- Вопросов нет, - ответил Захаров.
Золотов торопливо пошел по коридору. Мы следили за ним до тех пор, пока он не вошел в какую-то дверь налево. Позже я узнал, что там была операционная.
Мы стояли у окна.
- Жутко не повезло, - сказал Гринин. - Я хотел только к Золотову, из-за этого и поехал сюда… А ты счастливчик, Колька. Ты уже успел чем-то ему понравиться. - Он коротко глянул на Захарова. - Чему меня научит какой-то Коршунов, если он сам три года назад окончил институт? Не для этого я сюда ехал.
- Можем поменяться, - предложил Захаров. - Возможно, Золотов удовлетворит нашу просьбу.
- Теперь уже неловко. Он и больным объявил. - Гринин вздохнул. - И зачем я поехал в эту больницу?
За окном лил дождь. Земля под окнами была совершенно черная, и на этом фоне трава выглядела особенно свежей.
Двухметровый дощатый забор, отделявший больничный двор от парка, и комли сосен во дворе, и даже телеграфные столбы почернели. Сосны чуть покачивались на ветру, словно раскланивались друг с дружкой. Они беспрерывно раскланивались, будто играли. Глядя на них, мне стало весело. На меня дождь никогда не наводил хандру. Я любил всякую погоду, потому что и в дождливой и в ясной есть свои прелести.
- Умрешь от такой погодки, - проговорил Гринин.
- Еще никто не умирал, - сказал я.
- Вот что, пойдемте знакомиться с больными, - предложил Захаров. - Никто не сделает этого за нас.
Мы уже собрались идти, но увидели в конце коридора бегущую сестру. По ее напряженному взгляду я почувствовал, что она бежит за нами. Видно, что-то стряслось, раз мы оказались нужны.
- Борис Наумович зовет. Скорее в операционную! - сказала она, запыхавшись, и положила руку на сердце.
Сестра была очень курносая; впервые я видел нос, который был хуже моего. Но сестре давно перевалило за тридцать, и красота теперь была ей ни к чему.
Мы побежали в конец коридора.
Открыли одну дверь, вторую, - здесь! На операционном столе лежало что-то окровавленное. Не сразу я догадался, что это человек. Пострадавшему переливали кровь.
Золотов стоял возле больного и считал пульс.
- Шок, - сказал он.
Я сразу же вспомнил классическое описание шока, которое дал Пирогов. Я знал его на память, слово в слово. И начал вспоминать, что нужно делать, чтобы вывести человека из шока. Золотов прервал мои мысли.
- Безнадежен - сказал он, сняв свою руку с пульса больного, и пошел к раковине мыть руки.
- Операции не будет? - несмело спросил я, еще полминуты назад уверенный, что операция будет обязательно.
- Нет смысла, - ответил Золотов.
- Почему? - спросил я снова. Мне было неясно. Разве я не могу спросить?
- Он умрет через полчаса, - сказал Золотов, глядя на меня.
Мне показалось, что ему не нравятся мои вопросы. Но ведь я на практике, и я обязан спрашивать как можно больше обо всем, что мне непонятно, и я спросил:
- Почему он должен умереть?
- Лихачество и сто граммов. Разве не слышите, как от него несет?
Я склонился над пострадавшим и без труда уловил запах водки.
- Безнадежен, - повторил Золотов, вздохнул, покачал головой. - Наверно, страшно умирать в двадцать лет. Ведь даже глубокие старики хотят жить. А у него вся жизнь была впереди, но, как видите, не смог ее сберечь. Шоферу и мотоциклисту нельзя пить спиртного, а он напился и врезался в поезд… Скорая помощь, больничная помощь ему оказана, больше нам делать нечего. Оперировать? Он умрет прежде, чем мы закончим. Нина Федоровна, - сказал он сестре, - уберите систему. Хватит!
Сестра вынула из вены больного иглу, санитарка отставила к стене систему для переливания крови.
Золотов сбросил с себя на пол халат, резиновые перчатки, клеенчатый фартук и пошел из операционной. Он шел медленно, словно раздумывая, идти или не идти. Через минуту он возвратился и спросил, остановившись в дверях:
- Ну? Чего носы повесили? Приступайте к дальнейшим делам. - И он сделал рукою жест, чтобы мы вышли из операционной.
