Здесь раковины аммонитов были превращены в сплошной колчедан; выветривание его давало кристаллики гипса или покрывало эти образования зеленым налетом железного купороса. Я помню, как Владимир Иванович обращал наше внимание на то, что налет купороса - лишь временное образование, что достаточно первого дождя, чтобы смыть растворимые соли, окислить железо и буро-ржавыми пятнами покрыть прекрасные раковины аммонита. Минерал рисовался в словах Владимира Ивановича не как что-то мертвое, постоянное, неизменное. Мы учились понимать историю минерала: его образование из железного колчедана, его гибель в струйках воды, его превращение в новые соединения. Новыми глазами учились мы смотреть на окружающую нас природу. И каждый камень оказывался связанным с ней тысячами нитей, которые тянулись не только к каплям дождя, не только к остаткам древних раковин, но и к современной жизни, к органическим растворам поверхности, к деятельности самого человека.
Слово "геохимия" еще не было произнесено. Но мы становились геохимиками, вдумываясь и углубляясь в вечные законы химического превращения земли.
Наконец, третье месторождение, которое мы посещали, было в Подольске. Здесь была громадная каменоломня цементного завода, и здесь еще шире раскрывались перед нами картины химических процессов земной коры.
В известняках шли процессы образования доломита. Возникали целые прослойки окремнелых пород, а среди них тонкими прослоечками, как войлок, лежали пленки палыгорскита, этого замечательного, похожего на тряпку минерала.
Черные юрские глины покрывали древние каменноугольные известняки. Между глинами и известняком возникали свои химические реакции. Ряд замечательных минералов, в том числе и новый гидрат кремнезема - шанявскит, был изучен и описан при этих работах.
В трещинах известняков образовались сталактиты и сталагмиты. Большие натеки украшали стенки этих трещин. И каково было наше удивление, когда в одном месте они оказались окрашенными в зеленый цвет солями никеля! Вскоре мы убедились, что эта окраска вызвана тем, что наверху лежал старый железный лом и в нем, вероятно, были остатки никелевых изделий. Очевидно, наши карбонаты росли за последние десятки лет на глазах самого человека.
С 1910 года началась новая страница нашей деятельности. Только что открытый Народный университет имени Шанявского стал центром минералогической работы любителей. Краеведы и любители камня потянулись в минералогическую лабораторию этого прекрасного учреждения, которое хотя и не носило настоящего народного характера, но все-таки было новой, свежей струей в затхлой обстановке старого режима. Именно здесь мы решили создать минералогию Подмосковного края. Сколько замечательных проблем выдвигалось тогда! Как много практических задач вырастало из потребностей Москвы и ее строительства! Но, надо сознаться, что задуманной работы мы не сделали.
Грандиозное московское строительство, канал Москва - Волга, крупнейшие энергоцентрали, использующие торф, бурый уголь, грандиозные химические комбинаты, строительство метрополитена и вокзалов, украшенных подмосковным мрамором, - все это только часть тех минералогических проблем, которые всколыхнула новая Москва, потребовав миллионы тонн строительных и дорожных материалов, флюсов, энергетического и химического сырья.
И в 1933 г., через тридцать лет мы снова выдвинули эту же проблему - изучение минералогии и геохимии Подмосковного края. Надо знать картину всех тех химических веществ, из которых слагается Центральная Подмосковная котловина. Надо глазом минералога осмотреть все карьеры, каменоломни, месторождения.
Первым объектом, обратившим на себя наше внимание, был фиолетовый минерал ратовкит, описанный впервые в 1813 г. Фишером фон Вальдгеймом, профессором Московского университета и основателем Московского общества испытателей природы.
Ратовкит представляет собой фтористый кальций - плавиковый шпат с небольшими следами загрязнения другими солями; он залегает прослоечкой в нижней части Московского яруса каменноугольных известняков в Ратовском овраге в Верейском районе Московской области.
Один из слушателей Университета имени Шанявского серьезно занялся проблемой этого минерала и скоро выяснил, что после фон Вальдгейма ряд геологов описал ею и 70-х годах XIX в. во многих местах по притокам Волги рекам Осуге и Вазузе.
Откуда мог взяться здесь этот замечательный минерал, который мы привыкли видеть в горячих рудных жилах, в месторождениях летучих возгонов, поднимающихся из глубин, где остывают гранитные расплавленные очаги? Как представить себе образование этих прослоек, особенно после того, как выяснилось, что ратовкит встречается в серых известняках по реке Кальмиусу, недалеко от Азовского моря, что этот же минерал был открыт в таких же известняках на Урале, а позднее в ряде мест Татарии? Неужели можно допустить, что где-то под громадной спокойной платформой, которую занимает Европейская часть Советского Союза, когда-то бурлили расплавленные массы, дыхание которых поднималось до дна глубоких каменноугольных морей?
