19 Rosen СЬ Schoenberg. L.: Fontana/Collins, 1975. P. 77.
20 Jean Laplanche. Problematiques I.: Langoisse. Paris: PUF 1980, p. 353.
21 Фрейд З. Достоевский и отцеубийство // Фрейд З. Художник и фантазирование / пер. с нем. под ред. Р. Ф. Додельцева, К. М. Долгова. М.: Республика, 1995. С. 290–291.
22 Jacques Derrida. Acts of Literature. New York: Routledge, 1992. С. 201.
5. Кризис – какой кризис?
Существует история (возможно, апокрифическая) о левокейнсианском экономисте Джоне Гэлбрейте, будто перед поездкой в СССР конца 1950-х он написал своему другу-антикоммунисту Сидни Хуку: "Не беспокойся, я не дам советским очаровать меня и не буду твердить по возвращении, что у них там социализм!" – на что Хук сразу ответил: "Это меня как раз и беспокоит: ты вернешься и будешь говорить, что у них там не социализм!" Хука беспокоила наивная защита чистоты понятия: если в построении социалистического общества что-то идет не так, это нисколько не компрометирует саму идею, просто она неправильно реализуется. Не сталкиваемся ли мы с подобной наивностью у сегодняшних фундаменталистов-рыночников? Когда недавно в ходе теледебатов во Франции Ги Сорман [56] заявил, будто демократия и капитализм неразрывно друг с другом связаны, я не удержался и задал ему очевидный вопрос: "А как насчет сегодняшнего Китая?" Сорман немедленно парировал: "В Китае нет капитализма!" Для таких фанатичных сторонников капитализма если страна не демократична, то это означает просто, что настоящего капитализма там нет, есть лишь его обезображенная версия, точно так же как сталинизм для коммуниста-демократа был просто ненастоящей формой коммунизма.
Нетрудно увидеть, что за ошибка здесь кроется, – это как в известной шутке: "Моя невеста никогда не опаздывает на свидания, потому что, как только она опоздает, она больше не моя невеста!" Именно так сегодняшние апологеты рынка, занимаясь поразительным идеологическим жульничеством, объясняют причины кризиса 2008 года: они утверждают, что все произошло не из-за свободы рынка, а из-за избытка государственного регулирования, то есть из-за того, что у нас не было по-настоящему рыночной экономики, она была зажата в тисках государства всеобщего благосостояния. Когда мы придерживаемся такой чистоты понятия рыночного капитализма, отрицая все его провалы как случайные неудачи, то неизбежно приходим к наивной вере в прогресс, примером которой был рождественский выпуск журнала "Спектейтор" (от 15 декабря 2012 года). Его открывает редакционная статья "Почему 2012 год был наилучшим", где оспаривается мнение, будто мы живем в "опасном, жестоком мире, где все плохо и становится только хуже". Вот самое начало:
"Возможно, вам так не кажется, но 2012 год был прекраснейшим в мировой истории. Да, это утверждение звучит очень экстравагантно, но родилось оно из опыта. Никогда еще в мире не было так мало голода, так мало эпидемий и так много процветания. И хотя Запад все еще вынужден справляться с капризами экономики, развивающиеся страны тем временем мчатся вперед, и люди там вырываются из бедности с невиданной быстротой. Количество смертей из-за войн или стихийных бедствий тоже, слава богу, не велико. Мы живем в золотом веке"1.
