Зная его наследие, нетрудно увидеть, как Достоевский в роли психотерапевта способен проникнуть в духовный мир человека, как он поддерживает мысли, чаяния и надежды обратившихся к нему людей и раскрывает для них не учтенные ими сложности обстановки, в которую они попали, рисует реальные перспективы на будущее, предостерегает от ошибок, делится своим жизненным опытом, разговаривая с одними на равных, с другими по-отечески, но во всех случаях избегая назидательности.
Его авторитет и слава как человеколюба, советодателя укреплялись вплоть до последних дней его жизни. Примечательно, что Достоевский как писатель, формируя идеал психотерапевта, именно в последних главах романа, завершившего его творчество, создал перспективный образ врача Варвинского. "Браво, Лекарь! ...Именно так!" (15; 105) – оценивает Митя Карамазов то, как здраво, близко к реальности понял тот при медицинской экспертизе его психическое состояние. Именно этот врач вместе с Герценштубе взялся лечить Ивана Карамазова после того, как "московская знаменитость" уехала "...обратно в Москву, отказавшись предречь свое мнение насчет возможного исхода болезни..." (15; 179). И, наконец, Варвинский помещает в больницу заболевшего "нервной лихорадкой" Митю не вместе с арестантами, а в отдельной комнате, понимая, как тяжело такому человеку "прямо вдруг перешагнуть в сообщество убийц и мошенников, и что к этому надо сперва привыкнуть" (15; 183).
Стал ли бы Варвинский в продолжении романа "Братья Карамазовы" "врачом-советодателем", или им бы стал кто-то другой из числа 12 мальчиков? Или же Достоевский не смог бы, оставаясь на позициях реализма, создать полнокровный образ врача-психодиагноста и советодателя (психотерапевта)? Мы не знаем. Но, исходя из логики развития творчества Достоевского, образ "врача-советодателя" органически
вписался бы в общество "золотого века", о котором мечтал великий писатель.
Заметив то общее, что сближает религиозного деятеля и врача, – оказание психологической помощи человеку в кризисных ситуациях, Достоевский предвосхитил развитие медицины. Современный ведущий зарубежный психотерапевт Франкль по поводу современной ситуации замечает: "Священник теперь не духовный пастырь, но им сделался врач, который вынужден взять на себя заботу о душе не только при неврозах, но и во всех случаях нравственного кризиса".
4. На пути к животворному слову
Когда я читал "Карамазовых", то были моменты, когда казалось: "Ну если и после этого мир не перевернется по оси туда, куда желает художник, то умирай человеческое сердце!"
И. Н. Крамской
Человеку часто необходим духовный наставник. Но можно ли, не будучи Богом, а оставаясь человеком, помогать страждущим, у которых из-за собственного духовного несовершенства или жестокости и противоречивости окружащего мира "болят" мысли? Всю свою жизнь Достоевский искал ответ на этот вопрос, не уходя от сложности проблем самовоспитания духовного наставника.
Первые духовные наставники в его творчестве – Соня Мармеладова, князь Мышкин, мать Аркадия Долгорукого – наделены естественным, "необработанным" потенциалом нравственности. Но к Мышкину применимы слова пушкинского Сальери:
... Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Модель идеала Христа в реальной жизни не победила зла общества. Наоборот, злые силы погубили все то лучшее, что князю удалось пробудить в людях. Его миссия обернулась трагедией для него самого (разум его померк) и для ставших ему дорогими людей.
Эмоционально-психологическое воздействие доброты любящих женщин распространяется в основном на близких, связанных с ними общей судьбой людей. Их эмоциональность, интуиция, самоотверженность способны поддержать, укрепить уверенность или заставить сомневаться в истинности сверхценной идеи, даже отказаться от нее.
Но они не способны сколько-нибудь войти в логику идей, заменить их на конструктивные и животворные.
Соня не понимает "наполеоновской идеи" Раскольникова, хотя "схватывает" ее нравственную неприемлемость. Разрушая сложившуюся у него неадекватную личностную систему отношений и даже создав эмоциональный настрой для возрождения, она не может дать ему для этого идейной программы. Сформировать новые адекватные отношения, отражающие сложность жизни, Раскольников должен сам. Но не каждый человек без помощи опытного и нравственно цельного учителя способен преодолеть душевный кризис. Следовательно, психотерапия, ограничивающаяся только эмоциональным воздействием, не вносящая коррекций в мировоззренческие установки, неполноценна.
