- По-моему, жалко парижан, - сказала я Леннарту.
- Почему? - спросил он.
- Они никогда не приедут в Париж в первый раз.
- Но им не надо и уезжать отсюда, - отметил Леннарт, завистливо глядя на молодую пару, которая шла перед нами по Rue de l’Estrapade.
Мы вышли попрощаться с Парижем. Хотелось в последний раз пройти по нашим улицам.
Турне великих князей, la tournee des grands-ducs - в Париже проводят экскурсию под таким названием, - ночное путешествие богатых туристов из одного дорогостоящего храма развлечений в другой. У нас с Леннартом тоже было свое турне, la tournee de Lennart et Kati. Великие князья не одобрили бы его, но для нас в этих словах заключался смысл того, что мы больше всего полюбили в Париже и охотнее всего захотим вспомнить, когда уедем отсюда.
Весь день лил дождь, мягкий и тихий дождь, и недавно прекратился. Серебристо-серым сводом возвышается над Парижем небо, милое и кроткое, меланхоличное, словно прощание.
Мы идем по нашим улицам.
Перед церковью St.-Etienne clu Mont стоит Маленькая Дурочка. Одинокая и неподвижная, чего она ждет? И она тоже кажется милой, кроткой и меланхоличной. Только когда наступает вечер и уличные фонари зажигаются далеко на Rue Mouffetard, только тогда Маленькая Дурочка оживает, становится буйной и прыгает от радости, словно веселая маленькая рыбка в воде.
- Прощай, Маленькая Дурочка! Ты никогда нас больше не увидишь! Мы никогда больше не увидим тебя!
Мы идем по нашим улицам. Прислушиваемся к их бормочущим коротеньким рассказам. У каждой улицы своя история, свой особый цвет и своя атмосфера, которые ощущаешь до самых кончиков нервов, а иначе наш поход превратился бы лишь в немое странствие среди немых домов.
Rue de la Montagne St.-Genevieve - одна из моих самых любимых улиц, неровная, холмистая и похожая на средневековую. Франсуа Вийон, вор и поэт, некогда топтал эту брусчатку. И когда мы спускаемся вниз с холма к Place Maubert и продолжаем наш путь к St.-Julien le Pauvre, я ощущаю скользящую тень поэта.
На маленьких улочках вокруг церкви средневековая атмосфера ощущается сильнее, чем в каком-нибудь другом месте Парижа. Здесь людно, как было во времена Вийона, здесь царит бедность, как, вероятно, и тогда. Несчастные оборванцы в уголках улиц и в проулках. И если бы Вийон мог видеть их, он, должно бы, узнав, кивнул им:
- Смотри, это мои голодающие братья!
Мы сидим некоторое время в маленьком саду, окружающем церковь, и смотрим на веселых детишек, играющих в пятнашки. Они вбегают в одну церковную дверь, а выбегают в другую, а я думаю: понравилось бы это святому Жюльену? Напротив нас на острове La Cité поднимает могучий, серый, словно небо, портал Notre Dame.
Я хочу туда, это входит в программу нашего турне. Еще раз мне хочется вкусить атмосферу красоты и мира, царящую внутри храма. Мы медленно идем по Pont du Double. Внизу под мостом течет Сена, тихая и терпеливая, какой бывают реки. Такая же неутомимая, как примерно две тысячи лет тому назад, когда здесь, на La Cite, начали строить первые хижины и возводить укрепления. И было положено начало тому, что станет Парижем. Такой же невозмутимый, как и в те далекие времена, когда собор Notre Dame был молод. Реки не заботятся о городах и храмах, они заботятся лишь о том, что вечно.
Мы идем по нашим улицам. Следуем по набережной вниз к lie St.-Louis, "la plus deserte de toutes les iles".St.-Louis - действительно пустыннейший из островов. Нет, он не пустынен. Но на его улицах и набережных так тихо, а тяжелые от дождя тучи так уныло нависают над красивыми старинными домами, что я чувствую легкую грусть, когда мы стоим на Quai de Bourbon. Мы проходим мимо Franc-Pino, старой почтенной харчевни, и я быстро и благодарно поглаживаю этот дом. Он посвящен памяти Сесиль Рено, которая родилась здесь, а девятнадцати лет, к сожалению, была казнена вместе с матерью, отцом, сестрами и братьями за то, что майским днем 1794 года пыталась лишить жизни Робеспьера!
- Снова этот Робеспьер, о, его бы я…
- Да, да, - подхватил Леннарт, - я убежден в том, что, живи ты в то время, ты бы помогла Сесиль.
