Эта выверенность композиции не может быть случайна: очевидно, именно мотивировка последовательности "когда… когда… когда… тогда: бог" была главным предметом заботы Лермонтова. Это и позволяет допустить, что его отталкивание от Ламартина было сознательным. Заполнение схемы у Ламартина должно было показаться Лермонтову слишком перегруженным, а перелом "божественность в мире - божественность в душе - божественность в божьем имени" - слишком слабым; и он освобождает схему от всего лишнего, а перелом делает четче и яснее: "мир - я и бог". Это такая же концентрация сути, какой были лермонтовские сентенции типа "Так храм оставленный - все храм", только не на идейном, а на композиционном уровне.
Любопытно, что в творчестве Лермонтова есть и обратный пример - случай, где он не обнажает композиционную схему оригинала, а, наоборот, загружает ее новыми и новыми образами. Это "Ветка Палестины", написанная, как давно отмечалось, по схеме пушкинского стихотворения "Цветок засохший, безуханный…". Какими средствами здесь пользуется Лермонтов и как соотносятся эти два приема в его поэтике - вопрос слишком сложный, и здесь его касаться не приходится.
"Из Ксенофана Колофонского" Пушкина: Поэтика перевода
Стихотворение Пушкина "Из Ксенофана Колофонского" ("Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают…"), первое в маленьком цикле "Подражания древним", написано в 1832 г. Источник и его и нескольких смежных стихотворений (из Гедила - "Славная флейта, Феон здесь лежит…"; из Иона Хиосского - "Вино", "Бог веселый винограда…") указан Г. Гельдом: это - цитата из "Пира мудрецов" Афинея по французскому переводу Ж. Б. Лефевра, имевшемуся в библиотеке Пушкина. Возможный дополнительный источник назван М. П. Алексеевым - это французский перевод В. Кузена в его сборнике статей "Nouveaux fragments philosophiques" (Paris, 1828). Разбор стихотворения и сопоставление с оригиналом сделаны в статье Я. Л. Левкович; здесь же - гипотеза, что это стихотворение было прочитано Пушкиным на лицейской годовщине 1832 г.
Вот текст пушкинского стихотворения:
Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают;
Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь,
Ладана сладостный дым; другой открывает амфору,
Запах веселый вина разливая далече; сосуды
5 Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный
Мед и сыр молодой: все готово; весь убран цветами
Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапезы, о други,
Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи.
Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою
10 Правду блюсти: ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим:
Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика
В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава
Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо.(III, 290)
Вот подстрочный перевод греческого подлинника Ксенофана:
Вот уже чист и пол, и руки у всех,
и бокалы. Один возлагает витые венки,
другой протягивает в чаше благовонное масло.
Полный веселия, стоит кратер;
5 приготовлено и другое вино, такое, что обещает никогда не иссякнуть,
сладкое, в глиняных сосудах, с ароматом цветов;
посредине ладан испускает священный запах;
есть и студеная вода, вкусная, чистая;
на виду лежат золотистые хлебы, и стол -
10 под тяжестью сыра и густого меда;
посреди разукрашен со всех сторон цветами алтарь;
пенье и пляска повсюду в доме.
Но прежде всего благомыслящим мужам подобает прославить бога
благовещими речами и чистыми словами.
15 Совершив же возлияние и помолившись о силе,
чтобы правду творить, - ибо это сподручней всего, -
не грех пить столько, чтобы с этим дойти
до дому без слуги, если кто не очень стар,
а из мужей похвалить того, кто и напившись, являет лишь хорошее,
20 и какова в нем память, и каково усилие к добродетели.
Не должно воспевать сражений Титанов и Гигантов
и Кентавров - вымыслы прежних времен, -
ни неистовых усобиц, в которых нет ничего доброго, -
а только то помышление о богах, которое всегда благо.
Сравнивая Ксенофана с Пушкиным, естественно хочется задать три вопроса: во-первых, чем руководствовался Пушкин, сокращая оригинал почти вдвое; во-вторых, почему он не сохранил стихотворной формы элегических двустиший; наконец, третий вопрос, касающийся содержания: почему у Ксенофана сказано: "пить не грех, лишь бы вернуться без провожатого", а у Пушкина: "пить не грех, если даже придется вернуться с провожатым". На эти вопросы мы и попытаемся ответить в настоящей статье.
