Трон и судно
По мнению Вацуро, пушкинскую оду Хвостову, посланную с Дельвигом в Петербург, а оттуда в Москву и Остафьево с Л.С. Пушкиным, Вяземский прочитал лишь по возвращении из Ревеля [Арзамас 1994: II, 503]. В завершающей оду картине божеств, следующих за судном Хвостова, князь мог увидеть аналог собственной "пиитики судна". 16 октября 1825 года он пишет письмо к Пушкину, начинающееся шутливыми стихами, свидетельствующими о полученном от прочтения хвостовской оды удовольствии:
Ты сам Хвостова подражатель,
Красот его любостяжатель,
Вот мой, его, твой, наш навоз!
Ум хорошо, а два так лучше,
Зад хорошо, а три так гуще,
И к славе тянется наш воз [XIII, 238].
Поэзия в карнавально-релятивистской концепции Вяземского есть коллективное испражнение (так сказать, "навозное братство"), в котором большие и малые поэты оказываются, по сути дела, равны. За приведенными выше стихами в письме следует шуточное признание, в котором Вяземский рассказывает о своем путешествии и обыгрывает полисемию слова "судно" по отношению к Хвостову:
На меня коляска имеет действие настоящего судна сухопутного и морского: в дороге меня рвет и слабит Хвостовым. – Это уже так заведено. Вот испражнение моей последней поездки. Улыбнись, моя красотка, на мое <говно>.
Следует заметить, что сопоставление "сухопутного" и морского судна Вяземский, один из лучших знатоков творчества графа Хвостова, мог позаимствовать из известной басни последнего "Корабль морской и корабль на реке" (1812), в которой "спесивый" морской корабль издевается над своим речным тезкой:
…я знатный господин!
Я на море свой дом имею,
Я с бурною волной играть умею;
А ты, корабль, стоишь на низменной доске,
Не стыдно ль плыть тебе, товарищ, по реке?[цитирую по памяти]
Возможно, что Вяземский обыгрывает в письме к Пушкину и описание неудобств сухопутных путешествий из хорошо известных ему "путевых записок" сенатора графа Дмитрия Ивановича Хвостова:
Вы, путешествуя по низкому месту, сперва вздыхаете от того, что жестоко трясет, а потом очутитесь совершенно в воде, из которой вдруг подымаетесь на каменную мостовую, и снова низвергаетесь в бездны.
Пушкин, в свою очередь, подхватывает близкую ему тему "поэтического поноса" (Вацуро) и пишет Вяземскому (около 7 ноября – годовщина, кстати сказать, петербургского наводнения), что стихотворение последнего доставило ему величайшее удовольствие: "‹…› С тех пор как я в Михайловском, я только два раза хохотал; при разборе новой пиитики басен и при посвящении г<овн>у г<овн>а твоего". Он посылает Вяземскому ответное послание, на этот раз в пародийно-элегическом ключе:
В глуши, измучась жизнью постной,
Изнемогая животом,
Я не парю – сижу орлом
И болен праздностью поносной.
Бумаги берегу запас,
Натугу вдохновенья чуждый,
Хожу я редко на Парнас,
И только за большою нуждой.
Но твой затейливый навоз
Приятно мне щекотит нос:
Хвостова он напоминает,
Отца зубастых голубей,
И дух мой снова позывает
Ко испражненью прежних дней [XIII, 239].
В этом стихотворении, представляющем собой не только "фейерверк каламбурных двусмысленностей" (как пишет Вацуро), но и своеобразную вариацию на тему возрождения томящегося в глуши поэта к прежней творческой жизни, блестяще воплощенную в послании к Анне Петровне Керн, "хвостовское судно" ("пифический треножник" Вяземского) прямо не названо, но явно подразумевается: ""парит орлом" – одический поэт; "сидеть орлом" – удел обуреваемого поносом"; ""<п>оносная праздность" – одновременно и "позорная"" [Вацуро 2004: 754]. Только теперь воскрешающей поэта силой оказывается не возрожденная любовь, но очистительная комическая стихия.
Наконец, тема судна в переписке Пушкина с Вяземским прямо связывается с именем Байрона. В том же письме к другу, в котором Пушкин говорит о своем согласии со скоттовской оценкой "Дон Жуана", поэт высказывает свое отношение к поступку Мура, уничтожившего записки Байрона:
Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава богу, что потеряны. ‹…› Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. – Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе [опять мое выделение. – И.В.; XIII, 243].
В этом письме, как мы полагаем, антитеза "Байрон – Хвостов" выведена в подтекст: байроновскому трону, кораблю и гробу противопоставлено обывательское ночное судно – постоянный атрибут неудержимого антипоэта в пародической мифологии Пушкина и Вяземского.
