Иначе говоря, Выготский бредил. Примером такого бреда, например, являются его рассуждения о предмете, который он назвал свежим для русского языка, но малопонятным, как при его жизни, так и ныне, англо-латинским словцом "сексуальность".
Особенное значение в этом отношении имеет комплекс Эдипа, из сублимированной инстинктивной силы которого почерпнуты образцовые произведения всех времен и народов. Сексуальное лежит в основе искусства и определяет собой и судьбу художника, и характер его творчества. Совершенно непонятным при этом истолковании делается действие художественной формы; она остается каким-то придатком, несущественным и не очень важным, без которого, в сущности говоря, можно было бы и обойтись. Наслаждение составляет только одновременное соединение двух противоположных сознаний: мы видим и переживаем трагедию, но сейчас же соображаем, что это происходит не в самом деле, что это только кажется. И в таком переходе от одного сознания к другому и заключается основной источник наслаждения. Спрашивается, почему всякий другой, не художественный рассказ не может исполнить той же самой роли? (примеч. xlix).
Рассуждая о "переходе от сознания к сознанию", Л.С. Выготский не учел разницы между значениями нового в русском языке слова "сознание" и привычного для русских слова "совесть". Согласно В.И. Далю, "совесть является тайником души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка; нравственным сознанием, чутьем или чувством в человеке; внутренним сознанием добра и зла". Выготский, как Р. Декарт, понимал сознание как способность мыслить: Cogito, ergo sum ("мыслю, следовательно, существую"). Однако есть огромная разница между переходом от одного способа мышления к другому и переходом нутряного восприятия добра за зло и наоборот.
Перестройка русской психологии с изучения души на изучение сознания двуногих запутала русскоязычных обывателей и ученых. На недопустимость подобного рода языковых мутностей указывал в начале XIX в. М.М. Сперанский:
Первое свойство слога, рассуждаемого вообще, есть ясность. Ничто не может извинить сочинителя, когда он пишет темно. Никто не может дать ему права мучить нас трудным сопряжением понятий. Каким бы слогом он не писал, бог доброго вкуса налагает на него непременяемый закон быть ясным. Объемлет ли он взором своим великую природу – дерзким и сильным полетом он может парить под облаками, но никогда не должен он улетать из виду. Смотрит ли он на самую внутренность сердца человеческого – он может там видеть тончайшие соплетения страстей, раздроблять наше чувствие, уловлять едва приметные их тени, но всегда в глазах своих читателей; он должен их всюду с собой вести, все им показывать и ничего не видеть без них. Он заключил с ними сей род договора, как скоро принял в руки перо, ибо принял его для них. А посему хотеть писать собственно для того, чтобы нас не понимали, есть нелепость, превосходящая все меры нелепостей. Если вы сие делаете для того, чтоб вам удивлялись, сойдите с ума – вам еще больше будут удивляться (примеч. 1).
III. Горе от ума
Язык воспроизводит действительность. Это следует понимать буквально: действительность производится заново при посредничестве языка. Тот, кто говорит, своей речью воскрешает событие и свой связанный с ним опыт. Тот, кто слушает, воспринимает сначала речь, а через нее и воспроизводимое событие (примеч. li).
Сейчас опрометчиво считается, что заимствование слов из инородной речи в родной язык обогащает его. Иначе считал М.В. Ломоносов, придумывая перевод к латинскому слову objectus (объект) – предмет (примеч. Hi). Ломоносов не знал, что слово objectus живо в русских словах "объятие" и "объятый".
Чтобы избавиться от чар ученого бреда, необходимо вернуться к источнику путаницы и прояснить некоторые частности из прошлого латинского и русского (словенского) языков.
Борьбу с несловенскими словами в русской речи начала еще Екатерина II. В армии их изводили Г.А. Потемкин-Таврический и А.В. Суворов-Рымникский (примеч. liii). Тот и другой знали древние и новые языки, это знание помогало им (примеч. liv). Недостаточное знание русского языка не означает непонимания простых русских понятий.
Узнав об одном генерале, что тот не умеет писать по-русски, Александр Васильевич отозвался:
– Стыдно! Но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски! (примеч. lv).