Люберецкие пески - район студенческих экскурсий под Москвой.
Все эти вопросы остались, в сущности, нерешенными. Но когда мы несколько раз в наших экскурсиях присматривались к фиолетовым прослойкам, ярко выделявшимся на фоне белых известняков, когда мы видели, как правильно тянутся они целыми определенными горизонтами вместе с бурым кремнем и зелененькой глиной, тогда мы стали искать причину их происхождения не в древних и глубоких вулканических массах, а в жизнедеятельности морских организмов.
Мы знаем, что фтор, подобно его аналогам - хлору, брому и йоду, - накапливается в ряде органических веществ, извлекающих его из морской воды, где он находится в рассеянном состоянии. И чем больше мы знакомились с этим замечательным минералом, тем более приходилось становиться на сторону биогенной гипотезы, которая сейчас подтверждается новыми находками уже не фиолетового, а белого и желтоватого флюорита, образующего цемент в песчаниках более высоких горизонтов Московского яруса.
Увлечение ратовкитом постепенно привело нас к исследованию более глубоких горизонтов московских отложений, тех слоев, которые лежат в глубине под московским известняком, но выходы которых можно видеть по краям Подмосковной котловины - этой чаши старого каменноугольного моря.
Здесь наше внимание привлекли бурые угли с их разнообразными, сложными и еще совершенно неизученными минералами.
И не столько сам уголь привлекал наше внимание, сколько те конкреции колчеданов, сидерита, сферосидерита и разнообразные глины, которые сопровождают пласты бурого угля не только на юг от Москвы, в районе Тулы и Рязани, но и вдоль всей северо-западной границы каменноугольной чаши, вплоть до города Боровичи, где эти бурые угли уже более ста пятидесяти лет назад обратили на себя внимание как источник топлива. Здесь, в живописной местности около Боровичей, мы провели ряд поисковых работ. На берегах реки Мсты были расположены многочисленные шахты, из которых извлекали уголь и сопровождающие его огнеупорные глины и кварцевые пески.
Уже давно было известно, что эти бурые угли скверного качества, что они переполнены мелкими и большими стяжениями железного колчедана. Но каково было наше удивление, когда в одной закопушке мы увидели, что эти конкреции колчедана покрыты серебристо-свинцовым налетом! Это были мельчайшие кристаллики свинцового блеска. Среди них мы позднее встретили и цинковую обманку и даже медный колчедан, а в больших конкрециях среди песков все эти рудные минералы оказались в очень недурных кристаллах.
Таким образом, неожиданно мы открыли не только свинец, цинк и медь, но даже, как показали наши анализы, ничтожные следы серебра и золота.
Снова возникла перед нами задача разгадать происхождение этих интересных минералов. Мы привыкли их видеть, так же как и плавиковый шпат, в горячих рудных жилах, где они осаждаются при температуре в 200–300 и даже 400°. Как попали эти металлы в слои угля, образовавшегося из растительных остатков? Может быть, и здесь нужно думать о каких-нибудь химических реакциях, вызванных растительными организмами, или, может быть, на гниющих остатках растений осаждались ничтожные следы этих металлов из холодных водных растворов земной поверхности. Перед нами был факт, и дальше этого факта шли только догадки.
Глубже и дальше изучали мы каменноугольный бассейн. Нам хотелось уйти в еще более глубокие слои нашей котловины, заняться редкими гидратами алюминия в девонских известняках. Нас привлекали и более высокие горизонты. Мы ездили на Оку, собирали там великолепные кристаллы гипса из пермских отложений, привозили десятки килограммов горной папки и горной кожи - все того же палыгорскита. Мы видели, как весенние воды уносили с собой тряпки и листы этого странного минерала, и находили его запутавшимся в прибрежном кустарнике, вместе с выброшенным рекой хворостом. Постепенно раскрывалась перед нами вся сложная картина химических процессов, которые шли в Подмосковной котловине. Мелководные девонские бассейны сменились здесь глубокими морями карбона. Затем на их осадки легли отложения соляных озер - гипсы и доломиты.
Но на чем же лежит вся эта масса осадков толщиной почти в 2 километра? На что давит эта огромная тяжесть, вызывающая в глубинах давление в десятки атмосфер? Где дно Подмосковной котловины, на котором покоится чаша колыхавшихся почти в течение миллиарда лет океанов, морей и озер?
Геологи пытались теоретически ответить на этот вопрос. Но минералогу и геохимику нужны не только теоретические выводы. Ему нужны реальные факты, реальные объекты, минералы, которые он мог бы посмотреть и подвергнуть анализу.