Стихотворение Ксенофана Колофонского в греческом подлиннике было написано элегическим дистихом, обычным размером медитативной лирики. Лефевр, следуя французской традиции, перевел его прозой. Пушкин, перелагая Лефевра, написал свое стихотворение гекзаметром. Оригинала он не знал; реконструируя "размер подлинника", он мог выбирать между двумя употребительнейшими размерами античной поэзии, гекзаметром и элегическим дистихом, и выбрал гекзаметр. Почему? Предполагать, что гекзаметр был для Пушкина преимущественным знаком античной формы, как предположил Р. Берджи, нет оснований: элегическим дистихом у Пушкина написано больше стихов, чем гекзаметром (в том числе и другие переложения из Афинея). Видимо, главным здесь было впечатление от объема стихотворения. Гекзаметр считался эпическим размером, элегический дистих - преимущественно лирическим; поэтому гекзаметр ассоциировался с крупными произведениями, элегический дистих - с более мелкими. Стихотворение же Ксенофана, в том виде, в каком Пушкин читал его у Лефевра, - довольно крупное произведение. Самое большое из пушкинских стихотворений, написанных античными размерами, "Внемли, о Гелиос…", содержит (незаконченное) 18 стихов, наше стихотворение - 13 стихов, следующее по объему, "Художнику", - 10 стихов. "Внемли, о Гелиос…" и наше стихотворение написаны гекзаметром. "Художнику" - дистихом; видимо, для Пушкина порог между ощущением малого и большого стихотворения лежит между 10 и 13 строками.
Но этого мало. Переработка ксенофановского текста в гекзаметр выявляет две важные черты специфически пушкинской поэтики: одну стилистическую, другую семантическую. Они-то и представляют особый интерес для разбора.
Начнем с композиции стихотворения. У Ксенофана оно занимает 24 стиха, у Пушкина сократилось почти вдвое.
В стихотворении Пушкина 13 строк. Тематически оно разделяется пополам строго посредине - на цезуре 7-го стиха:
…все готово; весь убран цветами
Жертвенник. Хоры поют. | Но в начале трапезы, о други,
Должно творить возлиянья…
Первые 6 с половиной стихов - часть описательная, вторые 6 с половиной - часть наставительная. Это точно соответствует подлиннику Ксенофана: в нем 6 дистихов составляют описание, 6 дистихов - наставление, но граница между ними, понятно, проходит не посредине строки, а между строками. Эти пропорции греческого подлинника Пушкин угадал едва ли не через голову французского перевода - у Лефевра обе части текста хотя и не равнообъемны (159 и 154 слова), но граница между ними размыта: фраза "музыка и песни оглашают весь дом", которой заканчивается первая половина, отделена от нее точкой и присоединена ко второй половине точкой с запятой.
Середина всего стихотворения, таким образом, - тематический перелом, а середина каждой его половины - ее семантический центр, и в обоих случаях он опять-таки приходится на середину стиха. У Пушкина в первой половине эта середина - слово "вино", "запах веселый вина разливая далече…": это картина застольного праздника, и "вино" тут главное слово. Во второй половине центром являются слова "ведь оно ж и легче" ("…да сподобят нас чистой душою правду блюсти: ведь оно ж и легче"); здесь дана картина духовного праздника, и мысль о правде тут главная, а выражение "ведь оно ж и легче" - самая лаконичная из формулировок пушкинского гуманизма: правду блюсти - естественное состояние человека. Заметим, что у Ксенофана подобная мысль выражена далеко не столь обобщенно и заостренно: его слова "tauta gar on esti procheiroteron" в контексте, перекликаясь с предыдущим "hetoimos (oinos)", могут быть поняты как "творить праведное - оно ведь и сподручнее" именно здесь, в обстановке пира. Но Лефевр твердо ввел сюда однозначность: "…уметь всегда держаться в границах справедливости: вообще ведь это легче, чем быть несправедливым!" - и отсюда эта мысль перешла к Пушкину.
Заметим также, как дополнительно выделены в стихотворении Пушкина эти три центра. Первый, на слове "вино", не выделен никак: стих течет гладко. Второй, переломный, подготовлен учащением коротких предложений. В самом деле, синтаксический ритм стихотворения строго расчленен: сперва три короткие фразы, по полустишию, по 3 стопы без переносов (пол, чаши, гости); потом три все более длинные, с переносами, в 6, 8 и 10 стоп (иной обоняет…; другой открывает, разливая…, и т. д.); и, наконец, три сверхкороткие фразы, в 1, 3 (с переносом!) и 2 стопы: "все готово; весь убран цветами | Жертвенник. Хоры поют". На фоне предыдущих удлиняющихся фраз эти "все готово" и "хоры поют" выглядят как бы резким синтаксическим курсивом (шесть стихов без единой точки, только на точках с запятыми, и вдруг в седьмом стихе сразу две точки, окружающие фразу "хоры поют"); а на фоне предыдущих и последующих гладких ритмов эти два сверхсхемных ударения подряд "все готово; весь убран цветами" (ударения нетяжелые, местоименные, но отмеченные анафорой) выглядят резким ритмическим курсивом. И наконец, третий из наших центров - слова "ведь оно ж и легче" также выделены синтаксисом: они приходятся на самую цезуру и синтаксически отбивают вокруг нее по слову (по три слога) с каждой стороны, это единственный во всем стихотворении двойной анжамбеман на цезуре. Таким образом, три самые ответственные точки в стихотворении Пушкина приходятся на середины строк, на окрестности цезуры.
