И в то же время мы не можем отрицать, что именно эта же установка убивает в нас внутреннюю потребность активного противления обстоятельствам, порождает гражданскую пассивность, смирение перед силой. И смирение это мы преодолеваем лишь под чьим либо водительством, либо когда иссякнет наше долготерпение. Но никогда это преодоление не становится повседневным естественным состоянием народной духа.
В конечном счете, мы должны отдавать себе отчет в том, что такая религиозная установка, которая уже более тысячи лет составляет одну из основ нашего национального самосознания и которой мы проникнуты до мозга костей, даже не осознавая в полной мере этого факта, принципиально отличает нас от протестантских народов. Народов, для которых земная успешность есть первый признак Божественного благорасположения и основание для возвращения после смерти в райские кущи.
Именно в этой особенности религиозного восприятия действительности лежит ключ к пониманию нашего отношения к трудовой деятельности и вообще к обустройству своего земного бытования.
Особый вид политической и рабочей этики
Француз Жюль Гере в начале прошлого века посетил Америку, что вдохновило его на любопытные "Путевые очерки". Вот как он описывал повседневный деловой энтузиазм американцев:
"В ресторане Matin за завтраком я обратил внимание на господина, который каждые две минуты поднимался, чтобы взглянуть на биржевую котировку, развертывавшуюся в автоматическом аппарате. Я высказал по этому поводу свое удивление сопровождавшему меня американцу.
– Пойдите в ресторан на Бродвее, вы там увидите нечто получше. Я последовал его совету и как-то раз утром зашел позавтракать в "Savarin", который расположен как раз в самом центре делового квартала.
Было страшно накурено. Места свободного ни одного. Повсюду царили лихорадочная торопливость и движение. За маленьким столиком, тесно прижавшись друг к другу люди наскоро глотали свое кушанье. Но они сравнительно с другими казались сибаритами, так как большинство ело стоя, не снимая шляп и не имея возможности даже прислониться. Они лаконично отдавали приказание лакеям, и кушанья через минуту уже подвались. Здесь все приготовлено заранее. Это необходимо уже потому, что посетители здешние никогда не завтракают больше десяти минут. Мне не оставалось ничего другого, как последовать примеру остальных. В четверть часа я съел кусок ростбифа, который совершенно готовый присылается из Чикаго, пудинг, ломоть сыру и чашку кофе. Рядом со мной стоял какой-то джентльмен, правой рукой он ел, а в левой, на которой было накинуто пальто, держал какой-то список цифр и пожирал его вместе с завтраком.
– Неужели они ни одной минуты не отдохнут после завтрака? – спросил я провожатого.
– Нет, они сейчас же бегут в свою контору и, не останавливаясь ни на одну секунду, чтобы поболтать со знакомыми, яростно набрасываются на работу и трудятся часов до шести, семи вечера. После этого они идут в клуб, выпивают там стакан-два виски или идут к себе домой, берут ванну, переодеваются, обедают, может быть даже поедут в театр и, прежде чем наступит полночь, уже лежат в постели. Завтрашний день будет такой же, как сегодняшний, и так всю жизнь" 23.
Если эта картина поразила француза, то сколь далека была она от образа деловой деятельности в России! Такой деловой энтузиазм в России просто не мыслим. Я вспоминаю образы трудовой деятельности, созданные в русской литературе, и неизбежно прихожу к выводу, что собственно в большинстве своем и за редким исключением они представляют труд как тягостную повинность 24.
Причем это касается всех, кто вовлечен в трудовую деятельность, начиная от предпринимателей и до рабочих и крестьян. Вот что пишет Борис Миронов – доктор исторических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского филиала Института российской истории РАН, известный ученый, занимающийся исследованием трудовых отношений и рабочей этики в России:
"Трудовая этика большинства рабочих, как и крестьян, в пореформенное время была далека от протестантской. Они работали, как говорили современники, "только по понуждению голода и холода". Труд рассматривали как тяжкую необходимость, имели весьма скромные притязания и работали ради удовлетворения своих скромных, главным образом, биологических потребностей".
"Православные российские работники, будь то крестьяне или рабочие, предпочитали умеренную работу и любили праздники не потому, что они были ленивыми или глупыми, а потому, что в их системе ценностей труд не занимал столь высокого места, как в системе ценностей работника, воспитанного в протестантской культуре. "Этика праздности", характерная для всех традиционных обществ, больше соответствовала представлениям российского работника о хорошей жизни, чем этика напряженного труда. Российский православный народ вплоть до 1917 г. жил по принципам традиционной трудовой морали или по христианским заповедям, т. е. не превращал трудолюбие, деньги и время в фетиши, которым следует поклоняться. Время – не деньги, был он уверен, время – праздник!"
