"Павел, я никогда не писал тебе и не думал, что придется. Сегодня мы уходим вниз по реке. Пишу это в надежде, что самолет обнаружат раньше нас. Паша, я улетел, не повидав тебя, ты был как раз в отпуске. А мне так нужно было увидеть тебя, поговорить обо всем. Я думаю, ты поймешь, ты всегда понимал меня. Паша, мне стыдно перед Бурковым, стыдно перед тобой, перед всем светом. Но что я могу поделать с собой, если это сильнее меня. Я люблю ее и, возможно, за это расплачиваюсь.
P. S. Павел Михайлович, держись подальше от Худоревского. Когда мы вылетали из Бодайбо, к бортмеханику подошла женщина и попросила передать Худоревскому посылку. Мы случайно вспомнили про нее, решили открыть, думали, в ней есть съестное. А там в куске мыла оказалось золото. Золото, а жрать нечего. Будь оно проклято!
Сейчас потихоньку трогаемся. Ждать больше нельзя. У меня гангрена. Пока есть силы, надо идти. Никифор смастерил мне костыли. Река спала. Самолет наш оказался в распадке под кустом, далеко от воды. Лежит на боку, под ним камни, галька, рядом течет ключ.
Формуляры и папку Изотова оставляю в самолете. Все, что осталось от человека. Вспомнились слова Изотова, сказанные накануне. Вроде того, что мы ничего не принесли в этот мир и ничего не унесем с собой. Насчет первого я сильно сомневаюсь. Ведь что-то мы делали на этой земле. Строили, искали, летали. А насчет второго верно - ничего с собой не возьмешь. Все остается детям. Как я посмотрю им в глаза, что отвечу?"
- И это все? - спросил Жигунов. - Куда же они делись?
- Я, кажется, догадываюсь, - посматривая в окно, сказал Гриша. - Они сплавляться решили, а чуть ниже - порог. О нем они не знали. Плот в щепки - они под воду. Сушков с бортмехаником утонули. А Лохов застрелился. Во время войны неподалеку от этого места натолкнулись на него. Рядом лежал заржавевший пистолет. Думали, дезертир.
- Они даже не знали, что уже шла война, - ошеломленно сказал Сапрыкин.
- Да, не знали, - подтвердил Глухарев. Он взял кожаную папку, положил к себе в портфель. - Эти документы надо показать изыскателям, они тут трассу под железную дорогу ищут. Авось пригодится.
- Маме надо позвонить, - сказала Светлана. - Столько лет прошло. Столько лет! - Она заплакала и отвернулась.
Глухарев глянул на сидевшего в углу Буркова, тот согласно кивнул головой.
- Надо, конечно. И Ченцова вызвать. У него это дело, надо думать, самое долгое.
Бурков поднялся и, тяжело ступая, пошел к Погодину. Было слышно, как тонко, будто жалуясь, скрипят под ним доски.
Опекун
В середине января, возвращаясь спецрейсом из Жиганска, мы сели на ночевку в Витиме. Я только разобрал постель, как пришел мой командир Алексей Добрецов и подал радиограмму: "Второму пилоту Осинцеву срочно вылететь на базу…" Я не поверил тому, что там было написано, начал читать снова, но неожиданно буквы пустились вскачь, до сознании дошло - умерла мать.
Некоторое время я смотрел на примолкшего Добрецова и, чувствуя, как покатились по щекам слезы, быстро вышел на улицу.
Ночью я не спал, сидел около окна, ждал утра. Сквозь обмерзшее, точно полынья, стекло виднелось серое бревенчатое здание аэропорта; дальше, на пригорке, желтым пятном проступал самолет. Видимость была плохая, метров двести - не больше.
Трое суток просидели мы в Витиме, аэропорты не работали. На четвертые долетели только до Усть-Орды, Иркутск нас не принял. Пришлось добираться на попутной машине. В город приехали под вечер. Шофер - добрая душа, ему было не по пути, но он сделал крюк, подвез меня до железнодорожного вокзала. До отхода пригородного поезда оставалось немного времени, я купил билет, присел на скамейку, посмотрел на снующих мимо людей и неожиданно поймал себя на мысли, что среди пожилых женщин невольно ищу знакомое лицо. Тогда я закрыл глаза и попытался представить, что радиограмма не мне, а кому-нибудь другому с такой же фамилией. Совсем недавно, перед рейсом, я получил от матери письмо: она писала, что немного прихворнула, и мне казалось, все обойдется, как это было уже не однажды. А вот сейчас не обошлось. Я почувствовал, как разошлась по телу заглушенная дорогой горечь.
