Именно в Петровский период в России появляется удивительная профессия и одновременно должность "прибыльщика", то есть человека, придумывающего какой-нибудь новый способ получения прибыли в казну. Причем, что характерно, исключительно в области налогообложения. Петр рассматривал любые подобные проекты, даже самые безумные, и награждал всех авторов без исключения, аргументируя тем, что они "мне добра хотели". Те же авторы, чьи проекты, по мнению Петра, заслуживали внимания, получали помимо награды возможность создать очередную бюрократическую структуру для сбора налогов в новой области.
Некоторые из идей действительно принесли хорошие деньги. Немалый доход дала, скажем, идея ввести в России, как и за границей, гербовый сбор. Но наряду с этим в Петровские времена существовали совершенно невообразимые налоги, например с продажи арбузов, орехов и огурцов, от клеймения шапок, сапог и хомутов. Был так называемый трубный налог – с каждой трубы в доме, налог с плавательных средств – лодок и баркасов, когда те причаливают или отчаливают от пристани, налоги банный, погребной, водопойный, ледокольный и прочие чудеса.
Использовался даже церковный раскол – на старообрядцев накладывали двойную подать. Бороды теперь перестали насильно брить. Если сначала Петр воспринимал ношение бороды как некий политический протест, вроде повязки на голове с надписью "Долой царя-реформатора!", то позже борода стала налогооблагаемым "товаром". Сумма определялась в зависимости от сословия: в 1705 году дворянин платил за бороду 60 рублей, купец – 100, простой торговец, почему-то как и дворянин, – 60, слуга – только 30 рублей. Крестьянин в деревне получил привилегию носить бороду даром, но при въезде в город и выезде за городские ворота с него, так же, как и с других, за эту роскошь брали налог, правда невысокий – всего одну копейку.
Специальный Монастырский указ ведал монастырскими вотчинами. В 1701 году, заявив, что поскольку нынешние монахи, не в пример древним, не питают нищих своими трудами, а, наоборот, кормятся за чужой счет, царь отнял у монастырей право распоряжаться их вотчинными доходами.
К этим экстраординарным мерам по исправлению финансового положения следует добавить введение государственной монополии на целый ряд новых услуг и товаров: соль, табак, мел, деготь, рыбий жир и даже на последнее утешение русского зажиточного гражданина – дубовый гроб. Значительный, хотя, естественно, и временный доход дала официальная подделка монеты (доля серебра в ней снизилась).
И уж последним ходом в этой отчаянной борьбе за казну стала подушная подать, то есть подать с каждой мужской "головы", невзирая на то, чья эта "голова" – работоспособного человека, древнего старца или младенца. Если вспомнить, что война оттянула в армию огромные массы работоспособного мужского населения, что царь регулярно забирал мужчин то на рытье каналов, то на корабельные верфи, то на строительство новой столицы (где люди гибли от болезней и голода столь же трагически, как и на войне), тогда становится очевидным, что Петр подстегивал кнутом страну, больше всего напоминавшую изможденную клячу.
Экономическая безграмотность подушной подати и несправедливость – когда бедного калеку, не имеющего ни дома, ни хозяйства, с двумя голодными сыновьями обязывали платить больше зажиточного крестьянина с одним сыном – были очевидны, кажется, всем, но этот абсурдный способ взимания налогов при Петре так и не отменили. И здесь царь почему-то не захотел воспользоваться западным опытом, хотя соответствующие рекомендации запрашивал.
Понятно, что при таком подходе к реформам вести их можно было, только сохраняя в России рабство и, естественно, надсмотрщиков. К сбору податей и недоимок по приказу Петра присоединились военные, расквартированные в различных районах страны.
Это уже были новые русские полки, формировавшиеся не по территориальному признаку и, следовательно, не имевшие связи с местным населением. По словам Ключевского, с заменой местных связей казарменными армия, и особенно гвардия, могла быть "под сильной рукой только слепым орудием власти, под слабой – преторианцами или янычарами". Историк замечает, что полковые команды, руководившие сбором подати, оказывались разорительнее самой подати:
Не ручаюсь, хуже ли вели себя в завоеванной России татарские баскаки [наместники и сборщики подати] времен Батыя… Создать победоносную полтавскую армию и под конец превратить ее в 126 разнузданных полицейских команд, разбросанных по 10 губерниям среди запуганного населения, – во всем этом не узнаешь преобразователя.
К тому же созданная царем бюрократия с младенчества несла на себе порок казнокрадства и взяточничества. Трудно определить, насколько справедлив подсчет современников Петра, но в народе в те времена бытовало представление, что из собранных в качестве налогов 100 рублей в казну реально попадает только 30. Конечно, не следует к подобным утверждениям относиться как к данным серьезной статистики, но при анализе отношения населения к реформам подобное мнение учесть стоит.
