Последняя ночь
Через парочку дней, когда чуть-чуть поуспокоился от всех этих школьных переживаний, я опять забрался на "трон" в дяди-Митиной комнате и приготовился слушать.
Дядя Митя сказал, что он будет говорить со мной как мужчина с мужчиной. У него нет другого выхода, потому что он вряд ли дотянет до того момента, когда я смогу его понять.
Пиеску он свою тоже вряд ли закончит, потому что дядя Павлуша скорей наделает в штаны, чем ее поставит.
Дядя Митя напялил очки, достал из тумбочки смятые листочки и начал читать "с выражением":
- …Когда самый трудный день в жизни Искариота свалил за полночь, Иуда, не откладывая в долгий ящик, бросился к тому месту, где теперь бездыханный лежал его Учитель, дожидаясь погребения. В субботу ведь ни один еврей не мог притронуться к его телу. В совершеннейшей мгле полз он, и злые колючки в клочья рвали на нем рубаху и порты, а острые камни кровавили его тело. Он не обращал внимания на такие пустяки. Теперь он должен был закончить великое наказание. "Всего-то делов! Надо потихоньку выкрасть тело из той пещеры. И спрятать, чтобы ни одна собака не нашла".
Сторожей, поставленных римлянами по просьбе Фарисея, он не боялся. В тугом кошельке хватило бы серебра, чтобы купить любого солдата. Кажется, он подобрался уже к самой пещере. Слабый свет выглянувшей из-за туч луны убедил его, что это как раз то место. Вон и стражники на взгорке. "Кончилось время Ясуса, настал час Иуды", - непрерывно шептал он пересохшим ртом, подгоняя себя. Но каково же было его сокрушение, когда он обнаружил, что камень, величиной с целую гору, кто-то откатил в сторону. Вход в пещеру был открыт. Иуда сразу почуял неладное, и сердце прыгнуло в пятки. "А-а-а!.." - вырвался воздух от самого живота Иуды.
Один страж говорит другому: "Чего кричит там этот драный еврей? Пойди посмотри!" Второй сторож с пикой в руке возвращается и смеется: "Он кричит, что его обокрали. Смешной народ эти евреи! Ну что можно взять у грязного бродяги? Рваную рубаху, больше ничего".
Дядя Митя уперся глазами в стену и смотрит, будто видит, как в кино. У меня мурашки по телу.
- Подходит, шатаясь, Иуда. "Куда дели тело Господа моего? Признавайтесь, сукины дети! Я дам вам деньги, кучу денег!" - "Откуда у тебя деньги, голодранец? Или сам душегуб?" - "Мне заплатили, хорошо заплатили. Ведь это я… Я Его продал… - Он трогает на груди свой кошель. Проверяет - на месте ли деньги? На месте. - Вон сколько! Вон сколько! Целых тридцать серебренников!"
У сторожей жадно заблестели глазки. "А ну покажь, если не врешь". - "Признавайтесь, безбожники, куда спрятали Ясуса?" - "Странный вопрос! Куда девается покойник… А? Куда девается? Его закапывают… в землю. А если его положили на субботу, он должен лежать! И никуды, ни-ни…" Только тут Иуда понимает, что солдаты - пьяные в стельку. "Нет, ты ему расскажи, куда делся покойник? Давай деньги и уматывай отсюда, да поскорей, воровская морда! Пока тебя самого не отправили на тот свет. Уматывай! Видишь - мы на страже. И никто не смеет войти в эту пещеру. Никто, кроме нас. Мы запечатали ее камнем. Это гора, а не камень". - "Его… там… нет!" - кричит Иуда. "Как это нет? Как это нет? Что ты несешь, тварь паршивая, иудейская твоя рожа?"
Римляне спускаются к пещере и видят своими глазами, что камень величиной с гору валяется в стороне. "Ну-ка, посвети мне, дурак", - сердится один из сторожей. Они входят в пещеру и дивятся. На месте, где вечером спеленали мертвого Иисуса, одни мятые тряпки. "Караул!.. Ограбили!.. Действительно никого. А может, это ты украл покойничка? Негодяй! Сейчас мы тебя свяжем! Где веревка? Тащи веревку! И отведем куда надо. Там с тобой чикаться не будут! Сразу голову набекрень! Не брал, говоришь? Верно. Когда бы он успел? Ведь мы все время стояли настороже. Чудно даже. Ну, брат, и влетит же нам теперь, влетит по полной! Сказано было - не спускать глаз. А ты, дурак, куда смотрел? Хорошо, если не вздернут. Командир у нас - головорез! От него жди всякой пакости. А ты еще говорил: ничего не будет, ничего не будет! Видишь, какой народ, энти иуды! Сперли… Сперли своего Царя Иудейского! Клянусь богами - сперли!"