Главным смотрящим за чистотой русского языка был русский император. Гонитель Суворова, сын Екатерины, Павел
указом Его императорского величества, государя и самодержца всероссийского об улучшении русского языка отменил слово "обозрение", взамен повелено было употреблять "осмотрение". Вместо слова "врач" надлежало употреблять только "лекарь". "Стража" менялась на "караул", "отряд" – на "деташемент". Вместо "граждане" повелено было употреблять "жители" или "обыватели". Вместо "отечество" – "государство". И уж совсем безо всякой замены изымалось из употребления слово "общество". "Этого слова совсем не писать", – говорилось в высочайшем указе (примеч. lvi).
Играющему роль языкового бога императору подчинялись особые оценщики, бывшие преподавателями императорских университетов. Среди цензоров прославился Ф.И. Тютчев, который в 1848 г. не разрешил распространять в России Манифест коммунистической партии на русском языке, заявив, что "кому надо, прочтут и на немецком" (примеч. lvii). В итоге этот "Призыв" на русский язык удовлетворительно не переведен и сегодня.
Богом русского языка перед крахом Российской империи был полковник Н.А. Романов.
Царь не терпел употребления иностранных слов. По желанию государя князь Путятин принес список названий родни по-русски, даже весьма отдаленной, по которому тут же царь экзаменовал и нас. Никто не знал весьма многих, что очень радовало детей.
– Русский язык так богат, – сказал царь, – что позволяет во всех случаях заменить иностранные выражения русскими. Ни одно слово неславянского происхождения не должно было бы уродовать нашего языка.
Я тогда же сказал Его Величеству, что он, вероятно, заметил, как я их избегаю во всеподданнейших докладах.
– Верится мне, – ответил царь, – что и другим ведомствам удалось внушить эту привычку. Я подчеркиваю красным карандашом все иностранные слова в докладах. Только министерство иностранных дел совершенно не поддается воздействию и продолжает быть неисправимым.
Тут я назвал слово, не имеющее русского эквивалента:
– Как же передать "принципиально"?
– Действительно, – сказал царь, подумав, – не нахожу подходящего слова.
– Случайно, Ваше Величество, я знаю слово по-сербски, которое его заменяет, а именно "зачельно", что означает мысль за челом.
Государь заметил, что при первой возможности учредит при Академии наук комиссию для постепенной разработки русского словаря наподобие французского академического (примеч. lviii).
К сожалению, русские не получили такого словаря. Превратности судьбы: до сих пор самым надежным толковым словарем живого великорусского наречия является труд В.И. Даля, а общепризнанным этимологическим словарем русского языка – толковник М.Р. Фасмера. Даль и Фасмер – германцы по происхождению.
Началось очередное Смутное время, сходное с Гражданской войной в Риме. "Язык – не только средство передачи мысли. Он прежде всего – орудие мышления" (примеч. Их). Русский язык получил тяжелейший удар иностранным языковым мусором (примеч. lx), что исказило восприятие действительности русскими детьми и привело к потере молодежью и взрослыми чувства реальности в мышлении.
Этого не заметил даже И.В. Сталин. В своей работе "Марксизм и вопросы языкознания", споря с Н.Я. Марром, он пишет:
Был ли прав Н.Я. Марр, причислив язык к разряду орудий производства? Нет, он был безусловно не прав. Между языком и орудиями производства существует коренная разница. Разница эта состоит в том, что орудия производства производят материальные блага, а язык ничего не производит или "производит" всего лишь слова. Точнее говоря, люди, имеющие орудия производства, могут производить материальные блага, но те же люди, имея язык, но не имея орудий производства, не могут производить материальных благ. Нетрудно понять, что, если бы язык мог производить материальные блага, болтуны были бы самыми богатыми людьми в мире (примеч. lxi).
Судьба СССР и современное положение вещей в Российской Федерации показали ошибку тов. Сталина в оценке способности болтунов к обогащению.
Причину превращения болтовни в источник богатства выявил А.Р. Лурия:
По-видимому, вся дальнейшая история языка (и это надо принять как одно из самых основных положений) является историей эмансипации слова от практики, выделения речи как самостоятельной деятельности, наполняющей язык и его элементы – слова – как самостоятельной системы кодов, иначе говоря – историей формирования языка в таком виде, когда он стал заключать в себе все необходимые средства для обозначения предмета и выражения мысли. Этот путь эмансипации слова от симпрактического контекста можно назвать переходом к языку как к синсемантической системе, т. е. системе знаков, связанных друг с другом по значению и образующих систему кодов, которые можно понимать, даже и не зная ситуации (примеч. lxii).