И вот в 1934 году в Замоскворечье была заложена первая глубокая скважина. Она прошла каменноугольные известняки, осадки песчанистого угленосного яруса и наткнулась на громадные толщи сплошного гипса. Воды, хлынувшие с глубины 700–800 метров, оказались насыщенными солью. Эти горячие воды с температурой примерно в 35°, содержали в себе грандиозные количества солей натрия и других металлов; но что самое поразительное - это были настоящие рассолы соляных бассейнов, не только с хлором, но и с бромом и йодом.
А что лежит еще глубже 1300 метров, до которых дошла скважина? Сколько еще сотен метров отделяют нас от прочных гранитов или гнейсов, подстилающих весь бассейн и образующих древнюю плиту, тот Феносарматский щит, который лежит в основании всего востока Европы, определяя геологические судьбы в течение двух миллиардов лет ее истории?
Какие проблемы поставит перед нами минералогия и геохимия не только этих кристаллических пород, но и тех древнейших осадков, которые покрывают их поверхность?
Разве это не грандиозная проблема, стоящая перед исследователями - минералогами и геохимиками?
Я рассказал лишь о небольшой части тех минералогических образований, которые привлекают наше внимание в Подмосковном крае. Я не говорил о замечательных глинах со свойствами отбеливания (гжель), огнеупорных и кислотоупорных. Я не говорил об интереснейшей минералогии торфяников, о железных красках, образующихся в разных местах Калининской области, о красивых известняковых туфах, о сапропелевых остатках пресных озер, расположенных на юг от Валдайской возвышенности.
Минералогия и геохимия большой Подмосковной котловины не могут оставаться неизученными и неописанными. Такая работа должна быть предпринята в срочном порядке, и мы ждем энтузиазма молодых геологов и любителей своего края - краеведов, молодых пионеров минералогии и геохимии Москвы.
За работу, молодые друзья - минералоги и геохимики!
На берегах Средиземного моря
Несколько лет после окончания в 1907 году Московского университета я прожил на берегах реки Неккара, в Гейдельберге, занимаясь в лаборатории профессора В. М. Гольдшмидта, где вел работу по кристаллографии алмаза. Упорная работа по алмазу отнимала у меня до пятнадцати часов сутки. Лишь в отдельные дни удавалось вырваться и посетить каменоломни, рудники, фабрики восточной Германии, осмотреть музеи и главным образом большие партии драгоценных камней.
Во Франкфурте, Идаре, Ганау, Берлине на особых столах передо мной рассыпали десятки тысяч каратов природного алмаза. Целыми часами я отбирал наилучшие кристаллы этого диковинного минерала, не замечая, что при помощи системы зеркал за моими руками наблюдали из другой комнаты, учитывая каждое мое движение. Отобранные камни через банк отправляли в Гейдельбергский университет, где они и поступали на исследование.
В летние месяцы я предпринимал более дальние путешествия, - Париж с его знаменитыми гипсами Монмартра, песчаники Фонтенбло, вулканы Центральной Франции, рудные жилы и жилы альпийского типа Швейцарии. Однако меня тянуло главным образом на юг, к берегам Средиземного моря.
Уже в 1908 году я добрался до Милана. Целый день провел я на крыше Миланского собора и следил за работами по реставрации резьбы из мрамора, посылал открытки родным и тут же, в буфете на крыше, пил холодный оранжад.
Всего только три часа езды отделяют Милан от Средиземного моря, и, подсчитав свои скудные капиталы в сильно опустевшем кошельке, я решил дешевым рабочим поездом проехать в Геную.
Море, яркое, синее, могучее, поразило меня. И здесь, в порту города с его гигантскими трансокеанскими судами и в Нерви среди пальм и агав, я впервые почувствовал красоту и обаяние юга. Но у меня почти не было денег. Пришлось переночевать на скамейке в саду, и лишь с трудом добрался я до Гейдельберга. Уже тогда у меня созрела мысль поехать в Италию за минералами. Не в города Италии с ненавистной для меня толпой туристов, не в картинные галереи, даже не на знаменитое кладбище Кампо-Санто в городе Пизе, где искусство ваятеля подчеркивается красотой самого камня - каррарского мрамора, красного и зеленого порфира, мрачного, темного нефрита и мраморов Сиены веселых, желтых тонов. Я задумал поехать посмотреть мало кем посещаемые рудники Вольтерры, соффионы Тосканы, подняться на вершины Каррарских Альп. Но главной целью своего путешествия я наметил остров Эльбу - этот всем известный утолок итальянской земли, о котором так много писали Крантц, Лоти, Даккиарди, Рат и другие и минералы с которого сверкали всеми красками во всех музеях мира.