Так же идея обстоятельно развивается у Мэтта Ридли [57] – вот аннотация его книги "Рациональный оптимист": "Мощный контрудар по преобладающему в наше время пессимизму доказывает, пусть мы и привыкли думать иначе, что все становится лучше. Десять тысяч лет назад население планеты составляло всего десять миллионов человек. Сегодня нас более шести миллиардов, 99 процентов из которых лучше питаются, имеют лучший кров, лучше развлекаются и лучше защищены против болезней, чем их предки в каменном веке. Доступность почти всего, что ни пожелает человек или что бы ему ни потребовалось, постепенно возрастала в течение десяти тысяч лет и резко увеличилась в последние два столетия: калории, витамины, чистая вода, машины, частная жизнь, средства передвижения, за которыми не угнаться, способность общаться на таком далеком расстоянии, что не докричишься. И тем не менее, как ни странно, при всех улучшениях в нашем образе жизни, люди все еще цепляются за верование, будто нас в будущем ждут одни катастрофы"2.
И вот еще в том же духе аннотация к книге "Лучшие ангелы нашей природы" Стивена Пинкера [58] : "Хотите верьте, хотите нет, но человеку еще никогда не приходилось жить в такие мирные времена. В своей захватывающей и широко обсуждаемой новой книге один из самых читаемых авторов "Нью-Йорк Таймс" показывает, что, несмотря на постоянные сообщения о войнах, преступлениях и терроризме, в исторической перспективе применение силы неуклонно сокращается. Развенчивая мифы о присущей человечеству склонности к насилию и о проклятии модернизации, эта многообещающая книга служит продолжением исследований Пинкера о сущности человеческой природы. В ней на пересечении психологии и истории дается замечательная картина все более просвещенного мира"3.
Хотя и с множеством оговорок, в целом можно согласиться с теми фактами, которые приводят эти "рационалисты", – да, мы сегодня определенно живем лучше, чем наши предки десять тысяч лет назад в каменном веке, и даже рядовой узник Дахау (нацистского "трудового лагеря", не Освенцима, "лагеря смерти") жил хоть и немного, но лучше, чем обращенный в рабство пленник монголов. И т. д., и т. п. – но есть что-то, чего в этой истории не хватает.
Есть более приземленная версия тех же догадок, которые часто озвучиваются в масс-медиа, – что-то вроде процитированного отрывка из "Спектейтора", но в неевропейской версии: кризис, какой кризис? Посмотрите на страны БРИК, на Польшу, Южную Корею, Сингапур, Перу, даже на африканские страны к югу от Сахары – они все движутся вперед. В неудачниках остаются только Западная Европа и, до некоторой степени, США, так что мы имеем дело вовсе не с глобальным кризисом, а всего-навсего со смещением динамики прогресса из западного мира. Не является ли признаком такого смещения тот факт, что в последнее время многие жители Португалии возвращаются в Анголу и Мозамбик, где португальцы некогда были колонизаторами, но теперь они обосновываются как экономические мигранты, а не колонизаторы? Не оказывается ли наш кризис, который так сильно порицают, всего лишь локальным кризисом среди всеобщего прогресса? Даже если взять права человека: разве ситуация в Китае и России сегодня не лучше, чем пятьдесят лет назад? Поэтому жалобы на продолжающийся кризис как глобальное явление – типично европоцентристский взгляд на вещи, особенно характерный для леваков, привыкших гордиться своим неприятием европоцентризма.
Следует, однако, умерить антиколониалистское ликование и задаться вопросом: если Европа переживает постепенный упадок, что приходит на смену ее гегемонии? Ответом будет: "Капитализм с азиатскими ценностями" – что, конечно, не имеет никакого отношения к живущим в Азии людям, но целиком относится к тенденции современного капитализма приостанавливать действие демократии. Начиная с Маркса, настоящие левые радикалы никогда не были просто сторонниками "прогресса" – они неустанно задавались вопросом о его цене. Маркс был восхищен капитализмом и невиданным размахом высвобожденных им производительных сил, но отмечал при этом и те противоречия, что порождаются его успехами. Точно такую же позицию нам следует занять и по отношению к современному прогрессу глобального капитализма: не терять из виду его темную сторону, которая побуждает к восстаниям.