Я немного думала об этом, пока мы шли по Quai d’Anjou. Я вижу себя одетой в красный плащ, идущей к плахе… Нет, Сесиль, я, пожалуй, не осмелилась бы быть с тобой заодно!
Я расстаюсь с Сесиль у особняка де Лозена. "Какая удивительная тема для беседы", - писала мадам де Севинье в одном из своих знаменитых писем. А удивительной темой для беседы был не кто иной, как monsieur Лозен, владевший некогда этим поразительным домом. Все письмо - один-единственный восторженный крик о невероятном, о том, что la grande mademoiselle, кузина короля, которой уже больше сорока лет, выходит замуж за маленького уродливого Лозеиа, обладающего только шармом и больше ничем в этом мире, а в довершение всего он на пять лет моложе своей невесты.
"Дамы моего ранга всегда молоды!" - высокомерно отвечала невеста на все возражения.
"Все это словно прекрасный сон… но прежде всего - великолепный материал для бесконечных дискуссий", - удовлетворенно писала мадам де Севинье об этом событии, потрясшем весь мир, в котором она жила.
Мы идем по нашим улицам!
Как сон… весь этот остров, где время остановилось.
Как сон… мягкий серый свет над проточной водой реки, над меланхоличными тополями набережной, над крышами и шпилями башен.
Мы обходим остров St.-Louis и идем обратно к Notre Dame, сворачиваем на Quai aux Fleurs.
Ах, Абеляр и Элоиза, здесь идут Леннарт с Кати и вспоминают любовную сагу, так трагически окончившуюся восемьсот лет назад. Много слез было пролито над вами с тех пор, послужит ли это вам каким-либо утешением? Именно здесь и жила она - прекрасная Элоиза!
- Я рада, что мы не Абеляр и Элоиза, - сказала я Леннарту. - Если у меня будет сын, нам не придется идти из-за этого в монастырь.
- Нет, слава Богу! - воскликнул Леннарт. - Если у тебя будет сын… Подумать только, если это будет!
Подбежав к одной из цветочниц, он купил большой пучок фиалок.
- Фиалки - маме, - сообщил он и приколол цветы к моему пальто.
Он взял меня под руку, и мы пошли дальше, такие радостные, хотя это и был наш последний день в Париже.
Мы шли по нашим улицам, проследовали по набережной Сены до самого Pont au Change, наслаждаясь роскошной цветовой гаммой цветочных киосков и не чувствуя легких капель моросящего дождя. Но средневековая башня Консьержери и тонкий шпиль Sainte-Chapelle уже вырисовываются на фоне неба, где серебро сгустилось в темно-серую окраску - скоро дождь польет всерьез.
Надежнее поспешить обратно на левый берег, к Place St.-Michel, это все равно что быть уже дома, в отеле. Rue du Chat qui Peche, улица Ловящей Рыбу Кошки, тоже наша, хотя это самый маленький переулок Парижа и хотя Ева утверждает, что, судя по запаху, ее лучше назвать "Улица Писающей Кошки". Еве не следовало бы проявлять такое высокомерие! Разве ей не известно, что кошкины предки обитали во времена Данте и упоминаются в его "Рara-diso"?
Rue de la Huchett, Rue Saint-Severin, Rue de la Bucherie! О, все эти извилистые темные улицы - здесь каждый камень говорит на латыни! Здесь центр старинного квартала, раскинувшегося вокруг старейшего университета Европы! Здесь студенты сидели на снопах соломы посреди улицы и слушали, как их достопочтенные учителя читают лекции из открытого окна какого-нибудь расположенного поблизости дома.
Здесь мне хорошо, несмотря на то что этот квартал пользуется дурной славой. Дома здесь такие ветхие, люди, которые живут в них, возможно, такие же.
Снова над нашими головами льет дождь. Но мы знаем, где искать пристанище. Saint-Severin, самая чудесная маленькая церквушка, какая только есть в Париже, встречает нас ароматом курений и мягким сиянием восковых свечей. Здесь мы остаемся, пока небо пытается затопить весь Quartier Latin и всех, кто там есть.
Но все, кто там есть, спешат укрыться в воротах и спокойно стоят в ожидании… Они знают, что дождь кончится, а парижское небо капризно не только в апреле.