Это и дает нам первый ответ на вопрос, почему Пушкин написал свой перевод не элегическим дистихом, а гекзаметром: потому что в элегическом дистихе он не мог бы так свободно пользоваться центрами стихов. Пентаметр гораздо резче разламывается на два симметричных полустишия, чем гекзаметр; поэтому каждый элегический дистих из гекзаметра и пентаметра стремится к двойной антитезе - во-первых, между гекзаметром и пентаметром и, во-вторых, между первой и второй половинками пентаметра ("Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;|| мальчик отцу помогал;| мальчик, оставь рыбака!..|||"). Единица гекзаметрического стихотворения - стих, элегического - двустишие; каждый дистих обычно целен и замкнут, анжамбеманы дистихам противопоказаны. Так, во всем греческом подлиннике Ксенофана на 24 стиха приходится только 4 анжамбемана (т. е. 4 случая, когда синтаксическая пауза внутри стиха сильнее, чем на одном из концов), тогда как в стихотворении Пушкина на 13 стихов 9 анжамбеманов. Для "анжамбеманного" стиля, избранного Пушкиным, элегический дистих решительно не подходил.
Можно спросить в таком случае, почему Пушкин избрал сам этот "анжамбеманный" стиль? Ответ: потому, что он обеспечивал два качества, постоянные в пушкинской поэтике, - краткость и связность. Краткость - это значит: стихотворение Пушкина ощущается не как перевод, а как конспект античного подлинника - выделены звенья, выделены связи, степенью подробности (количеством скупо потраченных слов) намечена их иерархия. А связность - это значит: читатель должен ясно представлять, в каком месте текстовой структуры он находится, не должно быть сомнительных пауз, на которых можно заколебаться - конец это или не конец. Именно поэтому в стихотворении Пушкина строки нигде не кончаются точками. У Ксенофана же оборвать стихотворение можно почти после каждого дистиха (только между двумя первыми и двумя последними связь теснее: это прием, выделяющий зачин и концовку), а в двух местах этот разрыв почти напрашивается: после стиха 12 (конец описательной части) и стиха 18.
Таков первый ответ на вопрос, почему Пушкин перевел стихотворение Ксенофана гекзаметром: потому что это давало ему возможность выдержать свой обычный конспективный стиль и сократить стихотворение вдвое. Но возможен и второй ответ: Пушкин шел не от стиля, а от жанра. Для этого следует посмотреть, что и как он сокращал и перестраивал в своем конспекте.
Характеристика пушкинской переработки подлинника имеется в статье Я. Л. Левкович, но здесь она выдержана в традиционных апологетических выражениях: "описательную манеру Ксенофана Пушкин искусно оживляет, превращая описание в живописную картину", "менторские однообразные интонации исчезают, и речь приобретает ораторски-торжественный характер". Думается, что эту разницу между Пушкиным и Ксенофаном можно определить объективнее.
Хотя перевод Пушкина и не притязает на программную точность (это видно из того, что он вдвое короче), он передает подлинник не менее полно, чем в практике многих профессиональных переводчиков. Если вычислить показатель точности (какая часть знаменательных слов подлинника сохранена в переводе) и показатель вольности (какая часть знаменательных слов перевода не имеет словесных соответствий в подлиннике), то мы увидим: из 118 существительных, прилагательных, глаголов и наречий лефевровского подстрочника Пушкин сохраняет 50, а из 69 знаменательных слов своего 13-стишия допускает нововведенных 29; это значит, что и показатель точности составляет около 42 %, и показатель вольности тоже около 42 %. Это вполне укладывается в рамки, намеченные при обследовании переводов начала XX в.: точность 30–50 %, вольность 20–70 %. Для дополнительного сравнения укажем, что в пушкинском переводе из Шенье "Ты вянешь и молчишь" показатель точности - 49 %, вольности - 41 %; а в переводе из Мериме "Влах в Венеции" точность - 55 %, а вольность - 33 %.
Но что именно Пушкин опускает в тех 58 % подлинника, которые он не включил в свой перевод, и что привносит в те 42 %, которые он счел нужным добавить от себя?
Сравним текст пушкинского стихотворения и текст и перевод лефевровского источника. В пушкинском тексте курсивом выделены слова, добавленные Пушкиным, в лефевровском тексте - слова, опущенные Пушкиным.
Пушкин:
1 Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают;
2 Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь,
3 Ладана сладостный дым; другой открывает амфору,
4 Запах веселый вина разливая далече; сосуды
5 Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный
6 Мед и сыр молодой - все готово; весь убран цветами
7 Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапезы, о други,
8 Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи,
9 Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою
10 Правду блюсти: ведь оно ж и лете. Теперь мы приступим:
11 Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика
12В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава
13Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо.