Но что нравилось всем людям, когда я брал у них интервью? Моя подготовленность вопросов, не общих, а конкретных. Я приходил с фамилиями тех персонажей, судьбу которых мне надо было выяснить. С определенными датами, с определенной схемой. И я не методически задавал свои вопросы, но пользовался ими как шпаргалкой. Потому что некоторые вопросы могли быть отвечены непроизвольно интервьюируемым человеком, он сам о них заговорил, а некоторые отпадали как ненужные, потому что многое вытекало из текста интервью. Но всегда приходил подготовленным. И это их больше всего прельщало. Они всегда говорили: "Как вы хорошо это знаете!" И никогда не говорили: "Что же вы ничего об этом не знаете?" То есть даже минимум знаний по такой теме необходим при таких встречах. И если человек приходит и говорит: "Я ничего об этом не знаю, но хочу все об этом узнать!", это никого не интересует и не приводит к нужному результату.
О.М.: Как потом развивались отношения с вашими корреспондентами? Всегда ли вы просили о возможности дальнейших встреч?
А.В.: Да, конечно! Другое дело, что это не всегда потом происходило. Иногда это было невозможно потому, что я не мог вернуться в страну, иногда их просто не было в живых. Самое длинное интервью я взял у дягилевской балериной Валентины Ивановны Кашубы, которое длилось семь дней кряду! Я приехал в Испанию, снял гостиницу и ходил к ней каждый день, потому что она сказала, что не сможет принять меня раньше четырнадцати часов, потому что она спит. И вот каждый день с четырнадцати до девяти вечера мы с ней имели беседу. Такое же огромное интервью я взял у любимой балерины Сталина, живущей в Лондоне Соломеи Михайловны Мессерер. В Японии в 1979 году она попросила политическое убежище, будучи уже в пожилом возрасте. Она хотела издать воспоминания, которые, я думаю, она никогда не издаст, потому что она менее интересна, чем я думал. И потом она человек, который не хотел сказать всей правды. Это неинтересные воспоминания, потому что если это книга, то мы хотим узнать все. А такие поверхностные – это неинтересно. И вот я брал у нее интервью с десяти утра до одиннадцати вечера, я думаю. Иногда я жил в доме у интервьюируемого.
О.М.: Это вам помогало?
А.В.: И да, и нет. Потому что я люблю выйти, пройтись. Не потому что я люблю смотреть на дома, а затем, чтобы сменить обстановку. Потом я почти всегда имею книги при проведении интервью для того, чтобы проверить факты, которые мне нужно. Или по журналу, или по какой-то газетной публикации. Я использую их тоже как шпаргалку.
О.М: С кем было легче проводить интервью – с женщинами или с мужчинами?
А.В.: Абсолютно одинаково! Женщины, конечно, более кокетливы и больше склонны к сплетням. И они любили рассказывать их. Мужчин, может быть, это меньше интересовало. Не могу сказать, что была какая-то разница фактологическая. И вообще, чем больше я живу на этом свете, хотя мне всего тридцать девять лет, я все меньше вижу разницу между этими двумя полами. Считается, что пол может сказываться на характере человека, на поступках, но я считаю, что это все-таки не так. Но это все-таки мое личное мнение.
О.М.: Для меня это так странно…
А.В.: Может быть, потому что вы – женщина. И потому, что у вас более предвзятое отношение к женщинам. Потому что женщины, я заметил, не любят женщин. Я не понимаю, с чем это связано. Для меня вопрос так никогда не стоял. Я всех мирю, всех стараюсь объединить. Чтобы все были в мире, в согласии, в любви.
Вы знаете, однажды ко мне обратились за данными по истории русской оперы, и я им сказал, что вот, жива хористка, нужно обратиться к ней пока она жива. Но они не стали даже звонить! Я их спросил, почему вы не сделали этого? Они мне сказали: "Но мы так не умеем! Мы привыкли работать с печатными источниками".
О.М.: Но это очень ограниченный подход. Историк, как и этнограф, должен воссоздавать реальность как можно более точно. В психологии есть такой принцип валидности – методы должны вычерпывать реальность.
А.В.: А вы знаете, что я ведь не научный человек! Мой отец – театральный художник, моя мать – актриса. Они ведь совсем не научные люди. С детства собирал спичечные коробки и раскладывал их в стопочки по странам и по годам. Я очень люблю систему. Вот видите, несмотря на то что здесь есть некоторый артистический беспорядок, я люблю все упорядочивать. Если вы придете в мое ателье, там нельзя пройти, такое количество книг!
Вы знаете, как мы делали макет? В моей жизни есть мало печатных изданий, которые я люблю. Но есть одно, которое я перечитываю постоянно. Оно называется "Столица и усадьба". Это моя настольная книга. У меня очень много номеров, и я их покупаю без конца. Это журнал красивой жизни. Это самый интересный для меня журнал о старой России. И этот журнал мне дал идею расположения картинок в моей книге. Я ему невольно подражал. Глаз приучен, знаете к чему? К балансу. Потом мой прием был в том, чтобы использовать круглые и овальные фотографии. Их не было, они почти все были квадратные. И это дает такой замечательный аромат прошлого. Как альбом, который хочется смотреть.
(Снова пришли гости. Разговор перешел в жанр салона. Любезный хозяин, потратив на меня четыре часа времени, успел сказать удивительную новость. Он говорил о том, что собирается издавать книгу "Сто пятьдесят лет русской моды". "Почему такое название? Потому что фотография была изобретена в 50-е годы прошлого столетия. Прошло сто пятьдесят лет. Я в такой ретроспективе совсем по-другому смотрю на русскую моду".)
Подтексты женского успеха в эмиграции
На презентацию книги "Красота в изгнании" в Париже были приглашены и героини, семидесяти – девяностолетние дамы. Гости поднимались по главной лестнице Русского Культурного Центра в Париже, украшенной свечами. При встрече автор книги каждой посетительнице галантно вручал белую розу с эмблемой книги. Так воздавалось неувядающей русской красоте.
На сцене сидели божественные дамы – все тот же перманент, изящные кисти рук, красивые, давно облюбованные позы, удачные ракурсы лиц, чеканные профили, выверенная посадка головы, выписанные, плавные, как будто немного замедленные жесты и – великолепные, не знающие времени ноги, обрамленные ниспадающими шикарными меховыми манто, ноги, обутые в классические, на высоком каблуке, туфли. Не память о стиле, а сам стиль. Не бывшие русские красавицы, а истинная красота, не знающая времени.
Вдруг мимо сцены стали сновать молодые русские танцовщицы, работающие, как кто-то мне шепнул, в кордебалете "Мулен Руж". В коротких юбках, нарочито ярких макияжах – так, что видно с последнего ряда. Угловатые, суетливые, что называется, не в контексте. Эти два плана, оказавшись волею случая совмещенными, обозначили дистанцию в развитии образа русской красавицы.
Прошло довольно времени с тех пор, как в Париже появились первые русские красавицы. Русские актрисы уже не говорят более на европейских языках; их манеры несут в себе печать другого культурного наследия – не аристократических салонов, а маленьких провинциальных городов постперестроечной России. Кто знал, что мне придется осознавать это неоднократно, столкнувшись с современной историей русской по происхождению актрисы Натальи Захаровой.
Вариация на тему книги "Цена красоты в изгнании" не обладает эстетической притягательностью, а переводит разговор в плоскость реальных отношений между людьми.
Один из планов мифа русских красавиц в эмиграции обязывал меня взглянуть на события биографий русских эмигранток во вполне определенном ракурсе: как сложилась судьба их детей? Как вообще могла сложиться личная жизнь художественной богемы в зарубежье? В своей уникальной коллекции женских жизнеописаний Александр Васильев не касался этой темы, но трудно было представить, чтобы сами женщины не упоминали некоторые факты, не коснулись тех сюжетов, в которые вовлекается всякая женщина.
Перечитывая книгу, я наткнулась на биографию великой княгини Марии Павловны, внучки императора Александра II. В 1906 году, восемнадцати лет от роду, она вышла замуж за кронпринца Швеции Вильгельма. В 1914 году брак распался, и сына пришлось оставить при шведском дворе. Вскоре она связала свою судьбу с князем Путятиным, с которым ей пришлось странствовать по Европе, пока она не остановилась в Париже, где и открыла свой вышивальный бизнес в тесном сотрудничестве со знаменитой Шанель. Мария Дмитриевна проявила невероятную настойчивость, силу духа, освоив вышивальную машину, как простая мотористка.
Но все эти успехи меркнут, если знать еще об одной жертве. В Румынии при дворе она оставила своего второго сына, который вскоре после этого скончался. С точки зрения современной женщины, такая жертва кажется слишком большой и неоправданной. И трагичной: у четы не было выбора, она боролась за выживание.
За внешней независимостью и успехом была разлука с детьми, как можно предположить, вполне принимаемая обществом. Матери из высшего света не были привязаны к своим детям так сильно, как, возможно, женщины из более низких сословий. Они смогли стать первыми, пусть насильственно, под гнетом эмиграции и нежеланной революции, эмансипированными женщинами, которым их воспитание и образование позволили реализоваться профессионально.
В книге приводились и факты, указывающие на то, что миф о русской красавице эксплуатировался женщинами в откровенно корыстных целях уже в эпоху первой волны эмиграции. Свидетельства указывали, например, что в эвакуировавшейся армии барона Врангеля в Константинополе оказалось много девушек из домов терпимости Петрограда, Москвы, Киева, Одессы и Ростова, которые часто выдавали себя за жен офицеров, то есть дам из благородного сословия. Это позволяло им назначать более высокую цену за свои услуги. Но вместе с тем подобная практика порочила всех остальных русских женщин, многие из которых пытались зарабатывать не такими способами.
