Впрочем, не все санитары пользовались поводком. Один из санитаров был крепкий, спортивный молодой человек, он занимался триатлоном, качал мышцы, и был совершенно уверен в себе. Он сказал мне: "Бегай себе на здоровья сколько хочешь. От меня все равно не убежишь". Я и не убегала. Если во время прогулки я вдруг пускалась бежать, он меня не останавливал, а догонял и бежал рядом, продолжая на бегу разговаривать со мной, как ни в чем не бывало. Когда же я останавливалась, а надо учесть, что, просидев так долго без прогулок, я была в очень плохой форме, он тоже останавливался. И он никогда не называл это попыткой к бегству. Он не обращал на это внимания, и я тоже.
Так как же должны сочетаться принуждение с уважением, уход и забота с применением физического воздействия? Даже тогда, когда я была в очень плохом состоянии и действительно не могла нести ответственности за себя в серьезных вопросах, в том, что касалось менее значительных вещей, со мной, как правило, все-таки можно было сотрудничать. Например, в вопросе о том, в какую клинику меня следует поместить при принудительной госпитализации. Даже в самый разгар психоза, как это было тогда, на оживленном перекрестке в Майорстуен, я все же способна была выполнять короткие указания, сделанные дружелюбным тоном: "Встань!", "Пойдем со мной в автомобиль!" "Все хорошо, ничего страшного!", "Садись в машину!" Казалось бы, велика ли разница! Но в этом случае дружелюбные указания решили дело в пользу того, чтобы я спокойно пошла и сама села в машину, и меня не пришлось тащить туда волоком. Это означало разницу в применении значительного или очень небольшого насилия. И это обращение послужило основой для создания хрупкого доверия, благодаря которому со мной удалось наладить отношения, пока мы дожидались своей очереди в "скорой помощи". Потому что мне всегда хотелось помощи. И хотелось сотрудничать.
Это не значит, что я всегда шла на сотрудничество, очень часто я на него не соглашалась. Иногда, потому что злилась, часто из-за страха, а часто от непонимания. В состоянии психоза очень трудно понимать окружающий мир. Очень многое из того, на чем зиждилось понимание, оказывается разрушенным. То, на что ты привыкла полагаться, перестает функционировать. Ты не можешь доверять своим глазам и ушам, все правила рушатся. Твоя голова, которая должна бы помочь тебе выбраться из кризиса, сама является причиной кризиса, и все привычные решения перестают действовать. Все сложные стратегии рушатся, и остается только самое простое. Спокойный голос. Приветливый взгляд. Ясные указания. Доктор, который не пожалел времени, чтобы тебя выслушать, который соглашается с тем, что восемь против одного - это подло, и у которого хватило великодушия, чтобы принести извинения, люди, которые поднимают тебя, когда ты чувствуешь себя такой маленькой. Люди, которые сперва спросят, а к физической силе прибегают лишь после того, как попробовали наладить сотрудничество. Андре Бьерке был прав: употребить силу нетрудно, но из этого не рождается музыка.
С некоторыми людьми, которые прибегали в отношениях со мной к силовым методам, я бы вполне могла сотрудничать, если бы, применяя силу, они делали это по-человечески. Потому что насилие что-то меняет в тебе. Хорошо продуманное применение силы, сделанное со всей осмотрительностью и при условии, что предварительно были испробованы все возможности сотрудничества, что сделано все для того, чтобы информировать человека и сохранить его самоуважение, позволяет нанести наименьший урон его самоуважению и сохранить ему чуть больше надежды и достоинства. И я это знаю, потому что побывала сама на этом месте. Со мной гораздо легче было сладить, когда у меня оставалось немного надежды и самоуважения, чем тогда, когда они были разрушены. Как поет Джейнис Джоплин: "Freedom is just another word for nothing left to lose". Когда у тебя все отнято и тебе нечего больше терять, ни чести, ни самоуважения, ни здоровья, ни работы, ни друзей, ни будущего, ни вообще чего бы то ни было, ты становишься совершенно свободным. И страшно опасным человеком. Потому что нет уже почти ничего, что бы тебя удерживало.
Применение силы бывает необходимо. Меня сегодня уже не было бы в живых, если бы в психиатрических учреждениях было запрещено применять силу. Однако в унижении и насилии нет необходимости. Меня укладывали силком люди, знающие свое дело, прошедшие курс обучения и умевшие делать это так, как нужно. Но другие переволакивали меня через порог так, что я билась об него головой, прижимали меня к бетонному полу, придавливали, упираясь коленом в мою поясницу, и прижимали мне голову к подушке, чтобы я от нехватки воздуха перестала сопротивляться. Это было больно. Меня до сих пор мучают иногда приступы физической боли, не дающие мне уснуть по ночам, и хотя это теперь бывает реже, кошмары по-прежнему остаются. У меня до сих пор начинают ныть запястья, когда мне приходится общаться с полицейскими. Общение с ними - часть моей работы, и я выполняю ее без проблем, но всегда ощущаю, где у меня были надеты наручники.