Мы повиновались.
Недалеко от выхода из вестибюля нас нагнала курносая сестра, та самая, которая позвала в операционную. Она озиралась по сторонам.
- Знаете, что Борис Наумович сказал перед вашим приходом? "Не люблю, - говорит, - смотреть, как умирают люди. А студенты пускай посмотрят, им привыкать надо". Потом он задумался и сказал сам себе: "Не стоит рисковать ради одного процента, особенно когда здесь эти воробьи". И велел позвать вас. Я и побежала… Как вы думаете, что означает "не стоит рисковать ради одного процента"?
Тут все было ясно, и мы сказали ей свое мнение. Вернее, говорил Захаров, а мы поддакивали.
- Вы знаете, ребятки, у меня есть план, - сказала сестра чуть погодя. - Борис Наумович уйдет сейчас в поликлинику, а я сбегаю в терапию, расскажу обо всем Василию Петровичу. Может быть, он согласится.
- Василию Петровичу? - переспросил Захаров.
- Разве вы не знаете? Коршунов Василий Петрович, наш второй хирург.
- Он в терапии? - спросил Гринин.
- Да.
- Можно мне с вами?
- У него пневмония, утром было тридцать восемь.
- Это мой доктор, я прикреплен к нему.
- В другой раз сходите. Вы можете мне помешать.
- Правильно, - сказал Захаров. - Не приставай.
- Может быть, он и согласится. - Сестра нам подмигнула. - А вы поможете. Ну, я побежала.
- Покурить охота, - сказал Гринин, доставая портсигар.
Мы вышли во двор. Воздух был свежий, промытый дождем. Где-то чирикали воробьи. Хриплыми, надтреснутыми голосами пищали их детеныши. Воробьи без конца таскали в клювах каких-то жучков. "Гнезда, наверно, в черепичной крыше", - подумал я. Интересно, согласится ли Коршунов? Если утром было тридцать восемь, то к вечеру может быть и сорок.
Мягко открылась дверь. Золотов в светлом пыльнике и соломенной шляпе прошел мимо, обдав нас запахом духов. Оказывается, и мужчины могут так душиться! Гринин бросил папиросу и посмотрел ему вслед.
Золотов дошел до больничной ограды, потом вдруг остановился и поманил нас пальцем. С чего бы это? Мы подбежали к нему.
- Может, со мной в поликлинику пойдете?
Мы переглянулись. Глаза Гринина спрашивали. Потом он стал смотреть в землю.
- Если можно, с завтрашнего дня, - сказал Захаров.
- Это общее желание или только ваше? - Золотов, улыбаясь, скользил взглядом по нашим лицам.
Из вестибюля вылетела курносая сестра. Дверь, распахнутая ею, с громким стуком ударилась о кирпичную стену. Сестра смотрела на нас. Я не мог догадаться, с чем она пришла от Василия Петровича. Золотов смотрел на нас и на сестру.
- Сегодня мы еще не успели познакомиться как следует с больными и историями болезней, - сказал Захаров.
- Ну что ж, пусть сегодня будет по-вашему. - Золотов кое-как просунул в узкую калитку раскрытый зонт и пошел по асфальтированной улице.
Мы подождали немного, пока он удалится, и бросились к сестре.
- Согласился! - крикнула она и подпрыгнула, как девчонка.
- А температура? - спросил Захаров.
- Тридцать восемь и пять. Но это неважно. Важно, что согласился. Операционная сестра уже все готовит. Пошли!
Мы поднялись по чугунной лестнице на второй этаж и повернули вправо. Сестра открыла дверь одной из палат. У двери стояло кресло на колесах.
Палата была маленькая, но светлая. Одна койка, тумбочка, стул. На койке лежал человек лет двадцати шести. Черные большие глаза настороженно направлены на нас. Лицо красное от высокой температуры. Темные волосы зачесаны назад. Он часто дышал.
- Мы пришли, - сказала сестра.
"Он и сам видит, что мы пришли", - подумал я.