Тем же временем датируются и первые случаи бегства русского капитала за рубеж. История свидетельствует, что первопроходцем здесь стал ближайший друг царя, многократно им битый за воровство, но очевидно так и недобитый Александр Меншиков: он держал в английских банках не один миллион. Фискальная система, созданная Петром для пресечения казнокрадства и укрывательства капитала, дала плачевные результаты. Все главные фискалы в конце концов сами оказывались замешанными в махинациях и взятках.
Считать подобную финансовую политику успешной могут лишь самые горячие поклонники Петра I. Часто говорят о том, что Петр после своей смерти в 1725 году не оставил государственных долгов, а доходную часть бюджета за годы своего правления более чем утроил. Это правда. Но правда и то, что в наследство преемники реформатора получили дочиста обобранную страну.
Есть любопытное примечание к ведомости Камер-коллегии 1726 года, где объясняются причины неудач при сборе налогов:
…В Камер-коллегию губернаторы, и вице-губернаторы, и воеводы… и земские комиссары доношениями и рапортами объявляют: тех-де подушных денег по окладам собрать сполна ни которым образом невозможно, а именно за всеконечною крестьянскою скудостью и за хлебным недородом, и за выключением из окладных книг, написанных вдвое и втрое [то есть сами податные "головы" были посчитаны неверно], и за сущею пустотою, и за пожарным разорением, и за умерших и беглых безвестно, и за взятых в рекруты, и за престарелых, и увечных, и слепых, и сирот малолетних…
И так далее.
Если встать на позицию строгого налогового инспектора, то можно, конечно, заподозрить, что в жалобе кое-что преувеличено: например, может быть, неурожай или пожар не были столь уж катастрофическими, – но в целом картина, безусловно, объективна. С рекрутов, а также с беглых, малолетних и убогих не много возьмешь, "за сущею пустотою", как верно подмечено в этом официальном и трагическом документе.
Один из самых последовательных критиков петровской финансовой реформы Павел Милюков замечает:
…Утроение податных тягостей и одновременная убыль населения по крайней мере на 20 % – это такие факты, которые… красноречивее всяких деталей.
Россия была возведена в ранг европейской державы ценой разорения страны, резюмирует Милюков.
Зеркальное отражение: Петр Алексеевич и Алексей Петрович
На детях великих людей природа, как часто говорят, отдыхает. Так что сын Петра I не исключение. Вопрос в причине этого феномена. Пока еще никто толком не объяснил, чего здесь больше: действительно генетики или недостатка внимания к собственным детям со стороны гениальных, но вечно занятых своим делом родителей.
Царевич Алексей, родившийся 18 февраля 1690 года от Евдокии Лопухиной, оставил в русской истории след смутный и трагический. Царь Петр Алексеевич и царевич Алексей Петрович – как зеркальное отражение, где все перевернуто. Похожи отец и сын были, кажется, только фигурами: оба высокие и узкогрудые. Во всем остальном полное противоречие. Отец по своему темпераменту походил на извержение вулкана, сын – на малую свечу. Один ненавидел Москву, другой – Петербург. Первый любил строить, второй – молиться.
Все это было бы делом сугубо семейным, однако Алексей, будучи наследником престола, не желал наследовать отцовские дела. Более того, постепенно царевич стал принципиальным противником Петровских реформ и мечтал после смерти отца повернуть всё вспять, к старине. Если Петр твердой рукой вел свой корабль на запад, в Европу, то Алексей ждал, когда освободится место капитана, чтобы направить судно на восток. Таким образом, коллизия переставала быть внутрисемейной, а столкновение становилось неизбежным.
Петра можно справедливо упрекнуть в том, что он, стараясь дать приличное образование России, не смог воспитать собственного сына. Тот был ленив, но вовсе не лишен способностей, что, кстати, признавал и отец. Так что материал был не безнадежен от рождения, а лень, как известно, далеко не всегда оказывается смертельно опасной, повезло бы только с толковым педагогом. Между тем педагогами Алексея с удивительным постоянством назначались почему-то самые неподходящие для этого дела лица. Вначале воспитателем наследника избрали некоего Никифора Вяземского, бездарного учителя и слабовольного человека. Шестилетний Алексей периодически избивал воспитателя палкой и отсылал из Москвы с разными поручениями, чтобы избавиться от уроков.