Мудрствования Лурия оказались ближе к истине современности, чем сталинская правда. В жизни случившееся подорожание болтовни обрисовано в песне неизвестного автора:
Я был батальонный разведчик,
А он писаришка штабной.
Я был за Россию ответчик,
А он спал с моею женой.
Ах, Клава, любимая Клава,
Неужто судьбой суждено,
Чтоб ты променяла, шалава,
Меня на такое говно (примеч. lxiii).
Расщепление коренных языковых понятий, отмеченное Лурия, ощущал уже А.С. Пушкин:
Не дай мне Бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
В текстах и речах современных политиков и российских ученых обычно засилье эмансипированных (оторванных от действительности) инородных слов, указывающее на плохое знание русского языка и родовых (национальных) понятий. Непростые слова трудны для восприятия, осмысления и понимания, например, понятие связывающей (коммуникативной) науки возглавлять войско (стратегии) в современном языкознании определяется как осмыслительный замысел (когнитивный план) общения, посредством которого проверяется наилучшее решение связывающих задач говорящего в условиях недостатка данных о действиях собеседника (примеч. lxiv).
В армии о том же говорят проще: "Бой – вооруженное столкновение соединений, частей, подразделений воюющих сторон. Бой – единственное средство достижения победы" (примеч. lxv).
Как и создатель "Теории языка" К. Бюлер в 1938 г. (примеч. lxvi), Сталин в 1950 г. уподоблял язык орудию труда. Заимствование слов из языка в язык подобно покупке орудия. Иногда очень дорогой, вроде приобретения мистраля (посудины), ваучера (расписки) или секса (писи). Нынешние ученые не очень утруждают себя переводами, необдуманно вводя в живой русский язык чужеродные слова. Речевая картина русского и вообще славянского мира сильно пострадала особенно после 1917 г. (примеч. lxvii). Языковые раны зияют в русской речи, ученые, вместо того чтобы лечить их, утяжеляют состояние раненого. Сложность расклада прочувствовал в 1919 г. Н.С. Гумилев:
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово – это Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Эмансипированная А.А. Ахматова поняла мертвого мужа в 1942 г.:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Лишь после смерти И.В. Сталина вольными или невольными стараниями именно части советских ученых и так называемых философов живое великоросское наречие (словенское) было изменено так, что совесть-сознание его носителей оказалась расщепленной. На жаргоне психологов, психиатров, психотерапевтов и психолингвистов это расщепление получило кличку "шизофрения" (от греч. σχίζω, раскалываю и φρήν, ум, рассудок).
Шизофрению ошибочно путают со слабо(без)умием (лат. dementia). К сожалению, от безумия не застрахованы и ученые, особенно если они дорожат своим положением в обществе. Впрочем, такие случаи слабоумия вернее назвать бес(з)совестностью или бездушием, т. е. болезнью души, душевной болезнью. Выдающуюся роль в поедании мертвой речью живого языка сыграли разнообразные СМИ (примеч. lxviii).
С отражения раскола в рассудке, вызванного смешением речи и языка, начинается первый параграф первой главы "Теории речевой деятельности" "первого массового издания по психолингвистике", входящего в "джентльменский набор, который необходимо упоминать в библиографическом списке в конце любой диссертации, посвященной языку, речи, овладению родным и неродным языком" (примеч. lxix).
В последние годы как за рубежом, так и в нашей стране появилось множество работ, посвященных так называемой логике науки, т. е. логической структуре научной теории и процесса научного исследования (примеч. lxx). Однако целый ряд важнейших проблем этой области знания не получил пока достаточного освещения, и на этих проблемах целесообразно остановиться в нашей книге.
Речь идет прежде всего о самом понятии объекта науки, понятии, выносимом обычно за рамки логики как науки или сводимом к "индивидуальным объектам", как это сделано в сборнике "Логика научного исследования". Лишь в единичных работах проводится последовательное различение между этим понятием и понятием предмета науки. Поясним это различие.