- Кресло, Любовь Ивановна, - сказал Коршунов.
Мы надели на него - по команде сестры синий халат, какие носили больные, и усадили в кресло. Он отвалился на спинку. Мне казалось, что мы поступаем преступно.
"А что, если он мотоциклиста не спасет и сам не выдержит напряжения?"
Трудно было спустить Коршунова по крутой лестнице на первый этаж. Но все же мы справились. И вдруг повелительный женский голос сверху:
- Вы куда везете больного?
Сестра не растерялась:
- На рентген, Екатерина Ивановна.
- Ну, везите, - раздалось сверху.
- Кто это? - спросил я.
- Врач-терапевт, - ответила Любовь Ивановна.
Коршунов улыбнулся. Он еще мог улыбаться.
Пока мы пыхтели, спуская его с лестницы, он ни разу не шелохнулся и все смотрел в потолок своими большими черными глазами. Он сидел в кресле без всякого выражения, словно был уверен, что мы его не уроним. "Спокойный характер", - подумал я.
На хирурга надели белый халат, марлевую маску, шапочку, фартук из клеенки. Не сходя с кресла, он дважды вымыл руки теплым раствором нашатырного спирта. Натянул перчатки. На него надели второй халат - стерильный.
Потом тазы унесли и кресло подкатили к операционному столу, где лежал мотоциклист.
Захаров и Гринин заканчивали мытье рук. Они будут помогать. Так распорядился Коршунов.
Операционная была скромна. Не четыре операционных стола, как в хирургической клинике, а всего один. Да и тот не такой большой. Но так же блещут белизной стены и столики, покрытые простынями. И с такою же придирчивой строгостью поглядывает операционная сестра. Немало я повидал на третьем и четвертом курсах операционных сестер, но такой молодой не видел.
Как и мы, сестра вся в белом. Лишь брови, глаза и верхняя часть носа не прикрыты. У нее быстрые движения и зоркий взгляд. Она проверяет, видимо, в последний раз, все ли инструменты приготовлены.
- Руки хорошенько мойте! - говорит она Захарову и Гринину.
- Осторожнее! Не подходите близко к столику! - это уже мне.
- А я и не подхожу!
- Здесь все стерильное, - говорит сестра.
Будто я сам не знаю!
Я подошел к операционному столу с другой стороны. Лучше быть подальше от этой глазастой сестры. Отсюда тоже хорошо видно.
- Йод! - потребовал Коршунов и бросил на пол ватный шарик со спиртом, которым протирал руки.
Сестра подала палочку с йодом.
Операция началась. Коршунов просил то йод, то новокаин, то пинцет, скальпель или ножницы, то кетгут или шелк. Вскоре он перестал просить, а только протягивал сестре руку, и в ней всегда оказывалось то, что нужно. Он ни разу не выразил неудовольствия.
- Ну как? - шепотом спросила Любовь Ивановна, глазами показывая на сестру.
- Здорово! - сказал я, не скрывая своего восхищения.
- В Москве видали таких?
- Слишком молодая на такой ответственной должности!
- Слишком молодая, слишком красивая, да?
Я покраснел.
- Не слишком заглядывайтесь на нее, она этого не любит, - посоветовала Любовь Ивановна и хитро мне подмигнула.
Я на шаг отодвинулся от нее и затаив дыхание продолжал смотреть на эту необычную операцию. Но я не смог долго пробыть наблюдателем и взял руку больного.
Ведь кому-то обязательно нужно стоять на пульсе. Проморгаешь - и вся операция будет ни к чему. Не случайно в хирургической клинике за пульсом больных всегда следил врач. Я старался так, как только мог. Наверно, Коршунов заметил мое старание и поблагодарил глазами, движением головы. Не надо благодарить, Василий Петрович.
Гринин и Захаров неплохо помогали Коршунову; он говорил им, что делать. Они сшивали кожу и мышцы, а Коршунов указывал, что к чему нужно прикрепить. Оказалось, что у мотоциклиста есть и глаза, и уши, и нос, просто раньше они не были видны, так как кожа лица во многих местах была разорвана и перевернута, и перекручена.