"Неведомый Пиита"
Пришло, пришло время перейти к выводам. Восходящая к традиции комических панегириков, прочно связанной в русской литературе с образом бездарного графа, пушкинская ода Хвостову уводит читателя далеко за пределы этого жанра. Как показал Тынянов, осмеянию в ней подвергается не тщеславный старый бумагомаратель, ждущий от молодежи похвал, а молодые поэты, мечтающие восстановить архаический жанр. В то же время хвостовская ода связана в сознании Пушкина не столько со спором с "воскресителями" классической оды, сколько с полемикой о Байроне, вдохновении и восторге, восторге и юморе, критериях поэтического творчества и миссии самого Пушкина, развернувшейся в русских журналах после смерти английского барда. Многообразное творчество неугомонного плавателя по океану поэзии Хвостова было выбрано Пушкиным в качестве идеальной модели для выражения собственной позиции ad absurdum: если к поэзии применять "неизменные" критерии (термин У. Боулса, осмеянный Байроном), дистиллированные теоретиками как классицистического, так и романтического толков (от Буало до Бестужева и Кюхельбекера), то "дерьмовая", по сути, поэзия всеотзывчивого и всеохватного Хвостова должна быть по праву признана совершенной, превосходящей поэзию как Байрона, так и самого Пушкина.
Центральное место в "хвостовской" оде Пушкина занимает двойственный образ судна, плывущего по морю. В отличие от Вяземского, разработавшего в этот же период собственную "пиитику судна", Пушкина интересуют не причудливая связь между высокой поэзией и бытовой стороной жизни, романтизмом и просвещением (цивилизацией), но проблема собственного пути в "неверной" стихии. Эту проблему он поэтически формулирует еще в первой главе "Евгения Онегина":
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! – взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил [VI, 25–26].
В новых обстоятельствах (ссылка в Михайловское) Пушкин переформулирует этот вопрос в финале элегии "К Морю", точно названной Чижевским "поэтическим ответом Пушкина самому себе" [Чижевский: 17]:
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан? [II, 296]
В оде графу Хвостову, как мы полагаем, поэт задает этот же вопрос, но только в комическом регистре. "Неведомый Пиита" (отсылка к арзамасскому братству и к рецензии на "Руслана и Людмилу" в "Вестнике Европы", глубоко задевшей Пушкина), проводив в последний путь романтический корабль Байрона (символ высокой поэзии в глазах современников) и классическое ночное судно Хвостова (воплощение низменной, "ползущей" антипоэзии), остается на берегу, дома (точнее, вынужден остаться – и рад бы в Байроны, да царь не пускает). В "обратном" переводе на элегический язык это означает не отказ от байронизма, но своеобразную интериоризацию последнего в совершенно не свойственных для него обстоятельствах и пейзаже:
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн [II, 296].
Вацуро проницательно заметил, что ода Хвостову написана Пушкиным в период, когда поэтом овладела "какая-то веселая и озорная злость", выразившаяся в создании целого ряда сатирических и юмористических произведений. Я бы добавил, что за внешним комическим планом в "хвостовской" оде кроется озлобление или злая ирония автора, направленная не только на его гонителей, но и на некоторых советчиков-друзей. Эта злая ирония совершенно в байроновском духе ("человеческом", а не литературно-мифологическом). Сам выбор сенатора и плодовитого антипоэта Хвостова в качестве адресата пародии, возможно, был подсказан Пушкину сатирическими выпадами Байрона в адрес поэта-лауреата Саути в "Дон Жуане". Соблазнительно предположить, что Пушкину к тому времени мог быть известен французский перевод байроновской сатиры на Саути "The Vision of Judgment" (1821), в которой сброшенный в озеро апостолом пиит спасается от потопления, ухватившись за лавровый венок. В оригинале:
He first sank to the bottom – like his works,
But soon rose to the surface – like himself!
For all corrupted things are buoy’d like corks,
By their own rottenness, light as an elf,
Or wisp that flits o’er a morass: he lurks,
It may be, still, like dull books on a shelf,
In his own den, to scrawl some "Life" or "Vision",
As Welborn says – "the Devil turned precisian"[Байрон 1822: 38].
Смотрите, смотрите, там, в тумане моря голубом, тянется прекрасная поэтическая флотилия – сей поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся. Видите? Вергилий, летящий на попутных ветрах к аттическим брегам, Байрон на мечущем громы корабле, Вяземский на адмиральском фрегате с горшком под мышкой, Кюхельбекер на галере, Баратынский на пироскафе, Лермонтов на парусе одиноком, а за ними: Мевий на утлом челне, Саути в спасательном лавровом круге, две мыши на сутулом коте и наш, коллега, Хвостов на своем суденышке. Все они плывут по правилам навигацкой науки, кто лучше, кто хуже, и все исчезают вдали. А провожает их сквозь смех и слезы раб божий Александр, машет им рукой и вздыхает ехидно: "Куда ж мне плыть?" –
As for the rest, to come to the conclusion
Of this true dream, the telescope is gone,
Which kept my optics free from all delusion;
Adieu, Сhvostoff! Храни тебя Байрóн!
На навязчивые призывы современников откликнуться на смерть Байрона и восстание греков, подражать Байрону в поэзии, а не в жизни, стать "новым Байроном" или "быть ему равным" Пушкин отвечает галантным, но принципиальным отказом (аналогичным ироническому уклонению поэта от призыва Давыдова "плыть морем в Крым" или коварного приглашения Катенина, на которое Пушкин отвечал: "Не пью, любезный мой сосед"). Нет уж, пускай лучше в вашу вечно страждущую Грецию мой непотопляемый "старшой" братец Хвостов едет.