Почему все несчастья валятся на нашу семью, в чем мы виноваты? Сначала не стало отца, за месяц до рождения младшей Наташки задавило деревом на лесозаготовке. А вот теперь нет матери, а дома трое ребятишек, старшая из них, Вера, учится только в четвертом классе.
Вскоре захлопали двери, началась посадка в пригородный поезд. Натыкаясь на рюкзаки, перешагивая через ведра, корзины, я залез в вагон. Поезд тут же тронулся.
Через полчаса я сошел на станции "Детдом".
Я не стал ждать попутной машины, прямо от станции свернул на тропинку и через поле, кое-где поросшее кустарником, пошел в поселок. В сторону вокзала летели вороны. Темнело. Небо было серое, близкое, вдалеке оно густело, сливалось с землей. Под ногами сухо поскрипывал снег.
Тропинка свернула в сторону, и я, не желая терять времени, двинулся прямо по целине на огоньки. Подо мной, грузно оседая, начал проваливаться наст, и тогда я невольно прибавил шагу, а затем и вовсе побежал. Из снега торчали серые головки тысячелистника, они клонились в сторону домов, будто тоже бежали вперед к заборам, туда, где жили люди, а тут их присыпало снегом, засушило, заморозило.
И вдруг сдавило грудь и не хватило воздуха. Вот я и дома. Еще несколько шагов. Но я чувствовал: мне не хочется идти туда, внутри все застекленело от страха, будто я провинился непонятно в чем. Почему-то вспомнилось, как однажды зимой приехал в отпуск, прождал на вокзале автобус, а потом, замерзший, прибежал домой. Мать тут же переодела во все теплое и посадила к печке, поближе к духовке. Теперь уже не встретит. Здесь, вблизи дома, эта мысль показалась мне чудовищной, ведь внешне ничего не изменилось, и поселок и дома стоят на прежнем месте. А ее нет. В последний раз я видел мать осенью, когда улетал на Север. Она отпросилась с работы, прибежала провожать. Я заметил, что пуховый платок у матери выносился, раньше она аккуратно подворачивала его, и было совсем незаметно, а здесь поторопилась, не посмотрела. На нас тянулась, а себе ничего купить не могла.
Едва добрался до крайнего дома и вышел на твердую дорогу, как во дворе у старухи Чернихи взвилась собака, ей тотчас ответила другая. Я видел, как Черниха выглянула в окно, и мне стало не по себе. С детства у ребятишек было поверье, что старуха может сглазить, наслать дурную болезнь, и поэтому, может быть, к ней единственной мы не лазили в огород.
На улице я никого не встретил. Зачехленные снегом бревенчатые дома - как близнецы. Почти у каждого забора пузатые сосновые чурки, узкие тропинки от калиток. Возле палисадников горы снега. Сквозь щели в ставнях на дорогу падали желтые полоски света.
Поднявшись на пригорок, увидел я свой дом, в наступивших сумерках похожий на старуху, повязанную белым платком. Слепо, будто заклеенные пластырем, глянули заледенелые окна. У ворот привычно, как делал это тысячу раз, просунул руку за доску и открыл заложку. Во дворе остановился. В глаза бросились дыры в заборе, точно выломанные зубья у расчески. "На растопку рубили", - вскользь подумал я. Надо было приехать и дров привезти. И от колодца снег отдолбить, вон как наросло. Мать всегда ругалась, если снег нарастал вровень со срубом. "Того и гляди в колодец сорвешься", - говорила она.
Я помедлил, не решаясь заходить в дом. В ограде снег был убран, вытоптан, видимо, кто-то из родни постарался. В сенях на ощупь нашел дверную ручку и потянул ее. Дверь обмороженно заскрипела, бесшумно, точно собачий клубок, покатился по полу холодный воздух. Пахнуло знакомым с детства домашним теплом.
- Степан приехал, - сказал кто-то облегченно.
Меня будто ударили. Это говорила тетя Надя, мамина сестра. Они очень походили друг на друга лицом, и голос был похож.