А после заточения матери в монастырь, что само по себе явилось немалой травмой для детской психики, царевича передали на воспитание Меншикову и иностранному учителю Генриху Гюйссену. Учитывая, что сам Меншиков был безграмотен, идея, видимо, заключалась в том, что первый обеспечит дисциплину в воспитательном процессе, а второй даст знания. Но и из этого ничего не вышло. Главный воспитатель царевича Меншиков с ним практически не бывал, выполняя множество других поручений царя. Точно так же и Гюйссен находился в постоянных разъездах за рубежом то с одной, то с другой дипломатической миссией.
Затем Петр провел еще один неудачный педагогический эксперимент. Какое-то время царевича воспитывал немец Мартин Нейбегауэр, человек по-своему незаурядный, но заядлый карьерист и интриган, замучивший всех своими требованиями высоких придворных чинов. В конце концов Нейбегауэр перебежал к Карлу XII и получил пост шведского посла при дворе турецкого султана. Кроме того, Нейбегауэр прославился тем, что, кажется, первым в истории развязал против России информационную войну, издавая брошюры о том, как русские притесняют у себя дома иноземцев. О некоторых эпизодах этой примечательной войны чуть позже.
В результате Алексей месяцами сидел без дела, а образовавшийся вакуум тут же заполнили политические противники Петра, внушавшие подростку мысль о вредности реформ и о том, что историческая миссия царевича – вернуть Руси после смерти отца старый дедовский порядок. Наследник, словно губка, впитывал как правдивую информацию, так и бесчисленные слухи о недовольстве в стране.
В 1711 году, находясь в Дрездене, Алексей получил известие о проповеди, произнесенной рязанским митрополитом Стефаном Яворским, где священник осудил политику Петра и высказал надежду, что наследник, когда придет к власти, вернется к допетровским порядкам. Всегда очень осторожный царевич (он даже со своими друзьями предпочитал переписываться шифром) на этот раз не удержался и открыто попросил своего духовника прислать ему изложение скандальной проповеди. Позже это письмо станет одной из улик на политическом процессе, организованном отцом против сына.
Все попытки Петра привлечь Алексея к реформам и государственному делу заканчивались плачевно. В письмах царя к сыну можно найти массу упреков: то царевич не справился с подготовкой рекрутов и прислал в Преображенский полк необученных солдат, то провалил дело по снабжению армии провиантом. Покаянные письма царевича отцу – это классический набор оправданий нерадивого ученика: "я старался", "я больше не буду".
В 1711 году Петр женит сына на Шарлотте, принцессе Вольфенбюттельской, чья сестра вышла замуж за австрийского императора. Конечно, в этом браке был и политический расчет, но, кажется, Петр главным образом надеялся на то, что женитьба царевича остепенит, образумит, а может быть, и привьет ему любовь к европейской цивилизации.
Царь повторил ошибку собственной матери, принудившей его когда-то жениться на Евдокии Лопухиной. О том, насколько несчастливым оказался брак, достаточно ярко свидетельствует фраза, сказанная однажды Алексеем в сердцах: "Жену мне на шею чертовку навязали!" Жена-иностранка стала для него обузой, тем более что все это время царевич искренне любил простую русскую деревенскую женщину Евфросинию. Только с ней он чувствовал себя хорошо.
Отец эту связь не одобрял, хотя не был ханжой, а сам, разведясь с первой супругой, позволил себе заново жениться уже не по расчету, а по любви на дочери простого литовского крестьянина Марте Скавронской, получившей позже имя Екатерины. До того как стать женой Петра и русской императрицей, Марта успела побывать сначала замужем за шведским драгуном, а потом содержанкой у многих господ, в том числе у фельдмаршала Шереметева и князя Меншикова. Последний с большой неохотой и уступил в 1705 году привлекательную женщину царю.
Екатерина идеально подходила Петру: любила все, чем интересовался он сам, готова была без уныния переносить все тяготы походной жизни и, как никто другой, умела успокоить разбушевавшегося мужа. Зная все это, тем более трудно понять, почему Петр, сам познавший все прелести неудачной женитьбы, заставил сына вступить в брак с принцессой Шарлоттой.
Впрочем, брак царевича оказался недолгим: жена умерла вскоре после рождения сына, будущего императора Петра II. В день ее похорон, 27 октября 1715 года, Алексей получил от отца жесткое письмо, где царь подводил итог их взаимоотношений, констатировал факт нежелания и неспособности царевича управлять страной и ставил вопрос о лишении его права на престолонаследие. Притворно согласившись с отцом и даже пообещав ему уйти в монахи, царевич бежал к своему родственнику в Вену, поставив Австрию перед сложной дилеммой: конфликтовать с Петром или выдать царевича.