В разгар операции вошла сестра со шприцем в руке и сказала:
- Василий Петрович, время вводить пенициллин.
Я понял, что это сестра из терапевтического отделения.
- Да погодите, скоро кончим операцию.
- Не могу, - ответила сестра.
- Ну, я очень прошу. Еще минут пятнадцать, - взмолился Коршунов.
- Нет.
- Я приказываю.
- Больные не приказывают. - Сестра пошевелила в руке шприц, давая понять, что она спешит. - Готовьтесь.
Коршунов встал, и сестра сделала инъекцию. Какая непреклонная!
- Спасибо, Валя, - сказал Коршунов.
- Пожалуйста, Василий Петрович. - Сестра ушла, высоко неся свою красивую голову.
Я невольно посмотрел ей вслед. В душе смятение. Черт знает что! Сначала одна сестра поразила, а потом вторая, и еще сильнее.
- Перелить кровь, - тихо сказал Василий Петрович.
Ему никто не ответил.
Я не знал, кому адресованы его слова.
- Нина Федоровна, перелить кровь! Вы слышите?
- Слышу, Василий Петрович, - ответила операционная сестра.
Значит, она - Нина, а та - Валя. Хорошо.
- Мы поможем, - сказал Захаров.
- Прекрасно, друзья… А я немножко устал. Даже муха имеет нервную систему… Везите меня в палату… Осталось перелить кровь товарищу… больному…
Коршунов очень ослабел, едва двигал руками и дышал чаще, чем прежде. Он смотрел на нас черными страдальческими глазами и, наконец, закрыл их. Я испугался, подумав, что он умер.
- Быстро, мальчики! - сказала Любовь Ивановна.
Вскоре мы были возле лестницы. Подбежали сестры, санитарки, ходячие больные; при их помощи мы, как перышко, внесли кресло с Василием Петровичем на второй этаж. Я помогал Любови Ивановне уложить его в постель. Он весь горел, лицо ярко-красное, в капельках пота. Я попробовал пульс - слабый. Глаза не открывает и не отвечает на вопросы. Сестра позвала врача Екатерину Ивановну. Она тотчас пришла, худенькая старушка со сморщенным личиком. Села прямо на койку и начала выслушивать трубочкой грудь Василия Петровича.
Любовь Ивановна кивком головы показала, чтобы я вышел к ней в коридор.
- Как вы думаете, Михаила Илларионовича нужно поставить в известность? - спросила она у меня.
- Нужно, - сказал я.
Мы пошли в ординаторскую, и Любовь Ивановна позвонила в горсовет. Чуднова не хотели звать к телефону, так как шло заседание. Но потом все же позвали, и через десять минут он приехал в больницу на машине первого секретаря горкома.
- Как дела, Василий Петрович? - спросил Чуднов.
Но Коршунов не ответил и ему. Ни на этот вопрос, ни на все другие.
Всю ночь ему делали инъекции пенициллина, стрептомицина, камфары, вливали глюкозу, давали вдыхать кислород. Я сидел с Чудновым у его постели.
С вечера Чуднов отсылал меня домой, но я всякий раз отнекивался, и потом он перестал настаивать.
Несколько раз за ночь я спускался в хирургическое отделение, дважды мы спускались вместе с Чудновым: мотоциклист Лобов оставался в тяжелом состоянии.
- А что, если они оба не дотянут до утра? - спросил у меня Чуднов, когда мы вышли из палаты в коридор.
Я не знал, что ответить, и только пожал плечами.
- К сожалению, и в медицине бывают неожиданности, - сказал он. - Кажется, делаешь все, а вот не помогает.
Через какой-нибудь час мне снова захотелось проведать Лобова. Я сказал об этом Чуднову и вышел. Я не знал, что как раз в это время Золотов приходит на вечерний обход.
Только я спустился в хирургическое отделение - встречаю в коридоре Любовь Ивановну.
- Вы к Лобову? - спрашивает. - Сейчас вместе пойдем смотреть. А потом не уходите, хорошо? - И крепко сжала мою руку. - Сейчас будет такое!..
Из ординаторской в прекрасно отутюженном, накрахмаленном халате вышел улыбающийся Золотов. Заметив меня, спросил:
- Вы еще здесь?
