Любопытен в связи с этим комментарий историка Якова Лурье, считавшего Ивана Грозного воплощением Дракулы в XVI столетии. Он пишет: "Дьяволом можно грозить, но вызывать его не следует".
Не вполне прояснена степень влияния на Ивана Грозного еще одного "макиавеллиста" того времени – публициста и профессионального наемника, русского дворянина Ивана Пересветова, служившего многим государям в Западной Европе. Он подал царю челобитную с подробным изложением государственных реформ, где также легко найти отголоски различных мыслей о политике, высказанных когда-то флорентийцем.
Исследователи отмечают сходство предложенных Пересветовым реформ с тем, что на деле осуществило потом правительство Ивана Грозного. Есть даже любопытная версия о том, что подлинным автором проекта реформ являлся сам царь, он лишь воспользовался именем реального дворянина, подавшего ему челобитную.
Как бы то ни было, очевидно, что и в мыслях, и в политической практике московского государя прослеживается определенная связь с Макиавелли. Эту связь можно увидеть даже в читательских предпочтениях (царь Иван, как и Макиавелли, особенно любил Тита Ливия).
Похоже, речь здесь действительно идет о влиянии (прямом или, скорее, опосредованном) флорентийца. Если же нет, значит, это как раз тот случай в истории, когда на Руси с некоторым хронологическим отставанием от Запада был самостоятельно изобретен свой собственный, в данном случае политический, "велосипед" системы Ивана Грозного, весьма напоминающий "велосипед" Макиавелли. Кстати, этим "велосипедом" системы Грозного, судя по заметкам в книгах, очень интересовался еще один российский правитель – Иосиф Сталин.
Был ли по-азиатски жестокий Иван Грозный первым русским западником? Современники Грозного, осуждавшие царя за слишком тесные, с их точки зрения, контакты с иноземцами, безусловно, считали государя таковым.
Если же следовать логике Николая Бердяева, то Ивана Грозного следует считать скорее одним из первых русских патриотов-"европейцев": царь, хотя и увлекался Западом, относился к иноземцам критически и сам решал, что стоит у них брать, а что нет.
"Разум самовластен, стесняет его вера!"
То, что было позволено московским государям, естественно, не могло быть позволено низам. Их мнение, каким бы оно ни было, априори почиталось греховным – достаточно того, что "всё знают Бог и царь".
Самодержавие, при котором все подданные царя только рабы, плюс вера, проникнутая средневековым формализмом и начетничеством, создавали атмосферу, где мог задохнуться любой мало-мальски думающий человек. Царь и православная церковь – два священных табу, не подлежащих ни критике, ни сомнению, к XV веку довели Русь до состояния оцепенения. Душная атмосфера того времени, как пишет один из историков, предвещала грозу.
Черная туча и пришла с Запада через Новгород: это была чума, круто сломавшая весь привычный ход жизни, заставившая людей в ужасе содрогнуться и задуматься. Прежде всего, естественно, о душе. Не случайно, что вслед за "черной смертью" с того же Запада приходит на Русь и первая ересь – движение так называемых стригольников. Историк Михаил Сперанский пишет:
…Движение по форме, естественно, религиозное, но по сущности – экономическое и умственное, идейное; в основе его лежит первая попытка подавленного и осужденного на бездействие ума заявить о своих правах на участие в жизни общества.
Новгородский стригольник, по мнению Сперанского, по направлению мыслей весьма похож на своего западного "крестового брата", гейслера, флагелланта-самобичевателя. Он не признает иерархии, священства, ибо они "на мзде поставлены", то есть ищут материальной выгоды, а не духовного очищения.
Стригольники прямо обвиняли церковь в лихоимстве и считали, что настоящий храм должен быть в душе каждого истинного христианина. Отсюда вывод: не надо духовенства, не надо церквей, воздвигаемых человеческими руками. Часть еретиков идет еще дальше и высказывает сомнение в существовании не только рая и загробных мук, но и вообще загробной жизни.
Влияние западноевропейского рационализма на движение стригольников по крайней мере вероятно. Информация об этой первой русской ереси весьма скудная, поэтому что-либо определенно утверждать трудно. Если же это не влияние Запада, следовательно, мы вновь имеем дело с изобретением очередного русского, теперь уже религиозного, "велосипеда".
Движение стригольников, докатившееся до Москвы, если судить по летописям, довольно быстро подавили. По выражению патриарха Антония, еретики "мнили себя головой, будучи ногою, мнили себя пастырями, будучи овцами". То есть церковь твердо указала народу на его место и объяснила, чего он стоит.