Вот почему, чтобы корректировать "больные мысли", исцелитель по глубине идей и убежденности обязан быть на порядок выше исцеляемого (иметь "высшие, великие мысли", "скрепляющие идеи"). Такие герои-идеологи, как Раскольников, Свидригайлов, Ставрогин и Иван Карамазов, с расщеплением сознания и одержимые сверхценными идеями, не должны опускаться на более низкий уровень идей примитивного духовного наставника. Да и вряд ли у них это получилось бы. Именно по этой причине Ставрогину не может помочь, как мы уже говорили, даже бывший архиерей, монах Тихон.
Наиболее насыщены поисками путей к психическому здоровью два последних романа Достоевского "Подросток" и "Братья Карамазовы".
Как мы уже говорили, Достоевский не чувствовал опоры и в разрабатываемой им "скрепляющей идее" почвенничества. Эта его неуверенность в свободном владении идеей звучит в словах Версилова: "...случалось, что я начну развивать мысль, в которую верю, и почти всегда так выходит, что в конце изложения я сам перестаю верить в излагаемое..." (13; 179).
Неудовлетворенность писателя дефицитом общечеловеческих нравственных идей пронизывает мысли Крафта: "Нравственных идей теперь совсем нет: вдруг ни одной не оказалось, как будто их никогда не было... Нынешнее время – это время золотой середины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею... Ныне безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево – все засмеются: "Разве ты до него доживешь?" С другой стороны, – желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало..." (13; 54).
Если скрыть принадлежность этой большой цитаты перу Достоевского, то многие читатели решат, что речь идет о нашем времени. Подобная эгоистическая, потребительская психология, развивающаяся в связи с просчетами в нравственном воспитании, остается злободневной и в конце XX века. В связи в этим история исканий подростком XIX века "скрепляющей идеи" ("синей птицы", с которой он хотел осчастливить или хотя бы избавить от страданий и "больных мыслей" себя и дорогих ему людей) поможет нам в нелегких поисках правды.
В самых общих чертах для Достоевского "великая мысль" – это чаще всего чувство, из которого истекает живая жизнь, то есть "не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая". Поясняя, что такое "живая жизнь", Версилов добавляет: "...что должно быть нечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет, не замечая и не узнавая..." (13; 178).
Зададимся вопросом: каким образом сын "случайного семейства" Аркадий Долгорукий, наивный подросток, почти ребенок, самый младший и неопытный, становится в конце романа ответственным человеком, заботящимся о многих близких ему людях?
После завершения драматических событий повествования он один переписывается с "роковой" и страдающей Ахмаковой. Поддерживает он и оказавшуюся после скандала в сложном материальном и нравственном положении сводную сестру ("...я теперь – один из самых близких знакомых и друзей Анны Андреевны, – она принимает меня очень охотно..."). Трезвость оценки ситуации подтверждается его тонкими психологическими замечаниями: "не скажу, чтоб мы пускались в большие интимности; о старом не упоминаем вовсе... говорит со мной как-то отвлеченно. Между прочим, она твердо заявила мне, что непременно пойдет в монастырь... Но я ей не верю и считаю лишь за горькое слово..." (13; 450).
Зрелость Аркадия проявляется и в оценке психического состояния любимого отца: "О, это только половина прежнего Версилова... С нами он теперь простодушен и искренен, как дитя, не теряя, впрочем, ни меры, ни сдержанности... ум его и весь нравственный склад его остались при нем, хотя все, что было в нем идеального, еще сильнее выступило вперед... С ним бывают иногда и припадки, почти истерические..." (13; 446–447).
От его внимания не ускользают никакие благотворные изменения: "Мама сидит около него; он гладит рукой ее щеки и волосы и с умилением засматривает ей в глаза"; она часто "садится подле него и тихим голосом, с тихой улыбкой начинает с ним заговаривать иногда о самых отвлеченных вещах... чаще шепотом. Он слушает с улыбкой..." (13; 146–147).