- Где мама? - спросил я.
- Вчера похоронили, - ответила тетя Надя и платком вытерла глаза. Она что-то еще говорила, у нее шевелились губы, но я уже не слышал ее.
- Как же так! - шептал я. - Ведь я приехал.
Увидев меня, заплакала Вера, тотчас же присоединился Костя. Глядя на них, заревела и Наташка. Тоненько, широко открыв рот и захлебываясь.
- Телеграмму от тебя получили, да поздно, - виновато сказала тетя Надя. - Ты уж не сердись.
У меня зажгло в горле, но слез не вышло, в последнюю секунду я успел перехватить, зажать их в себе, молча, как во сне разделся, взял на руки Наташку. Она перестала плакать, незнакомо посмотрела на меня, на золотистые шевроны на рукавах, и чудился мне немой укор в ее глазах. Я гладил ее волосы, чтоб ребятишки не видели мое лицо, склонил голову. Первой перестала плакать Вера. Она вытерла слезы, принялась успокаивать Костю.
Вера - вылитая мама в детстве. Наташка, говорят, похожа на меня, а оба мы ближе к отцу, черные как грачи.
- Родня-то была? - спросил я через некоторое время.
- Была. Наши все были, - быстро ответила тетя Надя. - Ты их, случаем, не встретил, они на автобус пошли? Ефим Михайлович с Фросей провожают.
- Нет, я со станции.
- На передаче, значит, приехал!
Раньше, когда плохо ходили автобусы, из поселка в город ездили на пригородном поезде, его почему-то все называли передачей.
- Ну и хорошо, ну и ладно, - засуетилась тетя Надя. - Ты сейчас с дороги, иди поужинай. А вы, ребятишки, за уроки, завтра в школу.
Она бросилась на кухню, загремела посудой. Я пошел следом, присел на стул. Тетя Надя поставила на стол суп, блины, грибы, достала бутылку "Московской".
- Выпей, помяни. Царство ей небесное.
Она протянула стакан. Я выпил и не почувствовал запаха.
- Вот возьми грибочков, а вон козлятина, еще теплая, недавно разогревала.
Я смотрел на стол, за которым когда-то собиралась вся наша семья, смотрел на тарелки, которые еще несколько дней назад мыла мать, и не мог поверить, что мы никогда больше не соберемся вместе, что всему этому пришел конец.
- Тетя Галя приезжала, а вот Владимир не приехал, - продолжала тетя Надя. - Дал телеграмму, заболел. А так все были. Все, как надо, сделали. Соседи, те как родные. Комбикормовый завод все на себя взял. Директор Кутин хороший человек. Мама-то в почете была. Памятник, оградку железную, машину выделил. Сам был. И школа помогла. Ирина Васильевна, твоя учительница, приходила.
Тетя Надя на секунду смолкла, смахнула набежавшую слезу.
- Мама, когда болела, все тебя ждала. Стукнут ворота, она вздрогнет, на дверь смотрит. Увидит, что не ты, замолчит и лежит так. В последнее время, видно, чувствовать стала, посадит ребятишек вокруг себя, попросит Костю дневник показать. У него с математикой плохо. Костя, он из школы раньше приходил, наварит картошки, натолчет и горячую к ногам прикладывает. Ноги у нее в последнее время мерзли. Тобой она гордилась. Бывало, приду я, у нее письма твои под подушкой лежат.
- Не смог я, тетя Надя, вовремя прилететь. Сначала туман проклятый…
Я стиснул зубы, заглатывая слезы. Прорвалось что-то во мне, до этого будто нес стакан с горячей водой, терпел, а как поставил, все закричало от боли.
- А ты поплачь, легче станет, - посоветовала тетя Надя. Она смотрела на меня, по щекам катились крупные слезы.
- Ефим Михайлович был? - спросил я.
- Был. Он вроде как у вас жить собирается, у них там комнатенка маленькая, а здесь ребятишки одни.
Тетя Надя замолчала, увидев в дверях Костю. Он боком подошел ко мне, потрогал пуговицу на пиджаке и молча забрался на колени. Я провел рукой по волосам и заметил на шее белые рубчики. Однажды мать оставила меня нянчиться с Костей. Ему тогда было около года. Я утащил его на улицу, посадил у забора, а сам с ребятишками гонял мяч. В это время на Костю налетел петух. Костя, закрыв голову руками, уткнулся лицом в траву, орал на всю улицу, а петух долбил его в шею.
- Я деньги привез, - сказал я тете Наде. - Вы, наверное, поистратились тут.
- Да что ты! Ребятишкам что-нибудь купи. Сгодятся еще.
Через полчаса пришел мой дядька Ефим Михайлович. У порога снял шапку, обмел веником снег с валенок. Я встал, пошел навстречу. Он торопливо поправил капроновый галстук, кинулся ко мне, обхватил за плечи.
- Вот ты какой стал, - пробормотал Ефим Михайлович, тыкаясь в шею шершавым, как наждак, подбородком. За годы, что я не видел его, он мало изменился, располнел только и как будто убавился ростом.
- Надолго отпустили? - спросил он, отстраняясь от меня.
Я не успел ответить. Прямо от порога, увидев меня, закричала, запричитала жена Ефима Михайловича Фрося. Когда она вошла, я не заметил.
- Замолчи, дура-баба, - прикрикнул на нее Ефим Михайлович.
Она, сморкаясь в платок, прошла в комнату, присела на стул рядом с тетей Надей.
- Вот такие, брат, дела, - сказал Ефим Михайлович. - Ушла твоя мамка от нас. Плохо, конечно, что не успел, но что поделаешь. У нас тут без тебя мысли нараскоряку. Телеграмму я прямо начальнику аэропорта дал.
- Уж как я ее любила, как любила, - завыла Фрося. - Говорила, береги себя, у тебя же дети. Куда им теперь, горемычным, деваться!
- Перестань, Фрося, - оборвала ее тетя Надя. - Парень с дорога, лица на нем нет, а ты крик подняла.
Фрося прикусила язык, побаивалась она тетю Надю.
- Долго пробудешь? - спросил Ефим Михайлович.
- Отпуск мне дали на десять дней. Пока летел - осталось шесть.
- Да что мы так разговариваем-то? Давайте за стол, - сказала тетя Надя.
- И то верно, - подхватил Ефим Михайлович.
Тетя Надя поставила на стол еще два стакана. Ефим Михайлович разлил водку. Себе и мне по стакану - женщинам по половинке.
- Хорошая у тебя была мамка, добрая, - как и положено в таких случаях, начал он, но где-то на полпути голос у дядьки обмяк, худой кадык завис посреди горла. - Помянем, Степа, - уже тише закончил он.
Выпили разом, закусили, потом выпили еще по одной. Ефим Михайлович откашлялся, стал рассказывать, как провожали родню.
- С ребятишками решать надо, - остановила его Фрося.
- Да, да, - заторопился Ефим Михайлович. - Тут Кутины приходили, говорят, может, отдадите Наташку. Детей-то им, сам знаешь, бог не дал. А дом без ребенка сирота. Хотели из детдома взять, да там чужие, а Наташка у них на глазах выросла.
Фрося помалкивала, но взглядом, точно кошка мышь, сторожила меня. Тетя Надя, которая после рюмки, похоже, обмякла, подняла голову. На груди натянулось платье.
- Вот что я вам скажу, люди добрые, что у них, собственной родни нет? - Она пристукнула кулаком по столу, со стола упал нож.
- Кто-то еще придет, - почему-то испуганно сказала Фрося.
- Должно быть, мужик, - деловито заявил Ефим Михайлович. Он поднял нож, вытер лезвие о рукав, положил обратно на стол.
- Неужто мы оставим им? Наш корень - наша кровь, - повела бровью тетя Надя. - Люди-то потом что про нас скажут?
- Я и говорю, решать надо, - поддержал Ефим Михайлович. - Кабы у нас с Фросей квартира побольше была, я и разговор вести не стал, забрал бы ребятишек к себе.
- Правда, Ефим, правда, - поддакнула Фрося.
- С Анной мы душа в душу жили, - поглядывая на тетю Надю, продолжил Ефим Михайлович. - Я ей то угля привезу, то дров, в прошлом году пять рулонов толя достал.