Люди восстают не тогда, когда "все действительно плохо", а когда они разочаровываются в своих ожиданиях. Французская революция случилась из-за того, что король и знать на протяжении долгого времени постепенно утрачивали власть над страной; антикоммунистическое восстание 1956 года в Венгрии началось, когда Имре Надь уже в течение двух лет возглавлял правительство, после периода (относительно) свободных дискуссий в среде интеллигенции;
в Египте в 2011 году люди восстали, потому что при Мубараке были некоторые улучшения в экономике и благодаря им возник целый класс образованных молодых людей, включенный во всемирную цифровую культуру. Вот почему вполне понятно беспокойство китайских коммунистов – ведь качество жизни существенно улучшилось по сравнению с тем, что было сорок лет назад, но одновременно с этим произошел и взрывной рост социальных противоречий (между недавно разбогатевшими и всеми остальными), а также выросли жизненные ожидания. Это вечная проблема с развитием и прогрессом: они всегда неравномерны, порождают новые нестабильности и противоречия, создают новые ожидания, которые не могут быть удовлетворены. В Тунисе или Египте накануне Арабской весны большинство жило чуть лучше, чем за десять лет до этого, но в своем недовольстве люди руководствовались иными, гораздо более высокими стандартами.
Поэтому да, "Спектейтор", Ридли, Пинкер и др. в принципе правы. Но те же самые факты, которые они подчеркивают, создают условия для восстаний и мятежей. Вспомните классическую сцену из мультика, когда кот доходит до края скалы и продолжает идти по воздуху, но стоит ему взглянуть вниз и заметить пропасть под ногами, как он тут же проваливается. Не ощущают себя сегодня точно так же простые люди на Кипре? Они понимают, что Кипр больше никогда не будет таким, как раньше, что предстоит катастрофический обвал уровня жизни, но все последствия этого обвала еще до конца не осознаются, так что на короткое время люди еще могут позволить себе, как обычно, заниматься повседневными делами, подобно коту, невозмутимо шагающему по воздуху.
И нам не следует их осуждать: такая отсрочка полного краха служит и стратегией выживания – настоящие последствия дадут о себе знать тихо, когда паника уляжется. Именно поэтому о кризисе на Кипре следует писать именно сейчас, когда сообщения о происходящем там исчезли из средств массовой информации.
Есть известный позднесоветский анекдот о Рабиновиче – еврее, собирающемся эмигрировать из СССР. Бюрократ, занимающийся его бумагами, спрашивает о причинах такого решения, на что Рабинович отвечает: "Есть две причины. Во-первых, я опасаюсь, что коммунисты утратят власть в стране, и тогда всю вину за то, что сделали коммунисты, возложат на нас, евреев, – опять начнутся еврейские погромы." – "Постойте, – прерывает его бюрократ, – это полная ерунда, никаких перемен в Советском Союзе быть не может, власть КПСС будет вечной!" – "Ну что же, – отвечает Рабинович спокойно, – это как раз вторая причина".
Легко представить себе подобный разговор между финансовым чиновником из ЕС и современным Рабиновичем-киприотом: "У наших панических настроений есть две причины: во-первых, мы боимся, что ЕС просто бросит Кипр на произвол судьбы и позволит его экономике рухнуть." – "Да полно вам, – прерывает его еврочиновник, – положитесь на нас, мы вас в беде не оставим, будем держать вас под контролем и советовать, что делать." – "Ну что же, – отвечает Рабинович спокойно, – это как раз вторая причина".