Другой подхватывает: "Сначала был гром, потом молния. Нет, сначала была молния Дзиг! Дзиг! А потом гром. Трах-тарарах! Потом дождь как из ведра, и мы спрятались от него вон туда. На полчасика. Клянусь всеми богами - буквально на полчасика. Ну дернули по чуть-чуть, это верно. А страшно-то как? Молния - дзиг! Дзиг! И гром - бабах! Чтоб не околеть, мы и выпили по чуть-чуть. Ну бутылочку, я не спорю. А когда это безобразие прекратилось, мы опять встали на страже. Смирно! К бою готовсь! И вот на тебе - сперли…"
Кто мог отвалить такой огромный камень? У Иуды раскалывалась голова. Все шло по преданию. Как положено случиться. Точь-в-точь. Схватили и судили в пятницу. Потом распяли принародно в тот же день. С Ним еще двух разбойников. Опять, так же сказал сам Иисус. Сняли с креста и положили в свежую гробницу. По просьбе одного богатого человека по имени Иосиф и с разрешения властей. В субботу - святой день для каждого еврея - никто не шелохнулся. Ученики разбежались и в страхе попрятались.
Теперь, на третий день, должно быть Воскресение. И вдруг - осечка! Ну кто мог опередить Иуду? Только тут до него дошло. Он завопил: "Горе мне, горе! Бедного Иуду обвели вокруг пальца. Берите эти поганые деньги. Вот они, вот они, на них кровь Праведника", - и швырнул кошелек.
Затем, с точки зрения сторожей, этот жалкий тип совсем спятил. Потому что упал на колени, поднял руки и стал грозить небу. "Ты обманул меня, Ясус! Ты ограбил меня, Господи! Разве я не сделал все так, как ты велел? Ну зачем тебе нужно было еще раз обсмеять жалкого Иуду. Кто я такой теперь? Я теперь - нищий. Последний бедняк будет плевать в мою сторону. Я подлый еврей, который продал своего Учителя за тридцать монет! И всё. Никто! Да будет проклят день, когда я встретил Тебя!" Так вопил Иуда, не соображая, куда несут его ноги. А ноги принесли скоро его к тому дереву, которое едва держалось на краю пропасти. И корни его, как черви уже торчали наружу. Иуда развязал свой кушак. Сделал петлю. Проверил на крепость. Отчаянно посмотрел еще раз в небо. И повесился.
Дядя Митя надолго замолчал. Потом добавил простуженным голосом:
- Так я думал до недавнего времени, и все так говорили. Взял и повесился. Еще бы! Такой компот получился. Ведь он считал, что только ему доверился Иисус. Он один должен обессмертить имя Его. Оказалось - накось выкуси!
Дядя Митя выставил кулак в сторону стены и показал фигу.
- Не повесился тогда Иуда Искариот. Враки всё. Вчерась Призрак мне всю чистую правду выложил: к утру ополоумел он совсем и еще долго скребся по свету. Тень предателя бежала впереди него. Стал он городским попрошайкой. Но люди боялись и гнали его от себя. "С нами Бог!" - клянутся лицемеры на Западе, - взревел дядя Митя. "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ", - поют у нас в церкви.
Дядя Митя попытался запеть. Но у него ничего не вышло. Он резко махнул рукой.
- Распустили слух, будто написал полоумный какие-то там воспоминания о жизни Иисуса. Евангелие от Иуды! Представляешь, пионир? Брехня, чистой воды брехня! Пасквили пишут. Доносы пишут. А Евангелие - кишка тонка… Учти! Мои сведения из первых рук. Верно, был он малый любвеобильный. Так что семя свое разбросал по всему свету. Это факт. Тут сомнений никаких. Сам Шекспир отметил: чем гаже человек, тем он для женщины слаще…
У меня возникло подозрение, что у дяди Мити под конец стал как-то язык заплетаться. Ни к селу ни к городу какого-то Шекспира присобачил. Хотя голову даю на отсечение - водки на столе не было.