Вот так и раньше. Привезет нам известь, мама побелит себе и ему. Потом оправдывалась передо мной: "Ефим, он ничего, он хороший. Фрося, та из него веревки вьет. Ей ведь какого мужика надо? Чтоб не ел, не пил и на голове ходил. У самой руки от задницы выросли". Жили они на железнодорожной станции в переполненном бараке. Нескладная, неладная была у них семья, Фрося часто болела. Ефим Михайлович летал с одного предприятия на другое, искал длинные рубли. Хозяйства у них не было, если не считать маленького огородика, в котором ничего не росло. У соседей заводились и морковь, и огурцы, и капуста. У Ефима Михайловича ничего. "Место, место гнилое, - частенько жаловался он матери, - вот если мне ваш огород, озолотился бы".
- Я сейчас кладовщиком работаю, - доносился до меня голос Ефима Михайловича, - работа ответственная, подотчетная. Люди-то сейчас какие? Быстро под монастырь подведут, и окажешься за Ушаковкой.
Почувствовав, как во мне растет неприязнь к Ефиму Михайловичу, я поднялся из-за стола и вышел на улицу. Морозный, пахнущий сыростью воздух выбил на глазах слезу. Огороженный крышами домов кусок звездного неба напоминал приборную доску самолета. Из трубы соседнего дома, протаптывая размытую дорожку, куда-то ввысь тянулся сморенный дымок. Из-за сеней бесшумно вынырнула собака, завертелась около ног, затем бросилась на грудь, пытаясь лизнуть меня в лицо.
- Полкан, дружище, как нам теперь?
Полкан, пригнув уши, смотрел на меня, глаза у него радостно поблескивали.
Скрипнула дверь, вышел Ефим Михайлович.
- Ты чего выскочил? - дыхнул он сзади. - Один захотел побыть?
Полкан поднял уши, угрожающе заворчал. Ефим Михайлович на всякий случай отступил за меня.
- Я вчера с директором школы разговаривал, - зевнул он. - Бумаги в детдом пошлет на ребятишек. Тебе только заявление написать.
И тут у меня будто сорвалась пружина, я схватил дядьку за рубашку, рванул к себе.
- А меня ты спросил?
- Ты что, сдурел! - отшатнулся Ефим Михайлович и в следующее мгновение взвизгнул: - Убери собаку, убери, а то порешу!
Полкан вцепился дядьке в штанину. Ефим Михайлович пинал его свободной ногой.
- Полкан! - крикнул я. - Пошел вон!
Собака тотчас отскочила в сторону.
- Ты почему ее без меня похоронил? А-а? Пять рулонов толи достал! Благодетель!
Ефим Михайлович хрипло дышал. Согнувшись, он прикрыл голову рукой. Я отпустил его. Открылась дверь, высунулась Фрося. В сенях на полу легла полоска света.
- Вы чего это там? Давайте в избу, а то простынете.
- Закройся, - махнул на нее Ефим Михайлович. - Разговор тут серьезный.
Фрося скрылась, вновь стало темно.
- Узнаю, в отца. Такой же заполошный был, - отдышавшись, сказал он. - Ты пойми меня правильно, Степа. Я к себе их взять не могу, у самого двое ребятишек, а Фрося - какой из нее работник! Всю жизнь по больницам. Того и гляди вслед за твоей матерью отправится. Жизнь, она короткая, а жить хочется. Ты тут меня укорил. А знаешь ли, как они без тебя жили? На улице дождь, а в комнате тазы, кастрюли стоят - крыша протекает. Толем бы крышу покрыть, да нет его нигде. Нет, понимаешь! И в магазине не купишь.
Горячая волна неизвестной доселе жалости и стыда окатила меня.
- Прости, Ефим Михайлович, - пробормотал я.
- Да что там, это горе в тебе бродит, выхода ищет.
Я нащупал дверную ручку, вошел в дом. Снова сели вокруг стола. Все молча смотрели на меня. Галстук Ефима Михайловича сиротливо висел на боку, из-под воротника высунулась засаленная, в узлах резинка.
Мне стало противно и стыдно за себя. Они были рядом с матерью, плохо ли, хорошо ли, но что-то делали для нее и последний долг отдали, и вот сейчас не уехали, как другие, а сидят рядом со мной, хотят чем-то помочь. Спасибо и на том.
- Что молчишь, Степа? - спросил Ефим Михайлович. - Ты старший, как скажешь, так и будет.
- Ребятишки останутся со мной, - сказал я.