И все же первое табу – непререкаемость авторитета православной церкви – еретикам удалось поколебать. Уже в XVI веке в том же Новгороде возникает новая ересь, по своим идейным установкам очень похожая на стригольников. Эта ересь, получившая название "жидовская", поскольку первоначально среди ее сторонников были литовско-еврейские выходцы с Запада, проповедовала все тот же рационализм и критиковала старые порядки. Ничего от иудаизма ересь не имела, так что само слово "жидовствующие" сути движения не отражает.
В самом начале ересь охватила наиболее просвещенных духовных лиц того времени. Самыми активными ее пропагандистами стали два священника – Алексей и Денис, а затем целый ряд новгородских священников и дьяконов во главе с Гавриилом – протопопом главного новгородского храма Святой Софии.
Михаил Сперанский пишет:
Уже это одно обращает на себя внимание: критиками и отрицателями-рационалистами были люди наиболее развитые, более других чувствовавшие мертвящую тяготу режима, а затем новгородцы, уже раньше вкусившие соблазна рационализма, легче доступные западному в своей основе рационализму и наиболее самостоятельно относившиеся к московской правительственной и духовной опеке.
Новые еретики-западники, как в прошлом и стригольники, отрицали иерархию и лишь для облегчения пропагандистской работы рекомендовали своим священникам-прозелитам не снимать с себя сан. Как и их предшественники, новые еретики отрицали монашество, церковную обрядность ("можно молиться и дома") и загробную жизнь ("умер человек, по те места и был"). Так же резко критиковали официальную церковь за взяточничество и приверженность к материальным благам.
Характерен афоризм, бытовавший в среде новых еретиков: "Разум самовластен, стесняет его вера". Как быстро и далеко ушли извечные бунтари новгородцы от вчера еще, казалось, незыблемого на Руси постулата: мнение уже есть грех.
Интересно, что высшее московское духовенство довольно долго, лет десять, игнорировало тайное учение, хотя ересь уже давно обосновалась в Москве и, более того, проникла в царские палаты. Историк Сперанский указывает:
Иван III в 1480 году, прельщенный образованностью и умом Алексея и Дениса, берет их в Москву, где они, близко стоя к князю и высшим, сравнительно более культурным сферам, быстро прививают свое учение, опять-таки среди лучших людей того времени.
Среди приверженцев ереси – автор "Повести о Дракуле" Федор Курицын, дьяк Зосима, занявший вскоре митрополичий престол, известный в те времена книжник купец Кленов и многие другие влиятельные на Руси люди.
Распространению ереси способствовало и еще одно обстоятельство: приближался 7000 год от сотворения мира (1492 год), считавшийся роковым. С ним связывали конец света и ждали второго пришествия Христа. Если учесть ряд предшествующих событий: падение Царьграда, голодный мор и чуму, ряд мистических видений, посетивших известных на Руси "святых старцев" (все это истолковывалось как страшное предзнаменование), наконец, существование готовой пасхалии только на семь тысяч лет, то есть до 1492 года, легко понять средневековый апокалиптический ужас, охвативший людей в связи с наступлением круглой даты.
Единственные, кто проявлял в этот момент выдержку и сохранял присутствие духа, были как раз еретики, говорившие о ненадежности самого источника страха – эсхатологических писаний, на которые опиралась старая школа православия. Когда наступил 1492 год и небо при этом, как и предсказывали еретики, на людей не обрушилось, многие еще больше поверили словам новых проповедников.
Крупнейший русский исследователь вопроса о ереси "жидовствующих" Сперанский делает следующий вывод:
Новое направление – рационалистическое – выводило жизнь на новый путь, путь западноевропейской культуры. Путь этот пройден был шагом медленным и привел к цели, приобщению русского общества к общей с Западом жизни, лишь в XVIII веке; в XVIII веке стало уже ясно, что другого пути в нашем развитии и быть не может, в XVII это чувствовалось, но ясно не сознавалось еще, а в XVI еще ставился вопрос о самом пути, о правильности его, о самом его существовании для Московской Руси. Проследить постепенное водворение западных начал в нашей жизни и значит проследить историю этого идейного движения.
Принцип слепой веры каждой букве старинных писаний, почитавшихся Божественными, дал трещину и начал разваливаться. Один из самых крупных церковных авторитетов того времени Нил Сорский, принципиальный противник ереси, сам встал отчасти на путь рационализма, заявив, что "писаний много, но не все они Божественны". Он первым из представителей традиционного православия вслух заговорил о необходимости разумного подхода к изучению писаний.