И далее: "Если бы в 1913 г. православные крестьяне имели празднично-воскресных дней столько, сколько фермеры в США (68 вместо 140), это дало бы дополнительно около 4,1 млрд человеко дней в год (72 дня умножаем на 57 млн крестьян в рабочем возрасте) и увеличило баланс рабочего времени почти на 20 %.
Если бы затраты в праздники на алкоголь употребить на улучшение сельского хозяйства, оно имело бы цветущий вид" 25.
Впрочем, дело далеко не в том, что для всех традиционных обществ этика праздности вытекает из особенностей конфессионального религиозного сознания. Скорее сам русский человек искал в православной вере то, что можно было привлечь для обоснования и оправдания сложившегося отношения к труду. А само это отношение отражало реальность жизни, в которой русский человек собственно никогда не трудился на себя, а потому ему бессмысленно было накапливать богатства и проявлять трудовой энтузиазм.
Не природная лень, а именно труд на "чужого дядю" порождал желание как можно более расширить поле праздности, которое единственно можно было употребить на себя самого.
На самом деле рабочая, да и политическая этика русского человека исторически была предопределена тем, что он всегда был а)отлучен по меткому выражению известного славянофила Аксакова от государствования; б) крепостным либо у барина, либо у государства.
Отсюда в крови русских держать "кукиш в кармане" как по отношению к власти, так и по отношению к работодателю. И обманывать их не только не зазорно, но даже приветствуется в народном обиходе. Тот же Борис Миронов отмечает, описывая отношение к труду в дореволюционной России: "Обман администрации, мелкие кражи не считались грехом, скорее – молодечеством"26.
Ничего по существу не изменилось и в советское время и даже сейчас. Любопытно, что уже в 2007 году газета "Московский комсомолец" публикует статью "Русские не идут" о проблемах, возникших на московских рынках после принятия центральной властью решения о "зачистке" торговли от приезжих с характерным высказыванием владелицы четырех торговых мест в подмосковном Новопеределкино: "А вообще, россияне – работники крайне ненадежные, вороватые, тут это каждый торговец знает, приходится следить за ними и каждые полтора-два часа забирать выручку, особенно летом. А то выйдет в туалет – и убежит. Или как у меня лично сколько раз бывало: поработает продавец пару дней и уйдет молча, даже ключи не отдаст"27.
Как во всякой вынужденной работе не на себя самого важна демонстрация рабочего процесса, а результат для работника имеет второстепенное значение. Не способствует изменению этой установки и православная трудовая этика. Как отмечает Т.Б. Коваль, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института экономических проблем переходного периода и специалист в области сравнительного анализа социально-экономических проблем в христианских доктринах: "Профессионализм сам по себе не представлялся религиозной добродетелью в православии. Оно не призывало и к совершенствованию в рамках какой-либо одной профессии или сохранение верности ей, как то делало католическое и особенно протестантское богословие, осуждавшее труд вне профессии"28.
Не в этом ли один из секретов того, что русские товары всегда отличались худшим качеством, а импортное (прежде всего западное) остается по сей день синонимом добротности и технологического преимущества?
От этого идет и наша повсеместная гражданская безответственность как по отношению к результатам работы, так и по отношению к своей судьбе – ее мы перепоручили власти.
Но в России государственное управление всегда было самодостаточно и самоцельно. Все его движение ориентировано на самого себя, а человек как таковой с его непредсказуемыми потребностями и запросами чаще всего является лишь помехой удобству комфортного бытования власти. И она уж никак не представляет себя обслуживающей общество.
Интересы людей как таковых интересны государству лишь в той степени, насколько оно заинтересовано в расширенном воспроизводстве лояльного ему населения. При этом пренебрежение личным достоинством людей и их интересами рассматривается властью как норма отношений, неизбежно становящейся нормой всей нашей жизни. Естественно общество отвечает государству тем же, что и отражается в особой российской этике отношений.
Покровительственность в отношении к соседям
Эта навязываемая покровительственность как вид имперского сознания явно прослеживается в присущем нам русским отношении "свысока" к народам, окружающим нас. Наше собственное холопское положение по отношению к власти вырывается спесью по отношению к другим народам.
Читаю в газете: "Русская любовь крепка – не вырвешься, задушим в объятиях. Мы привыкли считать Грузию милой, теплой окраиной. Своей. В смысле – нашей. Обижаемся, если грузин не может ответить по-русски, хотя сами, кроме "гамарджоба, генацвале", ни слова не знаем" 29.
Я думаю, что сказанное о Грузии относится и ко всем нашим соседям. Мы умиляемся тому, что болгары "совсем как русские и говорят почти по нашему" однако ж сами вряд ли снизойдем до того, чтобы узнать о Болгарии больше того, что там есть Шипка – то ли гора, то ли сигареты и известные еще с советских времен Золотые пески на черноморском побережье.
Мы до сих пор поражаемся "черной неблагодарности" прибалтов, которые воспользовались первой же возможностью ускользнуть из объятий большого брата и демонстрируют сегодня стойкую нелюбовь ко всему, что напоминало бы русскую опеку.
Мы с обидой напоминаем им, что спасли от поглощения гитлеровской Германией, однако справедливости ради стоит признать: то, что Сталин придушил Прибалтику меньше, чем Гитлер, не меняет дела в принципе. Безнравственно требовать, чтобы я уважал разбойника только за то, что он ограбил меня, но прибил не совсем, как это мог бы сделать его еще более бесчеловечный коллега.
И после войны никто не спрашивал латышей, литовцев и эстонцев хотят ли они оставаться с нами, а недовольных подвергли репрессиям и высылкам.
И то, что мы разгромили фашизм, еще не есть нравственное обоснование требования во что бы то ни стало оставаться с нами. Как не может быть нравственно обоснованным требование освобожденному из разбойничьего плена в знак благодарности навечно оставаться со своим освободителем.
Свобода по определению не может быть ценой благодарности.
То как развиваются наши отношения с соседями в последние годы ясно показывает, что у российской власти вызывает крайнее раздражение любая попытка ускользнуть от ее опеки. У нас нет реально дружественных и партнерских отношений ни с одной страной, граничащей с Россией. При этом федеральная власть выдает свои усилии по сохранению контроля над соседями за защиту интересов российского народа и устраивает циничные спектакли подобные тем, которые разыгрывались при участии органов санитарно-эпидемиологического контроля с запретом на поставки грузинских и молдавских вин, грузинской минеральной воды, молдавского мяса, украинского сала и т. д.
Парадоксально, но при всей очевидной показушности и политической подоплеке этих запретов они получали поддержку все же большинства россиян, хотя они также несли потери в результате этих запретов. Мало того, эти запреты стали поводом для вспышки ненависти и насилия к тем же грузинам.
Как-то я поделился своим удивлением с близким знакомым, посетовав, что в результате конфликта с Молдавией и Грузией большинство населения лишилось недорогих вин, которые по своим вкусовым качествам явно лучше продающихся у нас в этой ценовой нише российских, болгарских и даже тех, у которых на этикетках обозначено, что они произведены в Испании или во Франции.
– Чудак человек, – ответил мне товарищ, – большинство населения у нас пьет водку и не пьет "Цинандали", а те, кто ценит и пьет виноградные вина, как правило, люди высокого достатка и они пьют элитные вина. А если учесть нашу предрасположенность к ксенофобии, то не стоит удивляться, что мы всегда рады, когда удается насолить "черножопым". Даже себе в убыток. А что касается нашего всеобщего высокомерия по отношению к соседским малым народам, – продолжил он, так холопы на барском дворе всегда презирали простой люд со дворов, в которых господа помельче.
В свое время выдающийся русский философ Николай Бердяев эту последнюю мысль интеллигентно выражал так: "Обратной стороной русского смирения является необычайное русское самомнение"30.
Роевое начало
Такое состояние умонастроений, о котором говорил мой товарищ, вполне соответствует обществу, которое еще не доросло до состояния гражданственности. В России вообще никогда не было гражданского общества, зато всегда проявлялось по деликатному выражению Льва Толстого роевое начало русского народа. И это отнюдь не коллективизм, в котором все за одного и один за всех. У нас скорее все против одного, если этот один хотя бы чуть выделяется в толпе.
Рой, муравейник знает разделение только по функциональным группам (матка, рабочие особи, трутни и т. д.), внутри же групп любое отклонение от стандарта жестко пресекается.
Движение роя подчинено двум направляющим силам – инстинкту и пасущим рой. Чтобы эволюционизировать в гражданское общество человеческому рою нужна повседневная практика самоуправления, но именно ее не может быть в России, где власть существует сама по себе, не являясь продуктом общественной самоорганизации.
А не имея реального опыта именно повседневного государствования и повседневной организованной гражданской активности, наше общество начинает действовать лишь тогда, когда произвол превышает предел терпения.
Давно известная особенность же нашей терпеливости такова, что этот предел обычно наступает уже на стадии кипения и все идет вразнос. А потому россияне способны, как правило, на активность стихийную, на русский бунт, который по определению, данному еще A.C.Пушкиным, "бессмысленный и беспощадный".
Можно было бы согласиться с тем, что российские демократические институты, как подчеркивают официальные российские идеологи, "должны выстраиваться с учетом особенностей социокультурного и историко-политического опыта страны". Однако как быть, если наш опыт предполагает отношения между государством и обществом только в системе подданничества, и у нас практически нет гражданского контроля над государственной бюрократией?
Исторические предпосылки складывания идентичности
Я отмечал в предисловии, что в основе этой работы лежит намерение по-новому не изложить, а взглянуть на нашу историю, обращаясь в прошлое уже из XXI века, откуда открываются перед нашим взором новые важные детали исторического ландшафта, позволяющие более полно представить общую картину.
То, что произошло в минувшем веке в понимании исторического процесса, в некотором роде напоминает колоссальный переворот в человеческом сознании, связанный с представлениями о географии Земли. Веками копившиеся знания об отдельных участках ее поверхности вдруг соединились в единый образ, и пред изумленным мысленным взором человека его родная планета предстала в своей завершенной целостности.
Для нас немаловажно то, что первоначально Земля была "схвачена" цельно именно мысленным взором и лишь затем человек рискнул охватить ее буквально, расправив над океаном паруса своих дерзновений.
То же, как мне представляется, происходит и сейчас, но уже применительно к восприятию логики не только российской, но и вообще человеческой истории. Мы стоим сейчас на пороге нового озарения, и я уверен, что уже в начале XXI века человеческое сознание сможет целостно охватить, то, что еще сегодня мы видим лишь как отдельные сцены величественной Божественной комедии.
И если ранее, поднимаясь с вершины на вершину осмысления русской истории, мы могли видеть ее лишь фрагментарно, не имея достаточно данных, чтобы соединить в целое, то теперь перед нашим взором открывается величественная панорама во всей своей перспективе. И, оглядываясь назад в наше прошлое, мы явственно видим в нем некие узловые точки, которые сформировали нас такими, какие мы есть сегодня и предопределили, что с нами будет дальше.
Именно в эти ключевые моменты русской истории сложились те или иные особые характерные черты нашей ментальности, нашей национальной идентичности, которые столь очевидны для нас и для наших соседей сегодня.
Призвание варягов
Традиционно изложение российской истории начинают с легендарного призвания варягов славянскими племенами.
В изложении этого эпизода нашей истории есть много поворотов, которые продиктованы не сколько стремлением установить истину, сколь желанием предстать перед другими народами в выгодном свете.
О чем же мы спорим, обращаясь к этой первой узловой точке нашего прошлого? В основном речь идет о двух проблемах:
– были ли варяги призваны нами добровольно, либо это покровительство было установлено над нами насильно;
– была ли государственность на Руси до призвания варягов, либо именно они создали древнерусское государство.
Конечно же, с точки зрения установления фактической стороны исторических событий эти вопросы имеют значение. Однако ж для оценки характера влияния варягов в формировании ранней государственности руси на дальнейшую логику нашего национального развития значимость этих проблем все же второстепенна.
Привнесена ли государственность извне или является автохтонной для нас не настолько важно, как важно практическое бесспорное обстоятельство: именно с варяжского периода устанавливается стабильность русской государственности и именно они определили направленность развития и сформировали ключевые институты нашей государственности.
Князь Олег своим движением на юг и овладением Киевом не только "учредил" Киевскую Русь, но и положил начало традиции экспансии. Он же начал так сказать материально-техническое обустройство государственности строительством городов и острожков, по мнению С.Соловьева "сколько для утверждения своей власти в новых областях, сколь же и для защиты со стороны степей"31. Он же в 907 году заключил первый фактически уже межгосударственный договор с греками после похода на Константинополь.