- Теперь крепко подумай, умный мальчик, и скажи: есть ли кровь Спасителя на этом человечке, если он всего лишь исполнял волю своего Учителя? - Призрак на стене скрипнул. - Не будь Иуды, не было бы и Христа. И если на какой-то улице стоит Храм, у входа на ступеньках обязательно лежит стертый камень. Это камень Иуды. - Дядя Митя прислушался и сделал свое заключение: - Кто знает, что задумает еще Бог, когда захочет образумить человека? За одного Чудика страдают все евреи вот уже двадцать веков. Не много ли? Но обижаться нельзя. Любой народ всегда расплачивается и за своего Царя, и за своего Пророка…
После этого рассказа дядя Митя сполз на подушку и отвернулся к стене. По-моему, он даже заснул. Я тихо встал и убежал домой…
Вертушка
Нельзя сказать, что в нашей обыкновенной жизни не бывает происшествий. Еще какие бывают! Однажды в комнату к дяде Мите постучались какие-то военные и сказали, что им приказано установить телефон. От этого странного сообщения дядя Митя чуть не свалился со своего дивана. Но военные сказали, что от него ничего не потребуется, и они справятся мигом.
На вопрос, кто приказал, солдат ответил как положено:
- Не могу знать!
- Но ведь это… "вертушка"?
- Так точно - спецсвязь!
Я внимательно осмотрел это нововведение в комнате дяди Мити.
И сказал откровенно - никакая это не "вертушка". Самый обыкновенный телефон. Только почему-то без диска. И вертеть тут нечего.
- Мальчик, ты не прав, - растерянно мямлил дядя Митя. - По этой "штуке" можно позвонить даже Господу Богу. Я знаю, что говорю.
Если тебе ставят "вертушку", это может быть очень хорошо, а может… таки совсем плохо. Потому что когда "вертушку" снимают, значит, ты уже покойник.
Ничего себе шуточка в будний день!
Телефон теперь висел на стенке и молчал. Потому что дядя Митя не знал, кому можно позвонить в Чкалове. Он и сам себе позвонить не мог, потому что ему забыли сказать номер его телефона.
Жизнь катилась своим чередом, а телефон не фурыкал. Только шипел, если снять трубку. Мы иногда снимали, даже дули в нее, но телефон молчал.
Дядя Митя даже пошутил, что у него есть прямая связь на тот свет. Но никто не засмеялся среди наших. Дядю Павлушу эта шутка вообще чуть было не довела до обморока.
Он тут же побежал в свою комнату и накапал тридцать капель валерьянки. В нашем доме все считали, что валерьянка помогает в любых случаях.
Как-то раз, когда тетя Маша с дядей Павлушей уже пришли из театра, а мы уже почайпили и спать ложились, прибежал дядя Митя с выпученными глазами и сказал, что с ним такое приключилось, что без стакана водки и рассказать нельзя.
- Простите меня, но вы в неглиже, - заявила тетя Маша.
Действительно, дядя Митя примчался с улицы в своем турецком халате и даже без трусов.
Что человеку мог потребоваться среди ночи стакан водки - в это еще можно было поверить. Но в ту околесицу, какую он понес дальше, - совершенно невозможно. Он кричал что-то несусветное:
- Мамочка родная, прости меня, Господи. Светопреставление! Не обижайтесь на меня, дурака, ради Бога, но это абсолютная правда. Честное пионерское - ни капельки не вру.
Он сломал руку в пионерском салюте.
- Чистая правда - или век свободы не видать! Позвонил!
Ни с того ни с сего - Сам позвонил!..
Наконец ему влили полстакана разбавленного спирта, усадили за стол и даже дали закусить.
Дальше передаю рассказ слово в слово, хотя до сих пор сомневаюсь, что это правда и не приснилось дяде Мите спьяну.
- Дайте мне что-нибудь в руки! Ну хотя бы щетку!
Я принес из передней сапожную щетку.
- Лежу я себе на диванчике, отдыхаю. Ну выпил на ночь рюмочку, чтоб покрепче заснуть. Ну вот столечко! Больше не было - истинный крест!
И дядя Митя перекрестился левой рукой, потому что правая была занята щеткой.
