Еще во время моей учебы в средней школе с моими чувственными восприятиями начали происходить изменения. Это изменения происходили тоже постепенно и как бы украдкой, поначалу я сама ничего не замечала, хотя порой, особенно, при сильной усталости, мне казалось, что звуки становятся какими-то необычными. Они становились то слишком громкими, то слишком тихими, или просто какими-то странными. Теперь с этим становилось все хуже. Обыкновенно ведь звуки подчиняются определенному порядку: одни бывают громкими, другие тихими, одни из них бывают более важными, другие менее важными, а тут многие из этих правил стали размытыми. Случалось так, что, идя по улице и разговаривая с кем-то, я вдруг замечала, что не могу разобрать, что мне говорят, потому что звук моих шагов по асфальту заглушает слова моего собеседника. Звон в ушах иногда превращался в такой громкий и грозный шум, что отзывался настоящей физической болью, а иногда я не могла с уверенностью понять, что же я слышу - простой звон в ушах или чьи-то слова.
Бывало, напротив, и так, что в речи учителя я переставала различать слова, и она превращалась в бессмысленный шум, похожий на звук работающей пилы или завывание ветра. Начало изменяться и мое "я", контраст между светом и тенью то становился резче, то вдруг все сливалось в серые сумерки. Идя по улице, я вдруг видела, как дома вокруг начинали угрожающе расти, становясь огромными, иногда же мне казалось, что они с грохотом надвигаются на меня. У меня сместилось нормальное восприятие перспективы и пространственных отношений, так что я жила, словно попав в мир сюрреалистических картин Пикассо или Сальвадора Дали. Это было очень мучительно и страшно. Однажды по дороге на работу я полчаса простояла у перехода, не решаясь перейти через дорогу. Я не могла правильно оценить, на каком расстоянии от меня находятся машины, а край тротуара казался мне обрывом в глубокую пропасть, шагнув в которую, я разобьюсь насмерть.
Страх и отчаяние становились все сильнее, и, в конце концов, мне не осталось другого выхода, как идти вперед. Я кое-как перебралась через дорогу, а на работе сказала, что опоздал мой автобус. Раньше я никогда не опаздывала, так что все обошлось хорошо, но мне было гадко на душе оттого, что я соврала. Однако что еще я могла сказать? Объяснить, что я боялась разбиться насмерть, упав с тротуара на мостовую? Невозможно! Кто бы поверил в такую чушь! Но хотя окружающий мир превратился в хаос, какая-то часть меня все же замечала происходящее и понимала, что со мной творится что-то неладное. На каком-то уровне я по-прежнему понимала, что высота бордюра составляет 15–20 сантиметров, а не метров, и что, ступив с него на мостовую, нельзя убиться; однако глаза видели это иначе, и, хотя какая-то часть меня говорила одно, другая часть говорила совсем другое, а разобраться, что к чему, и привести свои мысли в порядок становилось все трудней и трудней.
Я продолжала вести дневник и писать о себе в третьем лице - "она". Это приводило меня в смятение.
Если "она" - это я, то кто же тогда о "ней" пишет? Разве "она" - это "я"? Но если "она" - это "я", то кто же тогда рассказывает про этих "я" и "она"? Хаос нарастал, и я запутывалась в нем все больше и больше. В один прекрасный вечер у меня окончательно опустились руки, и я заменила все "она" на неизвестную величину X. У меня было чувство, что я больше не существую, что не осталось ничего, кроме хаоса, и я уже ничего не знала - ни кто я такая, ни что собой представляю, и существую ли я вообще. Меня больше не было, я перестала существовать как личность со своей идентичностью, у которой есть определенные границы, начало и конец. Я растворилась в хаосе, превратившись в сгусток тумана, плотного, как вата, в нечто неопределенное и бесформенное.
Но я продолжала оставаться собой. Я вижу это, перечитывая дневниковые записи, сделанные в ту ночь, когда я ощутила полный распад своей идентичности и окончательную победу психоза. Ибо ощутив угрозу погружения в хаос и с отчаянием осознав, что больше не могу ему сопротивляться, я записала в дневнике буквально следующее: "X больше не может ничего поделать. X не имеет ни малейшего понятия о том, что X представляет собой, X больше не в силах об этом думать. X думает, что X пойдет в спальню, чтобы уложить Y (объектный падеж) спать". И хотя я отлично помню то чувство отчаяния и одиночества от сознания, что я осталась совсем, совсем одна, что у меня не осталось ничего, даже прочного "я", я все же невольно улыбаюсь. Ведь здесь совершенно ясно видно, что на самом деле я по-прежнему была здесь и никуда не делась, что моя идентичность была все такой же прочной, несмотря на то, что ее ощущение было подорвано. Ведь меня волнуют вопросы языка и грамматики, а это составляет часть того сложного сочетания элементов, из которых складывается моя идентичность, делая меня мною. Таким образом, очевидно, что я и тогда продолжала существовать. Только тогда я этого не сознавала.
Мир стал сплошь серым, в чувственных восприятиях царила путаница, и я не знала, как мне быть с конфликтом между "хорошей ученицей" и "живой жизнью". Моя роль была для меня настолько тесна, что вся душа была от этого в ссадинах, но я не знала, что с этим поделать. Я рисовала драконов. Это были рисунки золотистых существ, летящих по ночному небу, и серии из отдельных картин, складывавшиеся в единое целое. Одна из этих серий начинается с картинки, изображающей ледяную принцессу в лилово-голубом платье, которая идет по мрачному зимнему лесу с голыми, мертвыми деревьями. Лес полон диких существ: волков, змей, чертенят, но никто из них не глядит на принцессу, каждый из них идет своей дорогой. Принцесса совсем, совсем одна. На следующей картинке принцессу проглотил большой, золотой, огнедышащий дракон, вид у него вполне добродушный, хотя он в этот момент и пожирает принцессу.
На следующей картинке мы видим, как дракон высиживает большое белое яйцо, а на четвертой картине яйцо треснуло, и из него выходит огненно-красная принцесса. Оба персонажа, принцесса и дракон, радостно улыбаются. На последней картинке огненная принцесса снова идет через зимний лес. Лес все такой же мрачный и холодный, и так же полон опасных диких зверей. Но принцесса теперь стала чужой для такого окружения, и звери это заметили. На этой картинке все они поворачиваются к принцессе и нападают на нее. На ней уже нет ледяной защиты, она стала живой и ранимой, поэтому ей угрожает большая опасность, ее могут сожрать. И тем не менее я записала в своем дневнике: "Чего бы мне это ни стоило, я не хочу умереть, пока не перепробую все краски из моего набора, я не желаю прожить пастельную жизнь". И ведь я написала это, несмотря на то, что сама, еще не догадываясь ни о чем, что было мне уготовано, изобразила в своих рисунках до ужаса точную картину того, что ожидало меня впереди.
В другой серии рисунков принцессу хочет пожрать стая серых мохнатых тварей без тела, но с огромной пастью. Спасаясь от них, принцесса снова дает себя проглотить дракону. На этот раз на картинке не появилось яйцо, но дракон лежит на лужайке и плачет. Слезы собираются в ручей, а на берегу ручья вырастает цветок. Бутон лопнул, из него выходит принцесса, она поет.
Сознание мое было совершенно помраченным, рассудком я ничего не понимала и не могла объяснить, что со мной происходит, потому что сама не знала этого. Я помню, как это было, и что это было действительно так. Но рисунки с аккуратно проставленными датами, от первого до последнего, рассказывают всю историю. Они свидетельствуют: не осознавая ничего рассудком, я в то же время все понимала.
Кроме рисунков, я и в других сферах старалась избыть в жизни то, чего не могла выразить словами. Моя роль была мне не по плечу, но вместо того, чтобы отбросить ее, я стала сверхстарательной. После уроков я стала каждый день ходить на работу, но при этом старалась, чтобы отметки в школе у меня не ухудшились, а даже улучшились. Вечером, придя с работы, я учила уроки, засиживаясь над ними за полночь. Поспав несколько часов, я вставала до зари, снова учила уроки или выполняла работу по дому, делая все потихоньку, чтобы никто не услышал, затем шла в школу, потом снова на работу и снова за уроки. У меня не оставалось времени на друзей или развлечения, и пускай это глупо, однако так мне было спокойнее, потому что некогда было горевать о долгих годах, прожитых в одиночестве. Таким образом, все шло, как всегда, плохо, и в этом не было ничего веселого, но, по крайней мере, мне так было привычно.
Я стала меньше спать, и начала меньше есть, не потому, что хотела похудеть - я хотела крепко держать себя в руках, чтобы не потерять контроля над хаосом. И тут появился Капитан. В первый раз это произошло, когда я писала дневник. Я принялась за него усталая, и внезапно обнаружила, что предложения заканчиваются у меня не так, как я задумывала. Я испугалась и написала: "Кто заканчивает за меня предложения?". А он ответил: "Это я". С этого у нас началось, и так и пошло. От записи в дневнике до мыслей - недолгий путь, а от мыслей недалеко и до голосов. По крайней мере, так это было у меня. Путаница с восприятиями у меня началась давно, они были у меня искаженными, так что, по сути дела, требовался лишь маленький шажок, чтобы начать слышать голоса.
Вообще-то я и раньше их уже слышала, хотя и не могла с уверенностью сказать, что это было, но тогда голоса были неясными, они слышались как бормотание, как далекое жужжание, что-то похожее на разговор, но я не различала в нем слов и не могла сказать, чей это был голос. Теперь же не оставалось никаких сомнений. Со мной говорил Капитан, причем говорил он очень отчетливо. Его слов нельзя было не понять. Капитан есть капитан. Капитаны отдают приказы. Но он бывал и добрым, по крайней мере, вначале. Он говорил со мной ласково, обещал, что будет меня оберегать, что я могу не обращать ни на кого внимания, потому что он сам за мной присмотрит. Он говорил, что никто не знает меня так хорошо, как он, и в доказательство рассказывал мои сны и желания, что было ему, конечно, очень легко, так как он был не кто иной, как я сама. Он сказал, что не надо больше думать о том, нравлюсь ли я другим людям и хотят ли они дружить со мной или нет, и что мне незачем больше ломать себе голову над тем, чего я хочу и какой мне надо быть. Все это он возьмет на себя. И он пообещал, что никогда меня не покинет. Я должна только верить в него и делать все, как он скажет. Я так и поступила. Это оказалось совсем нетрудно, во всяком случае, поначалу. "Тебе бы надо побольше поработать над этим заданием", - говорил Капитан. И я переписывала задание еще раз. "Пока это еще не очень хорошо", - говорил Капитан. - "Поверь мне, это нехорошо. Перепиши еще раз!"
Я верила ему. И я переписывала задание еще раз, отыскивала в справочнике новые факты и исправляла план сочинения. "Нехорошо, - говорил Капитан. - Ты, видно, совсем дурочка. Но тебе повезло, что у тебя есть я и что я тебе помогаю. Перепиши задание еще раз, только теперь уж как следует!" Но у меня больше не было сил, я совсем замучилась, а времени уже было четыре утра, и ведь задание было совсем простое, и я его уже трижды переделывала, и над ним совершенно незачем было столько работать. "Ты не только глупа, но еще и ленива!" - говорил Капитан. И после этих слов он ударил меня по лицу, сильно и не один раз, чтобы научить меня, как надо себя вести, и чтобы я не опустилась окончательно. Притом я ведь видела, что удары мне наносит моя же собственная рука, однако в моем восприятии ею управляла не я. Это звучит странно, но тогда прошло уже много времени с тех пор, как у меня появилась неуверенность в том, кто же на самом деле управляет моими мыслями и действиями, и я вообще уже не знала, существую ли я вообще, поэтому следующим шагом на этом пути стала для меня утрата контроля над собственными руками, и шаг этот был, в сущности, совсем невелик.
Все во мне было к этому уже готово, так что когда Капитан меня побил, я восприняла это именно как побои от Капитана. Я испугалась и не могла ему воспротивиться. Он бил меня больно, и громко орал у меня в голове, он орал на меня все громче и громче. Потом он немного утих, я утерла слезы и еще раз переписала задание. Разумеется, я выполнила его опять нехорошо, но переделывать было уже некогда, потому что настало утро, и пора было идти в школу. Капитан отправился туда вместе со мной и вел себя достаточно дружелюбно, чтобы я могла почувствовать к нему благодарность за хорошее отношение, за то, что он согласен присматривать, чтобы я не наделала каких-нибудь глупостей.
С этого дня он часто стал меня наказывать и бил всякий раз, как я делала что-то не так, а ему часто не нравилось, как я что-то делаю. Я ничего не успевала, и вообще была ленивой дурой. Когда на работе в киоске кинотеатра я не могла быстро сосчитать сдачу, он уводил меня в туалет и там бил по лицу, несколько раз. Он бил меня, когда я забывала учебник или кое-как выполняла домашнее задание. Он заставлял меня брать в дорогу палку или хворостину и бить себя по ляжкам, если я слишком неторопливо шла или ехала на велосипеде. Для меня это было мучение, не только из-за того, что больно, но и от стыда. Оплеухи я получала, только когда мы бывали наедине или когда он устраивал так, что мы оставались одни, зато палкой мне доставалось, когда я шла или ехала на велосипеде по улице, у всех на виду. Кроме того, от палки, в отличие от пощечин, на теле оставались следы. Объяснить, откуда взялись синяки, было нелегко. Я прекрасно знала, что сама себя побила, но у меня не было такого ощущения, что это зависело от меня самой. Моими руками меня избивал Капитан, я понимала и ощущала, как это происходит, но не могла объяснить, ибо для этой реальности у меня не было слов. Поэтому я старалась как можно меньше говорить.
Капитан считал меня страшно ленивой. Он считал, что я слишком много сплю и слишком много ем. Затем он выставил мне новые требования. Достаточно спать двадцать пять часов в неделю, сказал Капитан. В дальнейшем он уменьшил эти часы до двадцати. Если я не слушалась, он дрался и ругал меня. Также он решил, что есть я могу один раз в день. Этого для меня более чем достаточно. Потом объявил, что и этого слишком много, и снизил мой рацион питания до трех раз в неделю. Я попробовала провести ревизию и выяснить, в какие дни мне особенно нужно поесть. Однако временами он обращался со мной ласково, и я продолжала доверять ему во всем, потому что он говорил, что делает все ради моего же блага.
Теперь я уже почти постоянно слышала его голос, а временами в ушах у меня звучали и другие голоса, не такие отчетливые, как у него, но все же более отчетливые, чем те, что я слышала раньше. Капитан с самого начала всегда говорил "мы", и я поняла, что их было несколько человек, среди которых он был главный. Капитан дал мне тайное имя, которое должны были знать только они, и сказал, что это имя делает меня частью их круга. Он рассказывал мне про страну, где растут железные леса и деревья покрыты красной, как кровь, листвой. Кровь и железо. Воплощение силы. Как раз то, о чем я мечтала. Но для того, чтобы попасть туда, мне сперва нужно доказать, что я этого достойна, что я не какая-то жалкая рохля. И с этим я не могла не согласиться. Я сама была не уверена, что достойна оказаться в этой стране. Вернее, была уверена в том, что отнюдь не достойна. Поэтому я была рада, что Капитан готов мне помочь, пускай даже для этого мне приходится терпеть боль от его побоев.
Однажды в ноябре, возвращаясь из школы и уныло волоча тяжелый ранец, я увидела в сумерках стоящую перед домом возле почтовых ящиков женщину. Ее темные волосы были собраны узлом на темени, одета она была в простое, мягко струящееся платье из однотонной белой и однотонной синей материи. И то, и другое сразу. Она была прекрасна, и она улыбалась. Я была рада, что кто-то мне улыбнулся, и тоже улыбнулась в ответ. Позади был паршивый день в школе с коллективной работой и коллективным обсуждением, а делать что-то коллективно, вместе с другими учащимися, было для меня труднее всего, ведь я все время должна была помнить о том, что главное для меня - это работать вместе с Капитаном. Поэтому коллективная работа шла плохо, Капитан злился, и я дошла до полного изнеможения. Мне просто необходимо было, чтобы кто-то посмотрел на меня с улыбкой, и я обрадовалась, когда женщина мне улыбнулась, обрадовалась еще и потому, что улыбнулась мне именно она. Я никогда не видала ее прежде, но сразу узнала ее. Она была Одиночество, и она была прекрасна. Кому нужны какие-то там коллективы, когда Одиночество так прекрасно? С тех пор я часто стала ее видеть. Она мало говорила, зато она улыбалась такой прекрасной и немного печальной улыбкой! Порой она танцевала для меня в этом очаровательном платье, одновременно белом и синем.
Вскоре я начала видеть и Капитана. Он появлялся не всякий раз, как я его слышала, и был виден не так отчетливо, но я все же могла различить, как он выглядит. Это оказалось не так, чтобы уж очень страшно. Ведь я уже давно слышала его голос, так что переход к его появлению был не слишком пугающим. Примерно в это же время в коридорах школы появились и волки. Волки и крокодилы. Они меня напугали, потому что вид у них был очень злобный и потому что никто, кроме меня, их не видел. Мне очень хотелось убежать от всей этой гадости, но я все еще не заслужила права быть допущенной в страну красных лесов. Я все чаще подумывала о том, не лучше ли мне умереть, ведь это было бы хоть каким-то выходом из того, что меня окружало. И мне действительно необходимо было найти какой-то выход.
Разумеется, мама не видела волков и не слышала Капитана. Но она замечала, что я все меньше ем и ни за что не соглашаюсь съесть еще немного, как бы она меня ни уговаривала. Она видела, какая я бледная и измученная, как я похудела, и хотя она не могла знать, как мало я сплю, она понимала, что я не высыпаюсь. Она договорилась с врачом и послала меня на прием, а я, хотя и чувствовала себя в дурацком положении, в душе сознавала, что мне требуется помощь. Главное, я не находила слов, чтобы описать, что со мной происходит. Несколько раз я побывала на беседах с врачом. Я не сумела толком ему объяснить, что я переживаю и каким стал для меня окружающий мир, но эти беседы мне понравились. Доктор показался мне дружелюбным. Несмотря на это, я перепугалась, когда он сказал, что хочет направить меня к специалисту по детской и юношеской психиатрии. Я сказала, что уже разговаривала со школьным психологом и мне это не помогло, но он ответил, что это разные вещи, здесь более тонкий случай. Я еще больше перепугалась, так как совсем не ощущала себя такой уж тонкой, а только маленькой, перепуганной дурочкой.