По мне, пусть льет дождь. Я нашла себе, такое интересное занятие: я читаю книгу. Здесь, в церкви Saint-Severin, есть большая книга, в которой люди излагают Всевышнему свое горе и заботы! Книга эта - своего рода непосредственная переписка с Богом. Раз в неделю, во время службы, все пожелания читаются вслух, возможно, для того, чтобы Бог их лучше услышал. С трогательным доверием просят несчастные о помощи. Один кается в своих дурных поступках, другой хочет избавиться от болезни, третий надеется, что хорошо сдаст экзамен, а несчастная мать желает, чтобы Бог положил конец постоянным раздорам сына с его женой.
Пока за стенами церкви льет дождь, я читаю и читаю, усердно переворачивая большие страницы. В самом низу последней страницы написано мелким волнующим почерком: "Seigneur, rendez-moi топ ami" - "Господи, верни мне моего друга".
Да, Господи, сделай это - во имя всех любящих, во имя Леннарта и Кати, - верни бедной девушке ее друга! Ты один знаешь, как она страдает! О, я хотела бы тоже написать в эту книгу. Но книга Saint-Severin, возможно, предназначена только для католиков. А во-обще-то я знаю, что я написала бы: "Господи, дай мне сына…" или: "Если Тебе так угодно - маленькую дочку, сделай это, о Господи… поскорее!"
Когда мы выходим из церкви, небо голубое, солнце сияет! Улицы чисто вымыты и воздух свеж. На Boulevard St.-Michel молодежь так и кишит. Молодежь, молодежь со всех стран света. Мы с Леннартом идем среди них и прощаемся с Парижем. Прощай, Париж, старый Париж! Париж - молодой!
Капли дождя сверкают на деревьях Люксембургского сада, и на еще влажной скамье сидит там студент со своей девушкой, и они горячо, от всего сердца целуются. The last time 1 saw Paris, her heart was warm and gay…
У него на сердце было тепло и радостно. Старый город с молодым сердцем. Как она выразилась, эта lа grande mademoiselle? "Дамы моего ранга всегда молоды!"
Замок в прихожей щелкнул. Ева вернулась домой из конторы. Я услышала, как она поет. "Comme un p’tit coquelicot…" - пела она, и я знала, что она причесывается, стоя перед зеркалом. Потом она вошла в свою комнату. А потом заглянула ко мне.
Она остановилась на пороге, глядя на опустошение… И глаза ее медленно наполнились слезами.
- Здесь жила Кати, - тихо сказала она. - Мир ее памяти!
- О Ева! - воскликнула я, не в силах выговорить больше ни слова.
Я протянула руку и неуклюже погладила ее по щеке. От прикосновения моих пальцев на щеке осталось пять черных пятен. От хлопот с переездом всегда столько грязи!
Я могла себе представить чувства, которые испытывала Ева. Осталась только пустая комната с кучей хлама на полу и пятнами на обоях, по которым можно увидеть, где висели картины.
Мы молча стояли, и я знаю, что обе мы думали о том, как все было раньше.
Если бы был такой же день, как обычно, то мы с Евой шли бы домой из конторы вместе. Мы приготовили бы вместе обед и ели бы за столом в моей комнате. Возможно, вечером у нас собрались бы друзья, и мы бы вскипятили чай и приготовили бутерброды. Возможно, мы отправились бы в кино, а потом, сидя на оттоманке в комнате Евы, болтали о фильме, который смотрели, и о многих других важных вещах. Мы бы без конца хохотали, а Ева, жестикулируя, рассказывала бы о Курре и Альберте, и о Ёране, и о Буссе, и еще о нескольких в придачу, а я бы говорила только о Леннарте.
Всему этому настал конец. Конец нашему веселому соседству в этой двухкомнатной квартирке! Только теперь эта мысль начала причинять боль. Ах, почему нельзя получить что-нибудь в этой жизни, не пожертвовав чем-то другим?
Сегодня было так весело! Я с величайшим удовольствием смотрела, как грузчики переносили мою мебель наискосок через тамбур в мой новый дом. Я с трудом перетаскала туда книги и картины, разобрала шкаф и выбросила все старье. И все время, делая это, я напевала вполголоса самой себе коротенькие веселые песенки.
Я радовалась тому часу, когда Леннарт вернется домой с работы и увидит, сколько я успела сделать. Когда настанет вечер, у нас с Леннартом будет общий дом. Всякий раз, думая об этом, я ликовала. А о Еве до сих пор не подумала!
- Завтра рано утром будет немного чудно, когда никто не дернет меня за волосы, чтобы я проснулась! - в конце концов произнесла Ева.
- Я могу прийти и вырвать у тебя всю шевелюру - услужливо предложила я.