- Звонок… Я сначала не пойму, в чем дело. Звонок гремит так, что всю улицу разбудить можно. Снимаю трубку. Шипение. А потом такой тихий, хрипловатый голос, как будто из соседней комнаты: "…Здравствуйте, дарагой! - Пауза. - Нэ разбудил? - Пауза. - Прошу прощения, раньше нэ мог. Занят был. - Пауза. Узнаёте, кто говорит?" Я, конечно, подумал, что меня какой-то черт разыгрывает! Но, понимаете, "вертушка" среди ночи. Кому в голову придет? Никите Богословскому? Так его же в Чкалове нет. Голова пошла кругом… "Товарищ Сталин говорит. Ха-ха-ха, он самый. Решил с вами, Дмитрий Аркадьевич, повечерять…" Какой черт повечерять? Ночь на дворе! Но я молчу как воды в рот набрал - задыхаюсь! "…Ви воды випэйте. Нам нэ к спеху. Я подожду". - Хватаю стакан с тумбочки. Там чаю на донышке. Делаю два глотка и говорю: "Слушаю вас, товарищ Сталин? Горло что-то пересохло". - "У меня тоже бивает с утра горло… Вот решил с вамы поговорить по одному важному делу… Почему вам звоню, а не в абком? Потому что увэрен, ви мне скажете правду, всу правду".
Дядя Митя манипулирует щеткой, как будто это в самом деле телефонная трубка. На его лице уже видны следы гуталина.
- Хочу назвать его "Иосиф Виссарионович", но не могу выговорить, понимаете?
Наши все молчат, и я молчу. Разве можно расспрашивать человека в таком состоянии?
"…Как устроились? Как снабжение? Нэ голодаете?" - "Все хорошо, товарищ Сталин. Выдали карточку, отовариваюсь". - "…Я понымаю - трудно. Сейчас всем трудно. Придется немножко еще потэрпеть. Скоро все наладится". - "Как на фронте, товарищ Сталин? Все переживают. Ведь по газетам не все можно понять!"
- Ну, это вы абсолютно зря про газеты, - встревает дядя Павлуша. Это вам еще боком выйдет…
- Ничего не выйдет! Не обиделся. А наоборот, поддержал: "…В газетах много вранья. Глупого вранья. Народу надо говорить правду. Трудные пока дела. Немец хочет отыграться, взять Сталинград. Но мы ему этого нэ позволим…" - "Абсолютно, товарищ Сталин. Мы стеной встанем…" - "…Нэ надо лозунгов. Надоели эти лозунги. Вам нэ нужно повторять всакие глупости. Кстати, что ви сейчас пишите? Что-то я давно нэ читал ваших фэльетонов?" - "Не до фельетонов сейчас". - "…Это ви напрасно так говорите. Народу нужен сейчас хороший фэльетон. А то совсем грустно получается. Ви напишите. А если в редакции не примут, пазваныте мне. Я паправлю таварищей. Думаю, что аны меня послушают. А в театре, что за репертуар в этам Чикалове?" Я сказал, что в театре идут пьесы патриотического характера. "Парень из нашего города" и другие на военные темы.
- Очень правильно сказали, - подхватилась тетя Маша.
"…А как насчет класыки?" - спрашивает вдруг товарищ Сталин. "Классика сейчас не в моде", - говорю я. "…Напрасно. Класыка всыгда в моде. Сейчас народу очен нужен Шейкспир. Передайте таварищам. Особенно комэдии. Если народ будет смеяться, мы скарее победим этого Гитлэра… У Гитлэра, по-моему, плохо с юмором. Совсэм плохо. Иначе бы он нэ сделал такой глупости и нэ пошел би на Россию. Тоже мне, Наполеон хренов! Я посовэтовал товарищу Ефимову нарысовать карикатуру, па басне Крылова "Слон и моська". Пасмотрым, как у него палучится…"
Дядя Митя не только выговаривал слова товарища Сталина, но и делал паузы. Как будто бы он не только слышал, как говорил наш Вождь и Учитель, но и видел, как он говорил.
"…А что ви сами сэйчас пишете?" - "Я пишу пьесу на библейский сюжет: "Предатель". Тема революционная. Иуда - как положительный герой". - "…Вот это нэ совсем вэрно. Даже совсем нэвэрно. Предатель ныкогда, ны при каких обстоятельствах нэ может бить палажительным героем. У Христа била вэликая идея. Всё испахабили церковники. Они пошли по стопам Иуды, и Христа потэряли. Я вам советую: Быблия может подождать. Ныкуда она нэ денется. А сейчас напишите лучше какую-нибудь веселую мюзикальную камедию. Народ очень любит камедии. Плохо, когда народ пэрэстает смеяться. Помните знаменитый анэкдот про испанцев и Наполеона? До свидания, дарагой. Работайте. Мы вам мешать нэ будем…" - и выключился. Представляете, я даже не успел сказать спасибо.