Ересь как двигатель прогресса
Ересь стригольников заключала в себе некоторые внешние черты, роднившие ее с западным рационализмом. Последующее движение уже отчетливо несет на себе следы связи с Западом. "Если не прямо с Западом эпохи Возрождения, то с ее отзвуками, хотя, может быть, не лучшими, не передовыми", – пишет Сперанский.
Уже первые идейные столкновения между еретиками и традиционалистами показали абсолютную неподготовленность ортодоксов к серьезному разговору. Именно "жидовствующие", как это ни парадоксально, способствовали появлению на Руси полной Библии. К моменту появления ереси у православных не оказалось даже полного перевода Библии на славянский язык, пять веков они прожили лишь с отрывками из Ветхого Завета, гордо претендуя при этом на право быть Третьим Римом!
В поисках надлежащего инструментария для борьбы с еретиками иерархам православной церкви пришлось обратиться к западноевропейской культуре: первая полная русская, так называемая Геннадиевская, Библия 1499 года появилась на свет благодаря выходцам с Запада и была подготовлена на основе западных источников. Вообще все основное идеологическое оружие, использованное в борьбе с ересью, почерпнуто православными иерархами в Европе и переведено с латыни. Толмач Дмитрий Герасимов переводит, например, книгу западного богослова Николая Делира "Прекраснейшее состязание, иудейское безверие похуляющее", трактат "Учителя Самуила евреянина слово обличительное" и Псалтырь в толковании Брунона Вюрцбургского.
Благодаря ереси и новым росткам рационализма на Руси у русских появилась возможность познакомиться не только с богословскими, но и с некоторыми научными произведениями западных авторов. Среди переводов, сделанных рационалистами, можно найти средневековые труды по логике и ряд астрологических сочинений. Пусть все это были труды не самого высокого уровня, но и они значительно расширяли кругозор русского человека. Без преувеличения можно утверждать, что именно с этого времени в Московском государстве появляются первые зачатки научной мысли, во всяком случае русские люди делают первые попытки взглянуть на мир по-новому, а не в русле старой церковной догмы.
С этого же времени Русь распадается на прогрессистов – сторонников реформ и сближения с Западом – и на консерваторов, всеми силами стремящихся загнать "джинна рационализма" назад, в замшелую бутылку дедовских традиций.
Первые ведут огромную черновую работу, постепенно увеличивая число переводных книг, как научных, так и книг для чтения. Весь этот поначалу малый ручеек, а затем поток капля за каплей начинает постепенно разбивать твердокаменный русский догматизм.
Консерваторы в отчаянии делают всё, чтобы защитить старину, доказать вредоносность западных идей и убедить людей в том, что причины всех бед не в закостенелости прежних воззрений, а, наоборот, в пренебрежении ими. Митрополит Макарий собирает, пересматривает московскую святыню, чтобы она, как пишет Сперанский, "стройная и внушительная по объему, убедила всякого сомневающегося, насколько Русь оправдала и заслужила свое великое назначение".
Соборы 1547 и 1549 годов канонизируют в массовом порядке новых святых угодников, ревизуют старые, более ранние канонизации. В противовес изданиям рационалистов появляется созданный митрополитом Макарием свод книг, разрешенных для чтения, "все книги святые, на Руси чтомые". Этот манифест консерватизма – "Великие Четьи минеи" – в России запомнят надолго, так же как и появившийся в то же время Домострой – угрюмый свод средневековых правил, согласно которому русскому человеку предписывалось строить повседневную жизнь.
Усилия консерваторов активно поддерживает власть, сообразившая, что вслед за одним табу, церковным, может пасть и другое табу – слепая вера в монарха. Сам Иван Грозный ("английский царь" и "первый европеец" на Руси) решительно борется против ереси и рационализма в православии. Не пытаясь даже обосновать зловредность книг рационалистов, власть составляет один за другим списки запрещенных изданий. И все равно проигрывает. Несмотря на гонения, рационализм уже пустил очень живучие корни.
Медленно, очень медленно, но западное влияние начинает сказываться в самых разных областях жизни русских. Спор идет уже не о том, нужна или не нужна наука, а о том, какой в своей основе она должна быть: западно-католической или восточно-греческой. О том, какое из двух западных направлений предпочтительнее, спорят сторонники латинизма и эллинизма.