Я знаю, что применение силы без рассуждения и без уважения к человеку может причинить большой, неискоренимый вред, потому что я сама это пережила и до сих пор ощущаю на себе последствия. И я знаю, что силу можно применять с уважением. Потому что я помню пятерых санитаров, двух полицейских и одного врача, который не пожалел времени, чтобы выслушать стихотворение о флейтисте-трубаче. Эти люди, конечно, еще не весь свет, но в то время и на том месте их присутствия оказалось вполне достаточно.
"Лошадь - копытное животное"
Я всегда любила лошадей, особенно в подростковом возрасте. Я думала о лошадях, фантазировала о лошадях, я дала своему велосипеду лошадиную кличку и каталась на нем "верхом", и, наконец, даже начала брать уроки верховой езды. Но мечтала я, конечно, о собственной лошади или хотя бы о лошади, которая отчасти была бы моей. И вот однажды ко мне пришла с предложением одна из моих подруг. Она узнала, что есть такое место, где можно содержать свою лошадь.
Место это находилось не очень далеко, так что мы вполне могли добираться туда на велосипеде. Единственное "но" заключалось в том, что это довольно дорого стоило, а мы с ней были еще слишком молоды. Но вдвоем-то мы, наверное, как-нибудь осилим плату? Главное - было бы желание! Было ли у меня желание! Нам обеим это казалось самым прекрасным, что только можно себе представить, тут не могло быть двух мнений. Мы договорились с конюшней, и всю неделю, которую нам предстояло прождать, у нас только и разговоров было, что о лошадях, ни о чем другом мы не могли тогда думать. Когда подошел назначенный день, подруга позвонила мне в последнюю минуту и сказала, что передумала, "лошади, мол, это все-таки скучноватое занятие". Я была ошарашена. Что такое? Как это возможно? Однако делать было нечего. У нас уже была договоренность с хозяином, и я решила, по мере возможности, сдержать слово.
Когда я отправилась на велосипеде в конюшню, пошел дождь. Придя на луг, где паслась лошадь, я увидела, что она такая же мокрая, как я. И, как скоро выяснилось, такая же недовольная. Но сперва был разговор с хозяином конюшни, который явно был неприятно удивлен, когда узнал, что я одна, что мне всего лишь двенадцать лет и что мой опыт верховой езды составлял всего один год. Затем я кое-как отыскала в незнакомой и не отличавшейся особым порядком конюшне седло, уздечку и скребницу и попыталась привести в порядок непослушную лошадь, совершенно непохожую на тех симпатичных лошадок, с которыми я привыкла иметь дело в школе верховой езды. Когда я, наконец, вывела свою лошадь из конюшни, она уныло стала на лугу в прежней позе и упрямо отказывалась сдвинуться с места. Двое мальчишек-подростков, наблюдавшие за мной, сидя на загородке, издали подбадривали меня громкими комментариями. Лошадь не двигалась с места, и все выглядело совершенно безнадежно.
Домой я ехала под непрекращающимся дождем, сердитая, разочарованная, обиженная и грустная, на сердце было тяжело от погребенной мечты. Меня охватило такое отчаяние, на какое способна только двенадцати-тринадцатилетняя девочка, которую обманула подруга, у которой рухнула мечта и которую унизили взрослые. И всю дорогу, пока я ехала на велосипеде домой, в голове у меня крутилась фраза из школьного учебника естествознания из раздела "лошади". Там было сказано, что "лошадь - это копытное животное, ведущее свое происхождение от трехпалой доисторической лошади эогиппус". и эта фраза с ее сухой научной корректностью была в моем представлении образцом непревзойденной глупости. Она выражала абсолютную, непререкаемую истину и была совершенно бесполезна в моей ситуации. Это превращало ее в издевательскую насмешку.
Много лет спустя, когда моя шизофрения прошла, и я стала студенткой, я вновь столкнулась с подобной фразой. Она была напечатана в моем учебнике психиатрии. Мое сердце тотчас же узнало ее: "Шизофрения характеризуется ослаблением социальных функций, включая трудности в установлении и поддерживании межличностных отношений, проблемы с работой или выполнением других инструментальных ролей, и снижением способности заботиться о себе, выражающемся в недостаточном умении соблюдать личную гигиену". И это, конечно же, справедливо и, конечно же, правильно, и, конечно же, выражает вполне профессиональное и обоснованное наблюдение, но вот только какая от него польза? Да, его можно применить при взгляде со стороны, используя для объяснения и классификации: "Лошадь - копытное животное", "Шизофрения характеризуется ослаблением социальных функций". И это может использоваться для объяснений, обращенных к сторонним наблюдателям, учащимся и студентам.
"Ведущее свое происхождение от трехпалой доисторической лошади эогиппус": "включая трудности в установлении и поддерживании межличностных отношений". Но эти фразы ничего не объясняют и не ставят себе целью объяснить ни всех бесчисленных индивидов, будь то лошади или люди, ни те совершенно особые обстоятельства, которые сделали их тем, что они представляли собой в определенной частной ситуации. Это фразы, выражающие универсальные, высокие истины, совершенно далекие от мечтаний, радостей, разочарований и слез. Фразы очень и очень правильные и потому совершенно бесполезные. Они не дают утешения и, при всей их корректности, не вызывают даже особенного любопытства. Так оно обстоит. Лошади - это копытные животные. У шизофреников ослаблены социальные функции. О чем тут еще спрашивать? На самом деле можно спросить очень многое, но в этом будет мало приятного. Поэтому мое сердце всегда настороженно относится к таким фразам. Истины без любопытства слишком часто так и остаются недостаточно проясненными.
Еще одно такое же истинное положение гласит: "Как правило, для шизофренической болезни присущи фундаментальные и характерные изменения мышления и перцепции, а также эмоций, которые становятся неадекватными и уплощенными". Так сказано и в учебной литературе, и при всей правильности, корректности и разумности этой формулировки она все равно воспринимается как насмешка. Кто, в сущности, должен решать, какое чувство в тот или иной момент является адекватным?
Я помню серую мглу, охватившую все вокруг, особенно в последнее время перед тем, как выяснилось, что я больна. Я помню, как мир утратил все краски, и я боялась - а вдруг я уже умерла. Я не была уверена в том, существую ли я вообще по-настоящему или я всего лишь чья-то фантазия или персонаж из какой-нибудь книги. Потому что вокруг была такая пустота и все было таким серым. Я полагаю, что это можно описать как "уплощенность эмоций". Кроме того, я знаю, так как проходила это по специальности, что этот период серости, пустоты, ухода в себя и измененности чувственных восприятий в психологии обозначается термином "продромальный синдром", под которым подразумевается период непосредственно предшествующий началу болезни, что этот период имеет некоторую продолжительность, и в некоторых случаях иногда проходит два или три года, прежде чем окружающие замечают в человеке какие-то изменения. Продромальный синдром. Серость. Оба слова описывают одно и то же состояние, однако между ними существует огромное различие. С одной стороны, клиническое описание, с другой - описание пережитого состояния. Одно и то же, но в то же время не одно и то же.
Я помню также смерть одного из врачей, он умер внезапно и неожиданно. Я его не знала, но другие в отделении знали его, они говорили, что он был хороший человек, и плакали. А я смеялась. Я испытывала глубокий и искренний стыд, но не могла удержаться от смеха или сказать, как горько я сожалею о том, что смеюсь. Наверное, это можно описать как "неадекватность эмоций".
Я знаю, что видела волков и слышала голоса, и что дома вокруг порой становились такими громадными и страшными, что я боялась идти по улице и не могла сделать ни шагу, это продолжалось подолгу, и я опаздывала на работу. Слова из моих уст иногда превращались во что-то непохожее на норвежские слова, а в виде такого же непонятного хаоса, каким был тогда мой мир: "nagano ganlinga boskito te noriva". И я помню, что я думала тогда, будто мои мысли и поступки могут на расстоянии влиять на других людей, и они могут умереть, если я не начерчу кровью вокруг себя круг на полу и не буду сидеть в нем неподвижно, пока голоса не разрешат мне переступить через этот круг. Я согласна, что это можно описать как "фундаментальные изменения мышления и перцепции".
Я никоим образом не хочу сказать, что ощущала все описанное как нечто нормальное, здоровое или желательное. Я была больна, очень больна и находилась в помешательстве, и мне было от этого плохо. Я испытывала страх, тоску, злость и отчаяние. Но я - это была я. А мысли и чувства, которые я испытывала и выражала, по-прежнему были понятными, и в них была не болезнь, а мое "я".
Понятие "шизофрения" было выработано более ста лет назад, но до сих пор остается еще во многом невыясненным, что же, в сущности, представляет собой эта болезнь и чем она вызывается. Однако, несмотря на то, что причины таких симптомов, как нарушенное мышление, искаженные представления и галлюцинации еще не выяснены, на практике приходится искать к ним какой-то подход. И он может быть разным. Можно рассматривать симптомы как некий содержательный язык и находить скрытые связи, например, между волками и волчьим временем, между Капитаном и контролем, между пустотой и утратами. Можно понимать симптомы как безъязыкость и печальный язык, и связывать их с жизненной ситуацией и коммуникативными возможностями пациента. А можно рассматривать симптомы как выражение того, что ему остается, когда утрачено все другое, они - это единственная синичка и пришедший на помощь волк.
Но главный смысл в том, чтобы все эти подходы были полезными и правильными. Возвращаясь мысленно к своей собственной истории и думая о пациентах, с которыми мне доводилось встречаться сначала как с товарищами по несчастью, а позже в качестве тех, кого мне самой приходилось лечить, я ясно вижу, что для одного и того же симптома, у одного и того же лица возможен любой из этих трех подходов, смотря по тому, в какой конкретной ситуации возникли симптомы. Но первый подход - самый главный и самый важный. Именно он направлен против "болезни": в голове царит хаос, и человек сам толком не понимает себя и других людей, кроме того, ты не можешь высказать себя так, чтобы это было понятно тебе самому или другим людям. В этом заключается главная беда. Но как только она появилась, вслед за ней появляются и другие вещи, и болезнь обрастает прямыми и косвенными последствиями.
Многие из привычных способов, которые служили для решения проблем и помогали справляться с ситуациями, пропадают одновременно с появлением пышного букета симптомов. И в этой ситуации симптомы постепенно приобретают новые функции, кроме тех, для которых они были предназначены первоначально. Если у тебя есть молоток и отвертка, ты будешь отверткой завинчивать винты, а молотком забивать гвозди. Но если у тебя заберут молоток, а тебе по-прежнему требуется забивать гвозди, ты, наверное, попробуешь забивать их ручкой отвертки. Так случилось с некоторыми из моих симптомов. Первоначально они появились как знаки того, что в моей жизни и в моих функциях что-то разладилось, но со временем первоначальные симптомы стали обслуживать альтернативные области, вследствие чего один и тот же симптом стал обозначать разные вещи. Случалось, что в понедельник мои попытки причинить себе физический вред можно было истолковать, как метафорическое выражение душевной боли или потребности вернуть себе утраченный контроль над хаотической действительностью, однако во вторник те же попытки больше относились к чувству одиночества и желанию установить контакт с персоналом.
В то же время я знаю, что не все симптомы полностью укладываются в вышеописанную модель. Некоторые симптомы, в частности, те, которые влияют на парадигму мышления и понимания, в эту схему не укладываются. Здесь мы имеем дело с отклонениями основополагающего характера, относящимися к неспособности понимать, истолковывать и обрабатывать восприятия, и этот недостаток способствует развитию других симптомов. Про себя я могу сказать, что мир представлялся мне часто чрезвычайно конкретным, и я могла приписывать конкретным действиям какой-то метафорический смысл и соответственно на них реагировать.
Так, например, участвуя в утренней зарядке в больнице, я, зная, что в данный день у меня нет мотивировки к работе, направленной на то, чтобы меняться, я не желала "тянуться", то есть совершенно конкретно тянуться руками вверх, поднимая их над головой и вытягивая туловище. Для меня это было бы тогда равносильно лжи, потому что я знала, что сегодня не хочу "тянуться" как на сеансе психотерапии, так и на зарядке. Из-за этого я часто раздражалась на окружающих, которые ожидали от меня выполнения этих действий: ведь я им уже высказала свое мнение, и не моя вина, если они не слышали! Так я думала, не отдавая себе отчета в том, что другие, разумеется, не могли понять, что я имела в виду, и даже не догадывались, что я им что-то хочу сообщить. Точно так же я иногда совершенно неправильно понимала высказывания, действия и намерения других людей. Так, например, я вспоминаю, как сиделка на поднадзорном отделении по вечерам обходила палаты и забирала нашу одежду, которая не должна была оставаться у нас на ночь. Она только что побывала в соседней палате, где лежал мужчина, забрала его одежду и зашла ко мне за моими вещами.
Когда она вошла, раздался сигнал тревоги, она выпустила из рук охапку вещей и кинулась на звонок. У меня на полу осталась одежда моего соседа, включая его кроссовки. Кроссовки были мужские, большого размера и с длинными шнурками. Я огорчилась и обиделась, потому что сиделка была мне симпатична, и я думала, что она ко мне хорошо относится, к тому же у меня в тот вечер не было никакого желания покончить с собой, но, тем не менее, я покорно сделала то, о чем она меня "попросила" - начала вынимать шнурки из кроссовок, чтобы сплести из них веревку и повеситься. Признаюсь, что я нарочно, хотя и не очень, но все же замешкалась, потому что сама совсем не хотела причинять себе физический вред и надеялась, что сестра, может быть, еще передумает. Тем не менее, к тому моменту, когда сиделка вернулась, работа моя продвинулась уже довольно далеко, и женщина рассердилась.