В начале апреля я двинулся в поход. Мне казалось, что как только мы проедем в громыхающем поезде через Сен-Готардский туннель, нас сразу встретит жара, и поэтому моя обмундировка состояла из соломенной шляпы, легких туфель и белого костюма. С рюкзаком за спиной и молотками в руках я выглядел, по-видимому, довольно непривычно, так как на вокзале в Милане кто-то презрительно сказал "vagabundo", что означало почти "разбойник с большой дороги". Это было понятно, так как во всей северной Италии стояла снежная метель, в нетопленных вагонах пассажиры дрожали от холода, а я в своей соломенной шляпе и легком костюмчике несколько смущенно поглядывал на холодный, зимний пейзаж еще не проснувшейся к весне Италии.
Я направился в Пизу, чтобы там в университете посмотреть коллекции, получить необходимые карты и указания. Пиза - очень интересный для минералога город Италии. В старом университете имеются превосходные коллекции минералов Тосканы и особенно острова Эльбы.
С содроганьем вошел я в нетопленный номер гостиницы, и в первый и единственный раз в моей жизни забрался в кровать, как был, - в легком пальтишке и мокрых ботинках.
И в Пизе погода была не лучше. Мне уже было не до падающей башни, - я продолжал дрожать и в неотапливаемом помещении пизанского университета. Молодой ассистент Алоизи - позднее знаменитый профессор минералогии во Флоренции - показывал мне замечательные минералы с острова Эльбы. Я поехал дальше и поздно вечером, после ряда пересадок, прибыл в Пионбино, откуда ходили пароходы на остров Эльбу. Но на море бушевал свирепый шторм. Пароход не мог подойти к пристани, и мне пришлось сесть в лодку с тусклым фонариком на носу. Меня обдавало брызгами при каждом ударе волны. Лодку било о трап, и не без труда поднялся я на палубу утлого суденышка, которое должно было отвезти меня в Портоферрайо - главный город острова Эльбы.
Около 12 часов ночи, после томительного перехода мы вошли в спокойную бухту и очень скоро уже были на берегу. Над самым причалом возвышалось большое белое здание. Это была главная гостиница города, бывший дворец уральских горнозаводчиков Демидовых, а ныне простая "траттория", что в переводе значит: "харчевня".
Совершенно выбившись из сил, я завалился спать в большой, высокой комнате с альковом и двумя широкими окнами. Рано утром меня разбудило солнце, - синее небо без единого облачка, яркие южные краски. Под моими окнами - базар местных крестьян, а агавы, пальмы и юкки завершали картину. Тепло, даже жарко. Совершенно другой мир - какой-то кусочек Африки, в чем я убедился за мое почти трехмесячное пребывание на острове Эльбе.
Это было время, когда беззаботная толпа тосканских крестьян весело распевала на все лады только что перенесенную сюда из Испании песню "Española". Это было время, когда Италия, бедная естественными ресурсами, переходила на собственное производство железа, и высокие трубы, домны и каупера возвышались в южной части залива.
Вот он, чарующий остров, на котором Наполеон провел почти год своей ссылки. Два имени - Наполеона и Демидова - повторяются на острове на каждом шагу; сказочная легенда окружает имя Наполеона, и когда спрашиваешь о чем-либо хорошем - о хороших ли дорогах, о прекрасной крепости, о виноградниках, - то обычно получаешь ответ, что все это сделано Наполеоном. Он жил во дворце в нескольких километрах от Портоферрайо. Его апартаменты с прекрасными фресками сохраняются еще и сейчас, но дворец испытал много превратностей. Он вместе с частью владений был приобретен уральскими горнозаводчиками Демидовыми, получившими здесь титул графов Сан-Донато. Потом, разоренные бесшабашными кутежами и воровством уральских управителей, Демидовы продали свои владения и дворец купцу Дельбуоно, который превратил его в завод шампанских вин.
Начались мои странствия по острову. Я нанимал двуколку, запряженную мулом или лошадью, и старичок, которого я называл "паппа", возил меня по прекрасным дорогам в самые отдаленные уголки острова, имеющего площадь около 220 квадратных километров.
В геологическом отношении остров делится на три части. Его средняя часть, где расположен город и завод, менее интересна. Наибольшее минералогическое значение имеет западная оконечность острова, представляющая огромный гранитный массив, круто поднимающийся из синего моря на высоту около одного километра, - знаменитый третичный гранит Монте-Капане. Узкая верховая тропа, длиной в 50 километров, опоясывает угрюмые и безлюдные скалы этого массива. По этой тропе курсировали когда-то конные дозоры, охранявшие Наполеона; и именно здесь на каждом шагу возникают воспоминания о былом.