Была написана даже "Петиция стамбульских дам" "против этих сеятелей греха и супружеских измен, которые гораздо страшнее, чем сифилис и алкоголь". Они призывали "выгнать их (русских проституток) прочь с нашей земли". Турецкие одалиски настаивали на том, что русские женщины "обобрали турецкого мужчину и отняли у него последнее имущество, они разрушили наши семьи, развратили наших сыновей и стали дурным примером для наших дочерей – короче говоря, за один-два года им удалось и сейчас удается принести больше вреда, чем всем русским армиям вместе взятым".
Вместе с тем за границей, в той же Франции, со временем возникла мода не только на русский стиль, но и на русских жен.
К "русским музам европейской культуры" можно причислить Елену Дмитриевну Дьяконову, знаменитую Галу, сыгравшую далеко не последнюю роль в творческой судьбе Поля Элюара и особенно Сальвадора Дали; Лелю Саломе (Лу Андреас-Саломе), родившуюся и прожившую 20 лет в Петербурге, а впоследствии на долгие годы обосновавшуюся за границей. Она была близким другом Ницше, Рильке, Фрейда. Русские жены были у Пабло Пикассо, у Ромена Роллана, де Кирико, Луи Арагона, Анри Матисса, Герберта Уэллса.
Женская предприимчивость в эмиграции с самого начала оценивалась с точки зрения удачного замужества. Личная жизнь вынужденно выступала для многих эмигранток своего рода предприятием, бизнесом, когда за элегантными манерами и томными взглядами могли прятаться "оловянные" сердца.
Но нельзя было не отметить: нет каких-либо указаний на то, что эти золотые союзы, союзы мастеров и маргарит, гениев и муз, являются идеальной моделью для современной эмигрантки, которая видит свое счастье в рамках традиционной, или если точнее, нормальной модели поведения, где есть место и детям, и взрослым, и старикам. Поменялись технологии успеха. Женщины-музы, женщины-чаровницы, женщины-наслаждения, красавицы, разрушительницы и вдохновительницы, роковые, демонические женщины. Это женщины, чья жизнь всецело посвящена мужчине, или требующие такой же отдачи, но по сути своей эти женщины бездетны. В таких отношениях нет места больше никому.
Как сказала одна гениальная русская актриса в своем откровенном интервью, дети вытесняются или публикой или мужчиной, для которого хочется играть. У этого типажа должно быть свое место в многообразии типов русских женщин.
Семейная сторона жизни русских манекенщиц, русской богемы, не описана как несущественная. Богема на то и богема, чтобы окутывать себя мифами, не прояснять, а затуманивать, завораживать внимание публики красотой жеста и изяществом позы. Замечание маэстро "Нужно или детей воспитывать, или карьеру делать!" – не кажется мне теперь простым назиданием, сделанным мимоходом.
Социальный портрет русских в Париже: до и после
В литературе выделялось четыре волны русской эмиграции во Франции, по историческим периодам и мотивам выезда из страны. Первая, политическая, послереволюционная волна эмиграции была связана с выдворением или бегством из России, охваченной революционной лихорадкой, представителей высших сословий и интеллигенции. Это была вынужденная эмиграция, свершившаяся по политическим мотивам, то есть под давлением внешних обстоятельств. По сведениям Лиги наций, которые приводит Е. Ковалевский, только в сентябре 1926 года из России выехало 1 160 000 человек, около ста тысяч из них в конце концов осело в Париже. Их жизнь, пожалуй, наиболее подробно описана. Русские в эмиграции жили надеждой на скорое возвращение, не верили в долговечность советского режима. Считалось особой доблестью сохранить идеалы прошлого, высокие культурные и духовные традиции, прежде всего язык. "В деле сохранения национального облика и качеств русского человека на чужбине сыграли очень большую, если не решающую роль русская культура, которая высоко ценилась и ценится во всем мире, и русский язык, за чистоту которого боролись лучшие сыны рассеяния. Со стороны самого русского зарубежья шла неустанная и упорная борьба за сохранение русской культуры как в русских школах, так и организациях молодежи".
Для самой российской эмиграции первой волны, насколько можно судить по многочисленным мемуарам, книгам самих эмигрантов, Россия была и остается "основной точкой отсчета" в оценке их собственной биографии, биографии своего поколения, как бы ни рассматривался разрыв с родиной – как трагедия, или как долгожданное освобождение.
В значительной мере это мешало их органичному включению во французское общество.
Вторая политическая волна была не столь многочисленной, насчитывала несколько сотен человек, которые остались во Франции, не желая или опасаясь вернуться в Советскую Россию после Второй мировой войны.
Еще один прилив эмиграции совершился в семидесятые-восьми-десятые годы. Их было уже совсем мало – писатели-диссиденты, молодые люди крайних левых взглядов, сбежавшие во время командировок или гастролей артисты и ученые.