Поэтому вышедшая замуж Антонина "родила девочку с огромным пятном в половину лица. <…>. Точно звериная лапа сжала на лице когти и взрыла кожу кровавыми бороздами". По мнению деревенских баб, ребенка кто-то сглазил, а скорбь Антонине "дадена в наказание. Бог нацепит рог, и то носить надо". Вновь процитируем ценнейшие наблюдения над мифом в повестях "Лесная топь" и "Пристав Дерябин" из лекции М.М. Бахтина: "Деревня, подымаясь из первичных этапов природы и мифа, выражает страх. В первобытных религиях святой и страшный всегда совпадают. Так и для деревни все высокое и святое – это страшное, авторитетное и сильное – это страшное. Она не знает радости святости, а знает лишь страшное, является ли оно в виде мифической головы или более реально – в виде страшного отца, деда <…>. Все остальные подробности окрашиваются этим страхом, исходят из него. И страх здесь реалистичен. Можно сказать, что страшная голова померещилась, но это не столь важно <…>. Это единая и законченная картина, единый и непрерывный ряд восприятия, одна и та же форма переживания жизни, которая заставляет видеть в болоте страшную голову, а затем сталкивает со страшным становым. В этом объединении страшной головы и страшного реального [пристава] своеобразие таланта Сергеева-Ценского".
Смысл дальнейших событий "Лесной топи" – испытание нравственной стойкости и смирения героини. Если она сможет выдержать обрушившийся на нее очередной удар судьбы, то ее душа вырвется из плена дьявольской силы. Однако Антонина совершает страшный грех: во время пожара намеренно оставляет младенца в горящей избе, и ее дочь погибает.
После этого Антонина покинула село и стала работать стряпухой на лесопильне у старовера Бердоносова, попав в благостное место. "В округе жило много старообрядцев, молокан, скопцов. Темный лес приютил их села, <…> раскинул над ними зеленые купола, обвеял кадилами болотных цветов и заткал паутиной старины дороги". Именно старообрядцам, верящим в Бога без церквей и икон, а не православному отцу Роману симпатизирует автор повести, что вполне объяснимо, так как его вера пантеистическая. Попав в благостное художественное пространство, Антонина почувствовала в своей душе силы для борьбы с собственной греховностью и, значит, для противостояния "топи".
Героиня, не простив Богу того зла, которое существует в мире, тем не менее и "на себя без попа питимью наложила" – вступила в связь с сифилитиком Зайцевым, работающим на лесопильне. Ее объяснение мотивов этого поступка исполнено психологизма в духе Достоевского: "С души воротит, посмотрю – тошнить тянет, а я себе говорю: это ничего, это тебе в наказанье, что ребенка своего, урода, погубила. Вот возьми да урода и пожалей. А теперь не хочу я больше… Все равно не хочу…", "– Нечего мне спасать… не я убила… Черт убил… Зеленый, в воде живет… <…>.
– Шишига лесная!"
При явном сходстве самоанализа Антонины с исповедью Раскольникова здесь есть и немаловажное отличие от последней: Раскольников, несмотря на колебания и сомнения, все же признал свою вину и принял за нее заслуженное наказание, которое стало в дальнейшем залогом духовного обновления героя. Антонина же, возложив всю ответственность за свой грех на болотную нечисть, вину с себя сняла, что повлекло за собой новое несчастье. Маятник, колеблющийся в "Лесной топи" между добром и злом, вновь качнулся в сторону зла: на следующий день Зайцев покончил с собой, и тем самым на душу Антонины лег новый большой грех, что увидел хозяин героини старовер Бердоносов. Но есть в повести и иная мировоззренческая позиция, носителем которой является сын Бердоносова, "политический" Фрол.
Его приезд в родительский дом после тюремного заключения, как и ситуации в повестях "Человек из ресторана" и "Уездное", напоминает возвращение блудного сына к отцу. И, подобно произведениям Шмелева и Замятина, оно оказалось мимолетным, потому что слишком разнились представления отца и сына о человеческой натуре и месте человека в мироздании.