Детективно-политическая история поисков и возвращения царевича на родину – отдельная тема, да и написано об этом немало. На мой взгляд, куда важнее другое – последнее трагическое столкновение между старой Русью и новой Россией, случившееся на судебном процессе по делу царевича Алексея.
Можно упрекать Петра за то, что русским людям пришлось заплатить столь огромную цену за реформы, но следует помнить: ради будущего страны он не щадил ни самого себя, ни сына. Нужно было безгранично верить в правоту преобразований, чтобы решиться отдать сына в руки палача.
С другой стороны, можно привести немало свидетельств малодушия Алексея, но следует признать, что в решающий момент, представ перед судом, он показал не только слабость, но и мужество. Царевич доказал, что имеет свой взгляд на Россию, свою собственную позицию и готов эту позицию защищать.
Вот как описывает свидетель одну из сцен суда, где присутствовали иерархи Русской православной церкви, крупнейшие военные и должностные лица страны:
Когда все члены суда заняли свои места и все двери и окна зала были отворены, дабы все могли приблизиться, видеть и слышать, царевич Алексей был введен в сопровождении четырех унтер-офицеров и поставлен насупротив царя, который, несмотря на душевное волнение, резко упрекал его в преступных замыслах. Тогда царевич с твердостью, которой в нем никогда не предполагали, сознался, что не только он хотел возбудить восстание во всей России, но что если царь захотел бы уничтожить всех соучастников его, то ему пришлось бы истребить все население страны. Он объявил себя поборником старинных нравов и обычаев, так же как и русской веры, и этим самым привлек к себе сочувствие и любовь народа.
Твердость царевича и заявление, что его поддерживает вся страна, были настолько неожиданными, что многие попытались объяснить все эти декларации психическим расстройством Алексея. Думается, что зря. Сложись обстоятельства иначе, царевич наверняка смог бы рассчитывать на достаточно широкую поддержку со стороны недовольных: разговоры о царе-антихристе в народе – это не миф. Царевич действительно чувствовал за своей спиной силу оппозиции Петровским реформам и искренне верил в свою моральную правоту. Так что это не бред: перед Петром на суде стоял не просто блудный сын, а упорный и принципиальный политический противник. Так к нему реформатор и отнесся.
Во время пыток – а он им, судя по многим историческим свидетельствам, подвергался неоднократно – Алексей выдал своих товарищей и соучастников заговора. (Уже после смерти царевича власть приговорила к казни троих крестьян, рассказавших, что однажды за городом они видели, как вели царевича в сарай, откуда потом раздавались его крики и стоны.) Много лишнего, вероятно, Алексей взял под пыткой и на себя, так что в тех или иных деталях его показаний можно сомневаться. Но политическая позиция царевича в любом случае очевидна.
На допросе он свидетельствует:
Когда я слышал о мекленбургском бунте русского войска, как писали в иностранных газетах, то радовался и говорил, что Бог не так делает, как отец мой хочет, и когда бы так было и бунтовщики прислали бы за мною, то я бы к ним поехал.
Затем еще одно признание – о контактах с германским императором:
И ежели бы цезарь начал то производить в дело, как мне обещал, то я бы, не жалея ничего, добивался наследства, дал бы цезарю великие суммы денег, а министрам и генералам его великие подарки. Войска его, которые бы он мне дал в помощь, чтобы добиться короны российской, взял бы на свое иждивение и, одним словом сказать, ничего бы не пожалел, только чтобы исполнить в том свою волю.
Можно выразить сомнение в том, что император, довольно скептически оценивавший способности царевича, всю эту помощь обещал родственнику всерьез, но что подобные переговоры велись и подобные планы обсуждались – бесспорно. Тем более что этому есть свидетельства и помимо прямых заявлений царевича.
Петр столкнулся с заговором в собственном доме, и этот тихий, неброский, какой-то латентный заговор сына был для реформ опаснее, чем открытые мятежи стрельцов. Есть свидетельства, что Вена действительно не исключала возможности поддержать претензии Алексея на русский трон для ослабления позиций Петра при выработке условий мира после окончания Северной войны.
Есть любопытное донесение саксонского посла в Дрезден, где прямо утверждается, что Австрия обещала царевичу войска для действий против отца и заверила его в том, что он получит помощь со стороны английского короля. Некоторые данные свидетельствуют, что царевич просил помощи и у шведов. Версия не кажется неправдоподобной, учитывая, что и Алексей и шведы мечтали об одном и том же: повернуть Россию назад к старине.
Существовала у царевича и своя, хотя, конечно, утопическая мечта, которую он однажды сформулировал так: