Революция в России произошла в преддверии формирования фордизма (и сопровождалась попыткой, хоть и неудавшейся, революции в Западной Европе). Правомочно спросить, какое же социальное волнение было прелюдией постфордизма? Что ж, я думаю, что в 1960-1970-х годах на Западе произошла неудавшаяся революция. Это была первая революция, которая атаковала не бедность и отсталость, но выступала против способа капиталистического производства, то есть против наемного труда. Если я здесь говорю о революции, это происходит не потому, что многие тогда твердили о революции. Я имею в виду не карнавал субъективности, но строгие фактические данные: в течение длительного времени на фабриках и в рабочих районах, в школах и в некоторых хрупких государственных учреждениях столкнулись две противоположные силы, результатом чего явился паралич способности политических решений. Именно с этой точки зрения, объективной и трезвой, можно было бы утверждать, что в Италии, как и в других западных странах, произошла неудавшаяся революция. Постфордизм или, точнее, "коммунизм капитала" стал ответом на эту побежденную революцию, такую непохожую на революцию 1920-х годов. Качество "ответа" равно и одновременно противоположно качеству "вопроса". Я считаю, что социальная борьба 1960-1970-х годов выразила не социалистические, а антисоциалистические требования: радикальную критику труда; преувеличенный вкус к различиям, или, если угодно, к усилению "принципа индивидуации"; угасание желания захвата Государства, но предрасположенность (порой, безусловно, жестокую) к защите от Государства, к расторжению государственных уз как таковых. Нетрудно распознать коммунистические ориентиры и начала в революции, произошедшей в 1960-1970-х годах. Именно поэтому постфордизм, ставший ответом на эту революцию, дал жизнь некоему парадоксальному "коммунизму капитала".
Алексей Пензин. M for Multitude. Вместо послесловия
I.] "Хоть имя дико…"
Вот уже несколько лет маска Гая Фокса из фильма "V for Vendetta" является примечательным атрибутом политических движений – анонимных хакеров, участников Occupy Wall Street, различных групп активистов, спонтанно формирующихся во время протестных акций. Мелькание этой маски можно заметить в Москве и других городах. И это не просто отсылка к вдохновляющей истории киногероя, ценой своей жизни уничтожившего тиранию, и не только способ скрыть свое лицо, избежав полицейской идентификации. Эта маска также не прием, с помощью которого пытаются подчеркнуть собственное отвержение индивидуализма или традиционных форм политического лидерства, и не меланхолический или зловещий знак странного сектантского обезличивания, идущего наперекор разнообразию современного мира, как могли бы предположить либеральные оппоненты подобной стратегии. Не является она и рецидивом набившего оскомину революционного карнавала 1968 года. Напротив, эта маска выражает нечто принципиально новое, касающееся политической и социальной реальности последнего десятилетия. Ключевым моментом в самом фильме является финальная сцена выхода на площадь большого количества прежде пассивных и аполитичных людей в масках, подобных той, которую носил сам герой, V. В этом акте происходит короткое замыкание одного (героя, лидера) и многих (массы возмущенных граждан) – ключевых категорий традиционной политической теории. И как показывает практика революций в Тунисе и Египте, в наше время подобное замыкание – через социальные сети и другие современные средства коммуникации – может оказаться ошеломляюще эффективным.
Любой мобилизации, опирающейся на новейшие медиа, предшествует своего рода "массовая интеллектуальность", которая в какой-то момент начинает действовать как самостоятельный фактор общественной жизни. Это ставит под вопрос многие клише о массовом обществе, а также представления об "иррациональной толпе" как его субъекте. Речь не идет об известной постмодернистской переоценке массовой культуры, обнаруживающей в ней "освежающую" витальность и даже утопический потенциал, но скорее о выявлении форм жизни и политической субъективности, которые не могут быть высокомерно отброшены как подражательные или иррациональные. Одним из способов понимания этого социального и политического субъекта в последнее десятилетие стала идея множества.
Если начать с элементарного здравого смысла, множество означает указание на изобилие и разнообразие чего-либо. Одновременно данное понятие употребляется как специальный математический термин, предназначенный для формализации этого неопределенного изобилия. Интуитивно ясно, что может означать проекция термина "множество" в социальный и политический мир. Множество – и не однообразная "масса" или "толпа", и не "народ" как культурно и идеологически унифицированная общность людей, и не социальный класс в традиционном смысле слова. В чем-то оно близко понятию большинства (в смысле популярного сейчас политического тэга "99 %") – "вот этих", данных здесь и сейчас "людей", взятых до всяких их определений и классификаций. В этом значении оно отсылает к нулевому уровню общества, его "примитивному" или "естественному" состоянию. При этом именно сегодня, в состоянии, исторически крайне далеком от "примитивного", множественность и многоликость "людей" начинают восприниматься как нечто бросающееся в глаза. С другой стороны, если посмотреть на это явление с точки зрения его качеств, окажется, что именно современный мегаполис с его широким диапазоном стилей жизни и форм публичного поведения (от конформных до контркультурных) намекает на связь множества с продвинутым меньшинством обитателей крупных городов. Таким образом, даже в предварительном рассуждении обращает на себя внимание парадоксальность этого понятия, выходящая за рамки здравого смысла, с которого мы начали.
Вот уже два десятилетия тема множества как формы социальной и политической субъективности обсуждается в связи с трансформацией индустриального общества, ростом сектора сервисного и интеллектуального труда, кризисом традиционных форм рабочего движения и представляющих его политических организаций, а также возникновением новых антика-питалистических стратегий и тактик. С самого начала следует подчеркнуть, что эти процессы не являются чем-то далеким по отношению к нашей ситуации. По сути, эта глобальная трансформация нашла свое выражение в переходе от советского государства к постсоветскому порядку. Этот переход сопровождался шоковой дезориентацией населения, коллапсом советской идеологии, чье место заняли идеологии более примитивные – от национализма, религиозности или рыночного фундаментализма до крайне изобретательного цинизма и индивидуалистического самоутверждения, разрушающих социальную чувствительность и солидарность. Постсоветский исторический момент выразился в распаде прежних институтов социальной защиты, утрате классовой идентичности и старого образа жизни большинством населения страны, часть которого нашла работу в ставших престижными и лучше оплачиваемых профессиональных областях (менеджмент, масс-медиа, реклама и т. п.), или в приватизированных и заново запущенных предприятиях, а другая продолжает нести бремя собственной "неадаптированности". Это время, начавшееся как новый цикл первоначального накопления капитала, отмечено возникновением сверхбогатой бизнес-элиты, формированием полностью отвечающего интересам этой "элиты" слабого и коррумпированного государства, которое разными способами пытается удержать свою распадающуюся легитимность. В последние годы ответом на это положение вещей стал рост социальных движений, обернувшийся крупнейшим со времен перестройки политическим подъемом, начавшимся в декабре 2011 года.
Перевод книги Паоло Вирно, изданной на многих языках и ставшей широко известной со времени своей первой публикации в 2002 году, задает координаты для более оптимистического (а не консервативно-пессимистического) прочтения этого опыта и отвечает формирующемуся запросу на обновление нашего политического языка. Эта книга несет отпечаток живой ситуации своего возникновения – трехдневного семинара в Университете Калабрии – и поэтому, при всей своей научности и насыщенности ссылками, проникнута желанием в сжатом виде передать непосредственный опыт мысли и политического действия.
II.] Биография, политика и философия
Работы Вирно у нас известны, скорее, в художественной среде, ориентированной на актуальную теорию, а также в довольно узком пространстве политического активизма, связанного с интернациональным левым движением. Поэтому предложим читателю некоторые общие сведения об авторе, а также об историческом и политическом контексте его работы.
Биография Паоло Вирно во многом схожа с историями жизни других политизированных интеллектуалов поколения 1968 года. Вирно родился в 1952 году и уже с конца 1960-х участвовал в борьбе итальянских левых в группе "Potere Operaio" ("Рабочая власть"), вплоть до распада этой группы в 1973 году. В 1979 году Вирно вместе с другими членами редакции политического журнала "Metropoli" был арестован в связи с обвинением в причастности к деятельности леворадикальных "Красных бригад". Он провел в предварительном заключении около трех лет, пока обвинения не были сняты (окончательно процесс завершился в 1987 году). В дальнейшем Вирно, скорее вынужденно, дистанцировался от прямой политической активности, хотя и продолжал участвовать в коллективных интеллектуальных и политических инициативах. В 1990-х годах он принимал участие в политическом проекте "Disobbedienti" ("Неподчиняющиеся"), в сообществе "Luogo Comune" ("Общее место"), выпускавшем одноименный журнал. В 2000-х годах Вирно участвовал в журнале "Forme di Vita" ("Формы жизни"), где опубликовал несколько программных текстов.
Невозможно отделить Вирно как мыслителя от политической траектории его жизни. В 1977 году он защитил диссертацию "Концепция труда и теория сознания у Теодора Адорно". Развитие итальянского теоретика происходило в движении от исследования концепций Франкфуртской школы к философскому обоснованию оригинального понятийного аппарата, сложившегося в рамках итальянского "операизма" (от ит. operai – "рабочий"). Основные направления и темы его исследований начиная с 1980-1990-х годов: современная философия, понимаемая как развитие "лингвистического поворота", этическое измерение языковой коммуникации, понятия субъективности, мира, потенциальности, исторического времени. В 2000-х годах интерес Вирно сместился к исследованию связей между антропологией и политикой.
В последние годы Вирно преподает в Университете Sapienza в Риме. Он продолжает сопрягать свою мысль с политической активностью уже в новую эпоху движения "оккупаций" и массовых протестов в Европе. "Я всегда думал, что моя философская работа соотносится с политической активностью, поскольку я рассматриваю выработку некоего нередукционистского материализма как важное условие критики капитализма, борьбы против капитализма", – говорит в одном из своих недавних интервью Вирно. Он сотрудничает со студентами и молодыми активистами в социальном центре "Esc Atelier" в Риме, где проводит открытые семинары по философии для всех желающих.
III.] Операизм и постопераизм
Паоло Вирно не отказался от своего политического прошлого участника движения операистов. Он развивает ряд общих идей и тем этого направления: "нематериальный труд", "множество", "исход". Политическая теория, от которой отталкиваются зрелые концепции его представителей, была весьма неортодоксальной формой марксизма.
Во-первых, операизм, разновидность "автономистского марксизма", еще в 1960-х годах оспаривал традиционные марксистские ценности "освобожденного труда", говоря о недопустимости сведения жизни к труду. Операисты отказались от проектирования общества неотчужденного, свободного труда в рамках индустриального конвейера, считая, что "фордизм" (от имени одного из разработчиков менеджмента этой системы Генри Форда) как форма его организации должен уступить место обществу, где производство основывается на знании и информационных технологиях. Важным для операистов был негативный опыт СССР, который представлялся им оплотом партийной бюрократии и администрирования, лишь усиливших эксплуатацию рабочих. Соответственно, основной политической стратегией операизма был отказ от работы в рамках фордистской системы массового производства с целью вынудить капитал форсировать развитие производительных сил, новых технологий.
В дальнейшем эта тактическая линия была обобщена через стратегию "исхода". Ее теологические корни обнаруживаются в известной ветхозаветной истории исхода иудеев из "дома рабства" в Египте. Можно усмотреть философские истоки этой идеи у Ницше, который в книге "Утренняя заря" призвал рабочих вырваться из рабства у машин, капитала, партии через эмиграцию и бегство из "европейского улья". У Маркса сходная идея обсуждалась в главе "Современная теория колонизации" в первом томе "Капитала", где он называет миграцию фабричных рабочих из Европы в новые земли в Америке способом сопротивления эксплуатации. Но исход не следует понимать в психологическом смысле, как установку на бегство, отступление перед лицом превосходящей силы противника. Речь скорее идет о преобразовании самого субъекта труда, его эмансипации от аппарата капитала.
Во-вторых, центр теоретического и политического интереса операисты перенесли на субъективность наемного рабочего, агента "живого труда" ("lebendige Arbeit" у Маркса). Операисты практиковали исследования конкретной композиции производства, изучали технологии саботажа и прочих способов сопротивления рабочих вне рамок бюрократизированной партии (т. е. Коммунистической партии Италии, которая на тот момент не освободилась от сталинистского влияния). Уже в конце 1960-х теоретик операизма Серджо Болонья, исходя из этих исследований, призывал обратить внимание на "нового социального субъекта", переместить центр политического интереса с "массового" рабочего (стандартизированного индустриального работника) на рабочего "общественного", появление которого он связывал с включением самой социальности, коммуникации в процесс производства.
В-третьих, важно отметить, что итальянский операизм был исторически проигравшим леворадикальным течением 1960-1970-х годов, результатом аномально "долгого мая 1968-го" в Италии, который в конце концов был нейтрализован массовыми репрессиями со стороны итальянского государства. Однако с 1990-х годов и по настоящее время политические и философские идеи его участников переживают настоящее возрождение в форме "постопераизма". Помимо Паоло Вирно, к наиболее значимым мыслителям этой генерации можно отнести Антонио Негри, Марио Тронти, Маурицио Лаззарато,
Франко Берарди "Бифо" и ряд других. Постопераистская политическая мысль приобрела значение, выходящее за пределы итальянского или европейского контекста. Она обосновывает перспективу новой политизации в рамках современного "постфордистского" капитализма – формы организации производства, которая существенно изменила прежнюю индустриальную систему.
Внутри часто конфликтующих друг с другом марксистских тенденций и групп, постопераизм занимает особое место, выделяясь на фоне общего кризиса левой идеологии. Этот кризис был вызван сначала осознанием колоссальных проблем "реального социализма" в Восточной Европе и СССР, а потом его распадом и повсеместным воцарением самых жестких форм неоклассического капитализма и фундаментализма "свободного рынка". Важным фактором был экономический кризис самого капитализма в 1970-х годах, а также его собственная "перестройка", связанная с пространственной передислокацией производства в рамках международной системы разделения труда, выводом многих индустриальных производств за пределы наиболее развитых стран Европы и США в зону периферийных стран с более дешевой рабочей силой, введением "антикризисных" методов управления (так называемая модель тойотизма, от названия японского автомобильного бренда, который впервые стал применять новые информационные технологии, чтобы наладить обратную связь с запросами рынка и предотвратить возможные потери от перепроизводства). Эти процессы заметно изменили политическую организацию рабочего движения и выразились в перерождении или упадке части традиционных левых партий.
Операистская и постопераистская мысль, в отличие от большинства других тенденций в марксизме, была открыта навстречу радикальным течениям в философии. В особенности это касается линии таких мыслителей, как Жиль Делёз и Мишель Фуко. И это не было связано с желанием следовать некой поверхностной интеллектуальной моде, но скорее с политической проблематикой, выработанной в реальной борьбе, которая требовала новых инструментов теоретического осмысления. Она включала мотивы автономии и множественности форм сопротивления, критику классических моделей политической репрезентации и идею движения, координируемого коллективным интеллектом его участников, а не традиционными формами лидерства и партийной организации.
IV.] Разработка понятия множества
"Грамматика" у Вирно означает процедуру формирования понятия множества через его встраивание как "подлежащего" в различные "предложения" и контексты как современного социального опыта, так и философии – от Аристотеля, Гоббса, Канта и Маркса до Хайдеггера, Адорно, Арендт и Фуко.
С самого начала подчеркнем, пожалуй, главный момент, который является ключом к чтению этого текста. Понятие множества возвращает нас к древнему философскому диспуту о единстве, или Едином, восходящему к "Пармениду" Платона. В политическом плане в Новое время Единое связывается с государственной формой: только в государстве люди в состоянии быть едиными, могут переживать единство через его, государства, видимые символы и практики (политическое представительство, принятие решений от имени граждан и т. п.). Ложь государственного Единого подверглась масштабной критике уже у Маркса. Государство – это не естественная и нейтральная форма организации многих, но такой вариант разрешения классового антагонизма, который за универсальностью своих форм скрывает частный интерес одного класса, его прямое господство, поддерживаемое государственной монополией на насилие.