Эта тупиковая ситуация хорошо показывает суть тех сложностей, с которыми столкнулся Кипр: страна не может сохранить свое благосостояние ни с Европой, ни без нее – тут оба варианта хуже, как говаривал Сталин. Вспомните жестокую шутку из фильма "Быть или не быть" Любича: когда нацистского офицера, ответственного за уничтожение евреев, спрашивают о концентрационных лагерях в оккупированной Польше, он отшучивается: "Мы занимаемся концентрацией, а поляки разбивают лагеря". Нельзя ли сказать то же самое о продолжающемся в Европе финансовом кризисе? Сильная Северная Европа во главе с Германией занимается концентрацией, в то время как ослабленный и уязвимый Юг разбивает лагеря. Таким образом, на горизонте возникают контуры разделенной Европы: ее южная часть будет все больше превращаться в источник дешевой рабочей силы, готовой трудиться без страховочной сетки, каковой раньше было государство всеобщего благосостояния, – это теперь будет регион аутсорсинга и туризма. Иными словами, тот разрыв, что отделяет развитый мир от отстающего, будет теперь проходить в самой Европе.
Этот разрыв находит свое отражение в двух типах историй о Кипре, которые похожи на две более ранние истории о Греции. Есть то, что может быть названо историей с немецкой точки зрения: безграничные траты, накопление долгов и отмывание денег не могут продолжаться бесконечно и т. д. И есть кипрская история: жестокие меры ЕС сравнимы с новой германской оккупацией [59] , лишающей Кипр его суверенитета. Обе истории ошибочны, и подразумеваемые в них требования абсурдны: Кипр по определению не может выплатить свои долги, а Германия и ЕС не могут просто выбросить деньги на ветер, пытаясь заткнуть кипрскую финансовую дыру. Обе истории замалчивают ключевое обстоятельство: есть проблема с системой в целом, с неконтролируемыми банковскими спекуляциями, способными довести до банкротства целое государство. Кипрский кризис – это вовсе не буря в стакане маленькой окраинной страны, это симптом того, что не в порядке вся система ЕС.
Вот почему решение должно включать в себя не только большее регулирование, чтобы предотвратить отмывание денег и т. п.; необходимы (как минимум) радикальные перемены во всей банковской системе и, если осмелиться произнести запретные слова, – своего рода социализация банков. Уроки финансовых крахов, полученные нами в разных концах мира начиная с 2008 года (Уолл-стрит, Исландия), ясны: вся сеть финансовых фондов и транзакций, от индивидуальных депозитов и пенсионных накоплений до функционирования разного рода деривативов, должна быть каким-то образом помещена под общественный контроль, сделана прозрачной и регулируемой. Это может звучать утопично, но на самом деле утопией являются представления, будто мы сможем выжить, допустив небольшие косметические изменения.
Есть, однако, фатальная ловушка, в которую здесь надо постараться не попасть: необходимая социализация банков не должна быть компромиссом, заключенным между наемным трудом и производительным капиталом против власти денег. Финансовые бури и кризисы служат нам хорошим напоминанием, что циркуляция капитала – вовсе не замкнутый цикл, способный сам себя поддерживать, он имеет прямое отношение к реальному производству и продаже настоящих товаров, которые удовлетворяют настоящие потребности людей. Однако более важный урок финансовых бурь и кризисов заключается в том, что к этой реальности нет возврата – вся риторика "давайте вернемся из виртуального пространства финансовых спекуляций к реальным людям, которые производят и потребляют", глубоко ошибочна – это идеология в чистом виде. Парадокс капитализма в том, что вы не можете выплеснуть грязную воду финансовых спекуляций и сохранить здорового ребенка реальной экономики, ведь именно грязная вода наполняет "кровеносные сосуды" здорового ребенка.
Это означает простую вещь: решение кипрского кризиса не может быть найдено на Кипре. Чтобы у Кипра появился шанс, должны произойти изменения где-то еще. Иначе все мы останемся захваченными тем безумием, что искажает наше поведение во времена кризисов. Вот как Маркс описывает традиционного скрягу, "сошедшего с ума капиталиста", который накапливает свои сокровища в тайной кладовой, в отличие от "нормального" капиталиста, который увеличивает свои сокровища, пуская их в обращение:
"Равным образом не получение единичной прибыли является его целью, а ее неустанное движение. Это стремление к абсолютному обогащению, эта страстная погоня за стоимостью являются общими и для капиталиста, и для собирателя сокровищ, но, в то время как собиратель сокровищ есть лишь помешанный капиталист, капиталист есть рациональный собиратель сокровищ. Непрестанного возрастания стоимости, которого собиратель сокровищ старается достигнуть, спасая деньги от обращения, более проницательный капиталист достигает тем, что он все снова и снова бросает их в обращение"4.