И те и другие, как отмечают многие историки, борются в принципе за одно и то же – за просвещение, обе стороны мечтают организовать наконец в Москве настоящую, "правильную" школу. Не церковную школу, что готовит кадры для своих же нужд, а светскую, которая стала бы очагом научных знаний на Руси. Для большинства эллинизм в силу традиции пока еще кажется предпочтительнее.
Впечатляют перемены в литературе. Несмотря ни на какие запреты, она быстро пополняется западной продукцией. В библиотеке тогдашнего книжника можно было встретить поучительные повести вроде "Великого зерцала" и "Римских деяний", польские хроники, расширявшие представление русских о мировой истории до европейского объема, рыцарские и любовные романы, различные учебники, например по военному и горному делу.
В сроки, вполне сопоставимые с общеевропейскими, в России издали и "Космографию" фламандца Герхарда (Герарда) Меркатора – лучшую на тот момент книгу подобного рода, содержавшую элементы политической и экономической географии. На этом примере можно увидеть, что русские переводчики уже критически подходят к ряду изданий, над которыми трудятся, внося существенные дополнения от своего имени. Переводчик, работавший над "Космографией", делает в книге ряд исправлений и дополнений, касающихся Англии. Образованные русские люди к тому моменту уже неплохо знали эту страну.
Ересь породила русское просвещение и новых русских людей, оказавшихся способными создать предпосылки для решительного прорыва к настоящей европейской цивилизации.
О них известно гораздо меньше, чем о Петре Великом, но именно они, эти новые люди в старой России, и взнуздали коня, на котором гордо гарцует в Санкт-Петербурге Медный всадник.
"Ах, герцог Ганс, утешение мое!"
После смерти Ивана Грозного и восшествия на русский престол слабого Федора, посвящавшего весь свой досуг молитвам, реальным правителем России стал шурин нового царя Борис Годунов.
Годунов, во многом воспитанник Грозного, оставив в прошлом тиранический характер правления своего предшественника, унаследовал от него огромный интерес к иностранцам и откровенную расположенность к Западу. Буквально все воспоминания того периода свидетельствуют о необычайной любезности Годунова по отношению к иностранцам – cначала в качестве премьера правительства, а затем, после смерти Федора, с которой прервалась династия Рюриков, в качестве законно избранного собором царя .
В прошлое ушли все запреты на выезд из страны прибывавших на службу в Россию иноземцев. Для иностранной торговли власть создала режим наибольшего благоприятствования. При этом, строго ограждая русские интересы, Годунов сумел удовлетворить всех непримиримых конкурентов, в частности англичан и голландцев.
Он, так же как и Грозный, не дал англичанам эксклюзивного права на пользование северными гаванями, о чем они снова просили, но при этом оказал им такую массу второстепенных услуг, что те были от нового русского правителя в восторге.
Точно такая же политика проводилась и по отношению к другим иностранным купцам. Всем русским послам поручили разъяснять, что торговать на Руси теперь можно свободно, без каких-либо притеснений, "по своей воле" и что теперь при Годунове "всем добро на Москве". Ни при одном русском царе так спокойно и благополучно не жила и Немецкая слобода.
С эпохи Годунова можно отсчитывать, пожалуй, и появление в России первого иностранного туриста. Именно при нем зачастили в Москву иностранцы без особого дела, просто посмотреть на загадочную страну. Русский посол в Англии Григорий Микулин о таких гостях писал, что они "ездили по разным государствам для науки и посмотреть в государствах обычаев, своею вольностью".
Борис не только продолжил практику приглашения в страну иноземных специалистов, но и всерьез прорабатывал вопрос об открытии в Москве университета. При нем же была предпринята первая, правда неудачная, попытка отправить группу молодых русских дворян за рубеж на учебу. Точно известно о посылке в Любек пяти человек и в Англию – четырех. По другим источникам, при Годунове направили учиться "накрепко грамоте и языку" восемнадцать человек, по шести в Англию, Францию и Германию.
Ни один из уехавших пользы России не принес: кто-то умер, кто-то оказался бездельником, а кто-то, наоборот, блестяще закончив обучение, был востребован на Западе и не захотел возвращаться на родину. Несмотря на предпринятые дипломатические усилия, вернуть отступников домой не удалось.
Борис-царь, в отличие от Бориса-премьера, вообще оказался неудачником, будто злой рок начал преследовать его после восшествия на престол. Неудачи сопутствовали ему и во внутренней, и во внешней политике.