Отвечая на вопрос Антонины о том, есть ли грех, Фрол уверял ее: "<…> престола всевышнего нет, и никто не возносится… Все на земле, из земли и в землю. <…>. Греха нет. Смысла тоже никакого нет… Солнце греет, вот и смысл", "<…> человек – это чин… и выше всех чинов ангельских", мысль – это огонь (выделено мною. – Т.Д.). Христианско-языческой концепции человека, которую приемлют обитатели деревни, Фрол противопоставляет возрожденчески-просветительскую философию человеческой личности, возможно, принадлежащую самому автору. Поэтому для Фрола с его атеистическими взглядами не существовало ада, чуда, греха. По мысли Бахтина, в некоторых произведениях Сергеева-Ценского деревня начинает разлагаться: "Смелость в деревне – это не стойкая, уверенная смелость, а вызов. Так, безбожник в деревне – это боевая фигура, активный безбожник. Уж коли не верую, то уж не верую. Получается что-то вроде религии". И в самом деле, Фрол готов пропагандировать свои убеждения даже прибегая к насилию. Поэтому его конфликт с отцом после спора за обедом принял ожесточенную форму: "Фрол остервенело бил старика по лицу, сдавив его за горло", и в тот же день покинул отчий дом.
Воздействие героя-революционера на Антонину оказалось минутным, и в ее душе вновь взяли верх усвоенные с детства понятия о существовании в жизни греха и необходимости нести за него искупление. Это начало духовного обновления в душе героини, которая внутренне готова вернуться домой.
Но как только Антонина оказалась на дороге, ведущей в Милюково, вновь рок, бесовская сила оказались сильнее человека: женщина сбилась с дороги и вышла на торфяную резку, где ее изнасиловали рабочие и опустили ее тело в топь.
В чем же смысл трагической истории жизни и смерти Антонины? В том ли, что тщетны все человеческие попытки вырваться за магический круг уготованного судьбой несчастья? Нет, в ином. Более счастливое существование, по мысли писателя, уготовано тем из жителей милюковской округи, кто сможет, подобно Фролу, отказаться от старых представлений о мире, представляющих собою смесь язычества и христианства, кто освободится от мифического страха перед жизнью, поверив в достоинство и возможности человеческой личности.
Богатство социально-психологических типов "Лесной топи" (молодая крестьянка, ищущая свое место в жизни, хозяин лесопильни – старовер, православный священник, революционер-атеист, рабочие торфяника) обнаружило большой талант писателя. Этим, в частности, обусловлена и та важная роль, которую его творчество играло в кругу неореалистов, а также существенное отличие неореалистических произведений от символистских. Об этих сторонах произведений Сергеева-Ценского о деревне точно написал Бахтин: "Итак, деревня у Сергеева-Ценского гораздо реалистичнее, чем у символистов. У символистов свои достижения, но они как бы использовали деревню для других целей: к ней привлекал миф. У Сергеева-Ценского более существенный подход к самой деревне и социально он очень углублен. <…>. Сергеев-Ценский увидел в деревне особую, сложную, самостоятельную форму жизни. И когда деревня займет большое место в литературе, то в развитии этой темы Сергеев-Ценский сыграет определенную роль: внесет новую точку зрения". Здесь имеется в виду влияние образа деревни у Сергеева-Ценского на писателей-"деревенщиков".
Роман Сергеева-Ценского "Бабаев" (1907) стал следующей ступенью в творческом развитии писателя. Произведение, основанное на том же материале, что и купринский "Поединок" – жизни армии, похоже на эту повесть и в то же время достаточно сильно от него отличается.
Оба прозаика выдвигают на первый план такие черты этой среды, как бездуховность и безнравственность, уродующие даже личность с интеллектуальными и духовными запросами. Таковы купринский Ромашов и Бабаев. Куприн и Сергеев-Ценский стараются выйти при этом за рамки социологического исследования взаимоотношений человека и среды, задумываясь также и над нравственно-философскими проблемами. Но если Куприн прочно связан с традицией чеховского реализма, то для Сергеева-Ценского она, напротив, была малопривлекательна, что выражено в его письмах редактору ежемесячного демократического "Журнала для всех" B.C. Миролюбову.
Отвечая на упреки редактора в излишней вычурности стиля романа "Бабаев", писатель недоумевал в письме от 6 апреля <1906 года>: "Я не знаю, что Вы называете вычурностью и где у меня вычурность. <…> Значит, Вы оберегаете народ от известной тонкости выражений <…>". А в послании Миролюбову от 24 июля <1906 года> Сергеев-Ценский признался: "<…> люблю я эквилибристику настроений, зарево метафор, скачку через препятствия обыденщины. Простоты не выношу. Не вижу я простоты в жизни, – зачем же мне выкалывать себе глаза в угоду чеховски-приличной публике?" (курсив мой. – Т.Д.)
"Как большинство "молодых" писателей, как его старший современник Андреев, Сергеев-Ценский воспитался на Достоевском, принял его наследство. Отсюда его напряженная идеалистическая настроенность и несколько истеричная нервозность, особенно сказавшаяся в ранних произведениях: в "Бабаеве", "Лесной топи", "Береговом", отчасти в "Печали полей". <…> В "Бабаеве" – следы его глубокого и страстного увлечения гениальным психологом-моралистом", – точно оценила одну из основных закономерностей в раннем творчестве писателя Е.А. Колтоновская. Он, не отказываясь вовсе от социального аспекта в жизни человека, подобно Лермонтову и Достоевскому, вел повествование в основном в нравственно-философском и даже мифологическом ключе. "Это – не просто социальная картина военной жизни, а жизнь, углубленная до мифа: разгул стал мифическим. <…>. Куприн открыл новый мир, которого раньше не знали. Но у него он остался в стадии элементарного социологического освещения. Сергеев-Ценский этот мир необычайно углубил", – писал по поводу новаторского изображения военной среды в "Бабаеве" М.М. Бахтин.
Бабаев похож на "лишнего человека" с его одиночеством, интеллектуализмом, готовностью на психологический эксперимент (опасная игра в "кукушку", во время которой Бабаев намеренно ранит своего старшего товарища Селенгинского), критическим отношением к своей среде и настоящему России, а также тоской по большому настоящему чувству. Данные черты Бабаева ярко раскрываются в его взаимоотношениях с героинями романа – дочерью человека, у которого Бабаев квартировал и от которой у него был внебрачный ребенок, с Риммой Николаевной, женой капитана Железняка, ушедшего воевать на Дальний Восток, и, наконец, с проституткой.
Каждой из этих героинь Бабаев причиняет боль, но при этом и сам страдает, ибо ни у одной из них не находит счастья и понимания. Этим Бабаев сродни Печорину. Бабаев признается Римме Николаевне, несчастливой в семейной жизни: "<…> кажется, особенно никого и ничего не любил. Зато мне никого и не жаль… <…>. Да ведь любить-то и некого <…>. Некого и не за что… Вас, что ли? А за что?"
"– Полюбить – себя отдать, а отдать себя… не пойму я, как это можно сделать. <…>. Как это кому-нибудь можно себя отдать? Да ведь самое дорогое во всей-то жизни и есть я сам! Что во мне, то и огромно, – как же это себя отдать кому-то? Невозможно ведь, я думаю… а?" Этот монолог близок мотивам стихотворения М.Ю. Лермонтова "И скучно и грустно". Невозможность отдаться полностью чувству любви и индивидуализм, гордая позиция нахождения сверху, над партнером – черты, роднящие Бабаева и героев Лермонтова. Такое сходство объясняется перекличкой двух эпох, периодов общественного спада (1830-е и 1907–1914 гг.). "<…> Бабаев страдает болезнью, свойственной целому поколению, выступившему на смену "общественникам". Вступившись за личность и протестуя против угнетения ее прямолинейною общественностью, "индивидуалисты" впали в другую крайность– оказались отрезанными от мира, замкнутыми в себе", – заметила Е.А. Колтоновская. Но если Печорин разочаровался в жизни из-за присущей большей части его окружения пошлости и неинтеллектуальности, то Бабаев видел "-бессмыслицу жизни, которой не искал уже оправдания…" (курсив мой. – Т.Д.). Подобное мировидение перекликается с положениями труда "Мир как воля и представление" (1818, 1844) немецкого философа А. Шопенгауэра. По Шопенгауэру, мировой сущностью является Мировая Воля, безличный и иррациональный сверхобъект, способный породить любое зло. Мировой Воле присуща нелепость, она лишена смысла и ведет себя абсурдно.