О, я была готова сделать все, что угодно, только бы она не расстраивалась!
Тогда Ева заплакала.
- Как ты добра, - всхлипывала она, прижавшись к моему плечу. - Но ты ведь знаешь, какая у меня чувствительная кожа на голове!
Потом она вытерла глаза.
- Хотя прекрасно будет войти в ванную, без того чтобы предварительно достучаться и выгнать оттуда тебя, - добавила она.
На полу, там, где стоял угловой шкаф, лежала старая фотография. Я подняла ее и перевернула.
- Сейчас увидишь кое-что приятное, - сказала я.
И мы вместе стали рассматривать фотографию длинноногой девчонки в курточке, которая была ей слишком велика. Девчонка идиотски улыбалась, чтобы лучше продемонстрировать стальные пластинки на передних зубах. Грустно сознаваться, но фотография была моя.
Я помню еще, как меня снимали. В воскресенье мы с Тетушкой смотрели развод караула на Страндвеген; тут появился профессиональный уличный фотограф и предложил свои услуги. А я была так безмерно восхищена своей новой красной курточкой и хотела, чтобы меня в ней сфотографировали!
Как странно повзрослеть быстро! Ведь не так много времени прошло с тех пор, как был сделан этот моментальный снимок. И не так много времени прошло с тех пор, как я, сидя в этой оконной нише, делала свои первые уроки. А совсем недавно Тетушка подарила мне на Рождество самую красивую в мире куклу и сказала, что это мама прислала ее с Небес.
Я прожила в этой комнате… сколько же… посмотрим - семнадцать лет… ну да, тогда имеешь право немного всплакнуть… только на лице появляются такие красивые черточки, когда слезы прокладывают в грязи дорожки…
Ева тоже плакала.
- Никому не показывай э-э-эту фотографию, - всхлипывала она. - Иначе все п-п-подумают, что Леннарт женился на тебе из-за денег.
Потом она исчезла в ванной, дабы, по ее словам, "вразумить самое себя и сделать себе новое лицо".
А я осталась с разрисованным полосками лицом, когда в дверь позвонил Леннарт. Ничего страшного. Леннарт так умен! Он понял, что на лице могут появиться полоски, даже если надо переехать в квартиру, расположенную напротив.
И мы пошли "к нам", и он пришел в восторг от всего, что я сделала, и похвалил меня точь-в-точь так же умеренно, как всегда. А потом засучил рукава и спросил:
- Не глупо ли, что нам так весело от всей этой затеи с мебелью и прочим?
Спросил, как всегда, с выражением лица школьника в первый день летних каникул. Я обняла его своими грязными руками, и мы долго молча прыгали, кружась посреди комнаты в молчаливом, шумном, сумасшедшем танце.
Затем я побежала за Евой.
- Ни за что, - сначала отказалась она. - Думаю, вы справитесь сами!
- Но украшать полки декоративной бумагой мы не умеем. Никто не умеет так затягивать ею полки, как ты.
Она, сопротивляясь, последовала за мной. Леннарт, обняв ее за плечи, сказал:
- Ты наша первая гостья! Добро пожаловать!
Ах, как нам было весело в тот вечер!
Мы с Леннартом расставляли мебель, вешали картины и шторы, а Ева нарезала декоративную бумагу.
- "Никто не умеет целовать так, как ты", - пел томный голос по радио.
Там исполняли песню "Старые знакомые "по переписке"".
- Никто не умеет целовать так, как ты, Кати! - запел Леннарт так громко, что наверняка слышно было во всем квартале.
- Никто не умеет укладывать Д Е К О Р А Т И В Н У Ю бумагу на полки так, как я! - запела в кухне Ева.
Но тут раздался звонок в дверь.
- Никто не умеет открывать дверь так, как я! - запела я и в доказательство своей правоты пошла и открыла дверь.
Это была тетя Виви, мама Леннарта. Я была рада, что успела умыться.
- Я принесла вам несколько бутербродов! - сказала она и протянула мне корзинку.
Я поблагодарила ее чуточку преувеличенно. Мне так хотелось ей понравиться, что, когда мы встречались, трудно было быть по-настоящему естественной.
Она всегда относилась ко мне дружелюбно. Но в глубине души она, вероятно, не могла искренне любить ту, что отняла у нее единственного сына. Она была вдова, мать одного-единственного сына - Леннарта, а я отняла его. Да и особо желанной невесткой я, пожалуй, тоже не была. Бедная конторская служащая без влиятельных родственников или чего-то в этом роде.