90]. Примером для подражания становится для филолога Ранов, который, являясь "отважным одиночкой", чувствует себя составным звеном фортунатовской школы (школы лингвистического анализа). Рассматривая свой путь в науке, главный герой романа рассуждает: "В науке лидеры, по-моему, необходимы. Снова думаю о том, что сам мог бы сделать больше, будучи не кустарем-одиночкой, а рядовым "ведомым" рановской школы" [15:175]. Но, относясь к своему учителю с большим уважением, он не идеализирует его, вспоминая эпизод, когда Ранов пренебрег маленькими открытиями студента в области синтаксиса, иронически назвав их, не познакомившись с текстом, "синтаксическими поползновениями". По этому поводу герой вспоминает булгаковского Мастера, который, впервые встретив Ивана Бездомного, говорит, что его стихи "ужасно не нравятся, хотя он их и не читал".
Вспоминается ему и семья А. Болконского, когда он размышляет о своем методе научного исследования: "Мой безнадежно устаревший хронотоп – это быстрое чтение работ авторов, находящихся от меня на большом расстоянии (ох, не зря школьники прозвали меня Болконским: именно таким чтением баловались и отец, и сын, находясь в отставке…)" [15: 109]. Говоря о малосимпатичных поступках некоторых сотрудников филологического НИИ в период выборов руководителя института, он вспоминает героя пушкинского "Выстрела": "Сколько теперь у меня злопыхателей! И никакого сговора или заговора, каждого из них я персонально чем-то обидел и каждый Сильвио ждет возможности ответно унизить меня" [15: 166].
Герой романа не раз размышляет о сложности занятий наукой, подчеркивая, что наука – "занятие для сверхтерпеливых…" [15: 169] и что "наше научное дело – чертежи и схемы" [15:194]. Вместе с тем, его взгляды на этот вопрос далеки от ортодоксальных. Описывая случай с неточным комментированием Лотманом одной из эпиграмм Шиллера в вольном переводе Лермонтова, герой "Романа с языком" отстаивает право ученого на импровизацию и выдвижение смелых гипотез: "Надоедает говорить правду, пассивно воспроизводить информацию, пусть и малоизвестную. "Факты – воздух ученого"? – Ох, и ученому тоже иной раз хочется открыть форточку и проветрить свою седовласую голову" [15: 216]. Весьма далеки от общепринятых и его взгляды на стиль изложения научного материала: "Сам я раньше, и даже в советское время, свои книги в основном продавал под видом "учебности" и "популярности", выпускал их в массовых издательствах за нормальные скромные гонорары. Относительная прозрачность и читабельность этих книг, конечно, не способствовала росту моего престижа в нашей научной деревне: писать о языке языком нормальным – неприлично" [15: 195].
Герой постоянно находится во власти "филологических пристрастий". При описании взаимоотношений научных сотрудников он вспоминает об отношениях пушкинских героев одной из "Маленьких трагедий": "Милый Игрек, не будь Сальерей – хотя бы потому, что не Моцарт я, абсолютно!" [15: 198]. Говоря об источниках энергии творческой личности, автор раскрывает открытую им тайну "вечного двигателя" творца: ".. гений отличается от нас тем, что неуспехов он по спасительному своему идиотизму не ощущает, а всякий успех автоматически со стопроцентной сохранностью перерабатывает в новую созидательную энергию" [15: 197]. Сама история жизни Андрея Языкова в романе уходит на второй план, главным героем становится Язык.
В романе "Б.Б. и др." А. Наймана в первую очередь интересуют вопросы функционирования собственного "я" в творческом процессе, соотношение между интуицией и интеллектом, эмоциональностью и трезвостью оценок.