Это безумие скряги, однако, не является чем-то, что исчезает по мере становления "нормального" капитализма или оказывается патологическим отклонением от него. Скорее, оно ему внутренне присуще: с наступлением кризиса скряга наконец торжествует. Во время кризиса вовсе не деньги, как можно было бы ожидать, лишаются своей стоимости, а мы узнаем "реальную" стоимость товаров; сами товары (воплощение "реальной/потребительной стоимости") становятся бесполезными, поскольку их некому покупать. Во время кризиса "деньги внезапно и непосредственно превращаются из чисто идеального образа счетных денег в звонкую монету. Теперь они уже не могут быть замещены обыденным товаром. Потребительная стоимость товара теряет свое значение, а стоимость товара исчезает. Еще вчера буржуа, опьяненный расцветом промышленности, рассматривал деньги сквозь призму просветительской философии и объявлял их пустой видимостью: "Только товар – деньги". "Только деньги – товар!" – вопят сегодня те же самые буржуа во всех концах мирового рынка. <…> Во время кризиса противоположность между товаром и образом его стоимости, деньгами, вырастает в абсолютное противоречие"5.
Не означает ли это, что в такие моменты отнюдь не исчезающий товарный фетишизм в полной мере утверждается в своем непосредственном безумии? Во время кризиса подспудные верования, не признаваемые, но практикуемые, утверждаются напрямую. То же самое верно и для продолжающегося сейчас кризиса: одна из спонтанных реакций на него заключается в следовании правилам здравого смысла вроде "Долги необходимо отдавать!", "Вы не можете тратить больше, чем производите!" и т. п. – и это, конечно, самое худшее, что можно сделать, поскольку так мы оказываемся захвачены спиралью, ведущей вниз. Прежде всего, такого рода элементарная мудрость просто ошибочна – Соединенные Штаты долгое время прекрасно жили, тратя больше, чем они производили.
Если взглянуть на проблему глубже, то необходимо ясно представить себе парадокс долга: на непосредственно материальном уровне социального целого долги в определенном смысле не имеют значения, даже не существуют, потому что человечество как целое потребляет произведенное им и по определению не может потребить больше. Говорить о долге имеет смысл только применительно к природным ресурсам (разрушение материальных условий жизни будущих поколений), и тут мы можем быть в долгу перед будущими поколениями, которые, строго говоря, еще не существуют и которые, что не лишено иронии, смогут появиться только благодаря нам, а потому будут нам должны. Так что здесь, опять же, понятие "долг" не имеет буквального смысла, оно не может быть "финансиализировано", исчислено суммой денег. Долг, о котором имеет смысл говорить, возникает, когда внутри глобального общества некоторые группы (нации или какие-то еще) потребляют больше, чем они производят, и это означает, что другая группа вынуждена потреблять меньше производимого ею – однако здесь отношения далеко не так просты и ясны, как могут показаться. Они были бы ясны, если бы в ситуации долга деньги были всего лишь нейтральным инструментом измерения, при помощи которого можно было бы определить, как много некая группа потребляет по сравнению с тем, что она производит, и за чей счет она это делает. Однако в действительности мы имеем ситуацию, очень далекую от этой. Согласно опубликованным данным, примерно 90 процентов денег в обращении представляют собой виртуальные кредитные деньги; таким образом, если "реальные" производители оказываются в долгу перед финансовыми учреждениями, есть все основания усомниться в статусе их долга – какую часть его составляют спекуляции, не имеющие никакого отношения к реальности местного производителя?