И еще одно существенное различие Лермонтова и Сергеева-Ценского. В лирическом шедевре Лермонтова "И скучно и грустно" чувства лирического героя раскрываются по законам романтического психологизма, а Сергеев-Ценский описывает переживания Бабаева по-модернистски. Вот как изображено возникшее у Бабаева разочарование в Римме Николаевне: "Пусто стало. Какая-то темная, отброшенная было в сторону пустота медленно вползала в него и начинала занимать свое место. Показалось, что и у этой пустоты, как у угара, насыщенно-синие, густые кольца и что выползает она отовсюду <…>.
Тогда, чтобы заслониться, он начал усиленно искать в себе и в этой женщине рядом чего-то общего, совпадающего во всех точках в прошлом, в будущем, в настоящем, и не мог найти". Экспрессионистически выразительным здесь является почти физически ощутимый образ пустоты. Бабаев, мотивируя свой уход от удерживающей его Риммы Николаевны, уверяет ее, что они никогда не поймут друг друга, что "у каждого – свой язык, и таких слов, чтобы другой их понял, – нет!".
Художественным открытием Сергеева-Ценского явилось то, что он наряду с Ремизовым заговорил об экзистенциальном одиночестве человека в мире, в самом бытии. Реалистический детерминизм в раскрытии внутренних пружин человеческого поведения сплавлен в данном и следующем эпизодах (Бабаев и проститутка) с ощущением того, что впоследствии будет философски осмыслено и наиболее полно изображено писателями-экзистенциалистами – одиночества человека в мире, невозможности понять другого и быть понятым другим и, вследствие этого, абсурдности бытия.
Подобно Печорину, Бабаев интеллектуален и проницателен, что видно в главе "Ожидание", где повествуется о помощи Бабаева двум женщинам, которые попросили его посторожить их дом от воров. В старшей из них Бабаев подмечает пошлость и бездуховность. Бабаев увлекся было дочерью хозяйки, Надеждой Львовной. Но она, как и ее мать, гордящаяся тем, что может есть варенье из собственной клубники (явная отсылка к чеховскому "Крыжовнику"), начисто лишена поэтичности. Поэтому Бабаев вдруг увидел в ней мать-старуху, тем самым предвидя деградацию дочери в будущем. Так с помощью модернистского портрета писатель раскрыл проницательность, присущую его герою.
Но при этом у Бабаева есть и то, что отсутствует у Печорина, – садизм и политическая консервативность. Бабаевка-ратель жестоко расправляется с восставшими крестьянами и убивает во время еврейского погрома старика, оскорбляет раненного им Селенгинского и ломает его костыль. Почти во всех обстоятельствах, в которых действует этот "антигерой", в нем побеждает звериное начало. Так вновь реализуется у Сергеева-Ценского тип человека-зверя, близкий пришвинскому "первобытному" и замятинскому "органическому" человеку, но наделенный преимущественно отрицательными качествами. Кроме того, эта "звериность" на сей раз детерминирована прежде всего социально-исторически и обусловлена тем, по какую сторону революционных баррикад находится персонаж.
В письме от 16 янв<аря> <19>14 г<ода> критику Е.А. Колтоновской Сергеев-Ценский, рассказав о рождении у него замысла романа, назвал своего героя типичным реакционером: "Я задумался над тем, почему так легко справились с революцией, и пришел к "бабаевщине" как явлению и Бабаеву как типу ("Бабай" – татарское слово, значит "старик")".