Тут все стали говорить разом. Дядя Митя выпил второй стакан водки и скоро захрапел. А дядя Павлуша сказал, что этот разговор тут же необходимо непременно напечатать в газете.
- Если бы Он хотел напечатать, он бы это сказал. Он хотел, чтобы никто не знал про этот разговор.
- Но ведь Он сказал про классику! И передайте товарищам…
Тетя Маша всегда мечтала сыграть про "Ромео и Джульетту". Но во время войны Репертком ни за что не разрешил бы Павлуше это поставить! А теперь, значит - можно!
- По крайней мере, теперь никто не посмеет снять "Хозяйку гостиницы"! - заключила она. И оказалась права.
Теперь классиков на афишах стали писать большими буквами.
А про испанцев был, оказывается, такой анекдот: "Наполеон завоевал испанцев и обложил их огромной данью. Приходит письмо: испанцы ругаются. "Ругаются? - говорит Наполеон. - Удвоить контрибуцию". Приходит вторая депеша: испанцы - плачут! Наполеон говорит - утроить контрибуцию. Приходит третья депеша: испанцы смеются! "Все, - сказал Наполеон, - теперь хватит. Значит, мы перегнули палку"".
"Ну и что здесь смешного?" - думаю я. Взрослые иногда смеются неизвестно по какой причине.
Больше про Иуду мне дядя Митя ничего не рассказывал. "Вертушку" смотала через два дня та же молчаливая команда.
А скоро и сам дядя Митя испарился. Говорят, его вызвали в Москву и он опять пишет фельетоны для "Правды". Но пока их никто не читал.
Возвращение
Уже прошел сорок второй год. И даже половина сорок третьего. Война потихоньку катилась на запад, и мы наверняка скоро будем праздновать нашу победу в Берлине. Правда, пока даже товарищ Сталин точно не знал, сколько осталось дней до полной победы над фашистским ублюдком и когда мы будем пить пиво в его зверином логове.
После окончания четвертого класса наши родители скинулись и подарили Таисии набор: золотую ручку и золотой карандаш. Где уж раздобыла такую драгоценность бабушка Адельсидоровна, большой секрет.
Во всяком случае, наша училка даже расплакалась от неожиданности. И долго говорила, какие мы все замечательные дети и как хорошо мы научились писать диктанты.
Я боюсь, что она сильно преувеличивала на радостях. Без ошибок писала только "Лук-с-яйцами".
Папа мотался с бригадами артистов по всем фронтам и обещал как-нибудь добраться до Чкалова и увезти нас домой.
От Ани пришло еще письмо, и мы узнали, что Москву уже перестали бомбить, хотя эвакуированных еще не пускают без пропуска. От Шурки с фронта - никаких известий.
Тетя Надя страшно переживает и надеется, что он, может быть, попал в плен и остался живой. А сундук после дяди-Жоржиного погрома удалось починить. Бабушка взяла старую гимнастерку у военврача тети Капы и перешила ее для меня. Теперь она мерекует над моими галифе, а знакомый сапожник обещал при случае сшить сапоги - ведь голенища сохранились в сундуке еще с дореволюции. Так что у меня были все резоны скорей возвращаться в Москву.
Мама написала папе, что "загорать в Чкалове в гостях у тети Маши" больше нет сил и пускай он подумает о нашем возвращении.
И что вы думаете? Папа написал, что скоро за нами приедет, потому что тоже соскучился.
Однажды мы получили телеграмму, что он уже едет. Но забыл написать, каким поездом.
Оказывается, он ехал не на поезде, а на своем вагоне, в котором возил по фронтам артистов.
Еще за день мама сама сходила на базар и обменяла свои золотые часы с браслетом, которые ей подарила бабушка за окончание консерватории, на три килограмма русского масла. Чтобы было чем жить в Москве первое время!
А часы эти мама все равно никогда не носила, потому что боялась их потерять. Все-таки это была самая большая ценность в нашей семье.
На вокзал меня не взяли почему-то. И я увидел отца только уже дома. Он ввалился с какими-то авоськами и пакетами. Бросил всё на пол и подхватил меня на руки. И зацеловал насмерть.