В момент окончания записок Аркадий не готов к оздоравливающим психику беседам с отцом, так как он еще только в начале своего пути к "высшей мысли", которую так мучительно искал Версилов-отец. Не чувствует он себя способным помочь и своей сестре Лизе, "несчастье и горькая судьба" которой разрывают его сердце. В позоре тюремного заключения умер тот, с кем связала она свою судьбу. Не удалось сохранить ей их будущего ребенка, последующая "болезнь ее продолжалась почти всю зиму". Приносимые Аркадием книги она не читала. Не осмеливался он и утешать ее, как-то "не подходилось к ней, да и слов таких не оказывалось... чтобы заговорить об этом" (13; 456). У Аркадия еще не находится нужного "животворного слова", чтобы помочь возродить истерзанную родную душу, муки которой резкой болью отзываются в его сердце. В рамках его "заинтересованной завязанности" в драматических судьбах близких Аркадий еще только в начале пути к исцеляющему слову. Но если еще неизвестно, как будет пройдена им эта тернистая дорога, то проанализировать, как он встал на этот путь, мы имеем возможность.
Становление подростка на путь поиска животворного слова связано со всей совокупностью социально-психологических условий его развития (прежде всего петербургского периода). Это и личный опыт жизни Аркадия с его взлетами и падениями, с иллюзиями и разочарованиями, встречами с высоким благородством, самоотверженностью окружающих и корыстными обманами, предательствами, оскорблениями. Это и прикосновение к тайнам разгадки сложной души. И, наконец, прямое столкновение с плюрализмом идей и мыслей как в общении с разными людьми, так и в диалогах с таким сложным человеком, как его отец – Версилов.
Идеологический плюрализм, в который окунулся подросток, в принципе неисчерпаем. Мысли каждого из встреченных им людей поражают впечатлительного и по-детски наивного подростка, сказываясь на формирующихся личностных отношениях. Причем если мысли Ламберта, Бьоринга, Стебелькова могли быть им однозначно отброшены как безнравственные и аморальные, то по отношению к идеям полуправды других героев романа дело обстоит сложнее. В полуправде есть не только заблуждения, но и крупицы истины. И они, разбросанные в мыслях отдельных идеологов полуправды, по представлению Достоевского, должны быть вычленены из окружающей их лжи и учтены при выработке "скрепляющей идеи".
Ограничимся анализом влияния Версилова и Макара Долгорукого прежде всего из-за того, что через них подросток познакомился с основными противоборствующими идейными течениями, волновавшими самого Достоевского.
В аристократе Версилове, гордящемся своей принадлежностью к дворянству, подростку импонирует обоснование высшего, культурного русского типа всемирного боления. Ему созвучно, что Версилов отслужил России, пока в ней жил, и, выехав за границу, продолжал ей служить, потому что, "служа так, служил ей гораздо больше, чем если был только русским". Не могло не поразить его и прозрение отца, что "одна Россия уже почти столетие живет не для себя, а для одной лишь Европы", и вытекающая из него благородная мечта, чтобы "каждый ребенок знал и чувствовал, что всякий на земле – ему как отец и мать" (13; 376–378). Не прошли бесследно для Аркадия и "вериги" Версилова, когда тот начал истязать себя, как "...себя мучат монахи", постепенно обуздывая свою волю. Но за этим "философским деизмом" Аркадий смог почувствовать как истинность, так и ложность убеждений Версилова. Он понял, что всемирная причастность, ответственность за все и за всех, призыв любви к людям и окружающей природе необходимы по-настоящему, а не иллюзорно для животворного слова. В то же время попытка создавать прекрасное будущее "из эмиграционного далека" в отрыве от жизни народа им стала осознаваться как утопическая мечта, непригодная для живого конкретного дела.
Макар Иванович Долгорукий восхитил подростка прежде всего своим мировоззрением, тем, что "у него есть твердое в жизни" (13; 301). Существенны на пути к животворному слову высказанные им, на первый взгляд, парадоксальные мысли о безбожниках: "Кто веселый, тот не безбожник", "за личиной безбожника может скрываться показная суетливость". Заставил думать Аркадия и их спор о "пустыножительстве". Аркадий горячо возражал Макару, напирая на эгоизм этих людей, бросающих мир и пользу, "которую бы могли принести человечеству единственно для эгоистической идеи своего спасения". В противовес защищаемой старцем правде самоограничения рисовал он картины "полезной деятельности ученого, медика или вообще друга человечества" в мире. Макар же, придя в сущий восторг от его горячей и доброй мысли, однако, засомневался: "...да много ли таких, что выдержат и не развлекутся? Деньги хоть не Бог, а все полбога – великое искушение; а тут и женский пол, а тут и самомнение и зависть. Вот дело-то великое и забудут, а займутся маленьким..." (13; 311). Критика "подводных камней" на пути человека, посвятившего себя профессиональному милосердию, – сильная сторона рассуждений Макара. Но положительная сторона пустыножительства, противопоставляемая им программе Аркадия ("В пустыне человек укрепляет себя... каждый день все больше радуешься, а потом уже и Бога узришь"), так же, но только с обратным знаком отчуждена от живой народной жизни, как и "деистическая" утопия Версилова.
В осознании "скрепляющей идеи", подготавливающей к животворному слову, Аркадию помог разговор с самим собой. Записывая историю своих первых шагов на жизненном пути, он вдруг почувствовал, что "перевоспитал себя самого, именно процессом припоминания и записывания" (13; 447). И если Аркадий еще только в начале движения к живому слову, то Алеша, главный герой намечаемого второго романа о братьях Карамазовых, в уже написанном гораздо дальше продвигается на пути к подвижничеству.
Для того чтобы стать целителем души, подвижник, решившийся на это, по мысли Достоевского, должен быть мудр умом и сердцем, овладеть животворным словом. В предыдущем разделе мы отметили, что этими качествами наделены монахи-советодатели и странники, своей мудростью напоминающие старца Зосиму и Макара Долгорукого. И хотя старцев разъединяют сословные, образовательные и монастырские иерархические различия, но объединяет возраст, спокойное отношение к приближающейся смерти, дающее возможность мудро обращаться к остающимся жить. В. Н. Захаров замечает о старце Зосиме: "Его слово – слово уходящего, благословляющего, наставляющего". Объединяет старцев также опыт странствий и общения с народом. Все перечисленное в развитии старцев-подвижников, скорее, только намечено Достоевским. Трудно отделаться от мысли: не стилизованное ли это жизнеописание? Не является ли оно красивой легендой? Именно эта "иконопись" старца Зосимы позволила недоброжелателям романа изображать его иногда в карикатурном и, мы бы сказали, в лубочном виде.
Развитие Алеши Карамазова, одного из наименее определенно трактуемых образов Достоевского, проходит иначе. В "Братьях Карамазовых" чаще привлекают внимание более колоритные фигуры – Иван, Дмитрий, Федор Карамазовы, Смердяков, Снегирев и т. д. В качестве положительного героя Достоевского, безусловно, впечатляет князь Мышкин. Однако прав В. Н. Захаров, который утверждает: "Алеша не только "герой времени", он еще и "сердцевина целого" в системе образов романа". Мы бы еще прибавили – "сердцевина" всего художественного творчества Достоевского, которое этот роман завершает.
Для понимания пути Алеши к животворной идее необходимо разобраться – самостоятелен ли Алеша в своих исканиях или он только ученик старца Зосимы? Достоевский поставил точные границы морально-этического влияния Зосимы, способного обнаружить назревающую трагедию психологического кризиса, передать своим последователям мораль в виде афоризмов и поучений, но неспособного предотвратить трагедии в жизни, противодействовать злу. Не только Достоевский хорошо осознает ограниченность возможностей Зосимы, но и сам Зосима понимает это. Поэтому закономерно его решение послать любимого ученика Алешу в мир.
Алеша часто рассматривается как самый статичный и беспомощный герой Достоевского. На наш взгляд, из всех положительных героев Достоевского он проходит наиболее сложный и вместе с тем последовательный путь нравственного развития. При этом он по сравнению с другими положительными героями Достоевского приходит к наиболее высокой стадии нравственно-этического развития.
Особенности Алеши Карамазова как нравственно развивающегося героя не сразу видны по сравнению с Аркадием Долгоруким. Последний активно живет, принимает самостоятельные решения. Несчастья, катастрофы, неосторожные слова и поступки переполняют его жизнь. В отличие от него Алешу все события, описанные в романе, в котором он является еще не "главным", касаются лишь опосредованно, за исключением эпизода с тлетворным запахом от трупа старца Зосимы. Во всех трагических эпизодах (убит отец, невинно арестован средний брат, старший сошел с ума) он не столько страдает, сколько сострадает. Аркадий развивается как личность по-детски непосредственно, рассуждает наивно и часто эгоистично, Алеша, наоборот, старается проникнуть в духовный мир близких и по мере возможности помочь им.