- Здесь, - ответил я.
- Вы преуспеете на практике, если целыми днями будете находиться в больнице. Похвально. - И, вдруг забыв обо мне, он пошел с сестрой по палатам.
Любовь Ивановна поманила меня пальцем. Я пошел вслед за ними. Когда мы вошли во вторую палату, Золотов внезапно помрачнел и спросил:
- Что за больной?
Любовь Ивановна молчала.
- Поступил без меня?
- Еще при вас.
- Фамилия больного?
- Лобов.
- Лобов Матвей Александрович? - спросил Золотов.
О! Оказывается, у него прекрасная память на фамилии!
- Да, это он. - сказала Любовь Ивановна. - Лобов Матвей Александрович.
Казалось, Золотов смотрел на нее, ничего не понимая. Загорелое лицо его побледнело. Любовь Ивановна рассматривала ногти на своих коротких, припухших в суставах пальцах… Кожа на пальцах шелушилась. Когда часто моешь руки, кожа обычно начинает шелушиться.
Прошло несколько томительных мгновений.
Наконец Золотов спросил тихо, очень тихо и корректно:
- Кто оперировал?
- Василий Петрович.
Золотов отвел взгляд от Любови Ивановны и взял руку больного. Пощупав пульс, поднял одеяло и осмотрел повязку на правой ноге.
Потом Золотов велел сестре идти за ним.
Любовь Ивановна делала мне знаки, чтобы и я шел за нею.
У дверей ординаторской Золотов остановился, обернулся и, обращаясь ко мне, сказал:
- Вы свободны, уважаемый. Благодарю, что сопровождали меня на обходе.
Он вошел в ординаторскую. Я не знал, что мне делать, беспомощно смотрел на сестру.
Любовь Ивановна, на мгновение задержавшись в коридоре, сказала с мольбой:
- Идите со мной! Он убьет меня одну.
Я шагнул в ординаторскую вслед за Любовью Ивановной, осторожно прикрыв за собою дверь.
Золотов стоял ко мне спиной и смотрел на дождливый вечер за окном. Любовь Ивановна прошла в конец длинной комнаты и остановилась у стола. По ту сторону стола был Золотов.
- Что вы наделали? - не оборачиваясь, спросил он. - Я спрашиваю, что вы наделали?!
Любовь Ивановна молчала, рассматривая ноготь на своей руке.
- Кто разрешил? Как вы посмели?! - закричал Золотов и затопал ногами.
Он раздражался все больше оттого, что она молчала.
- Отвечайте! Я вас спрашиваю!
- Я здесь непричастна, Борис Наумович.
- Кто сказал Василию Петровичу?
Любовь Ивановна молчала, опустив голову. Она изучала во всех тонкостях ногти на левой руке.
- Отвечать! - вдруг вскрикнул Золотов. - Я спрашиваю вас, а не стену.
- Постыдились бы студента, - тихо сказала Любовь Ивановна.
- Какого студента? - Он обернулся, увидел меня. - Зачем вы здесь?
Мне нечего было ему сказать, и я стоял, переминаясь с ноги на ногу.
- Уходите сейчас же! Немедленно!
Но я решил не уходить до тех пор, пока не попросит Любовь Ивановна.
- Это вы его затащили! - Золотов нацелил на сестру, словно пистолет, указательный палец. - Ваша работа. Вы есть язва, самая настоящая хирургическая язва на здоровом теле отделения.
Он посмотрел в темнеющий вырез окна и прибавил:
- Можете идти.
Мы вышли вместе. В коридоре на потолке уже горели молочные шары, было тихо и спокойно. Я вздохнул, словно выбрался из темного подземелья. У Любови Ивановны было красное, будто распухшее и воспаленное лицо. Она спросила:
- Ясно?
- Ясно, - ответил я.
Она вздохнула и, еле волоча ноги, ушла в санпропускник.
В коридоре было душно, и я решил выйти во двор.
В вестибюле я встретился с Захаровым и Грининым. Они возвращались из столовой.
- Мы подзаправились, - сказал Захаров. - Теперь твоя очередь.