Глава III
ПОВЕСТВОВАНИЕ в 1895–1904 гг
"В манере, доселе неизвестной…"
Д. Вазари
1
Основу повествования 1888–1894 гг. составлял голос героя, пронизывающий это повествование сквозь.
Но к середине 90-х годов разлив речевой стихии героев стал входить в берега, мелеть. На фоне все более разрастающейся речи повествователя голоса героев проступают теперь лишь отдельными пятнами.
Теперь уже оценка и ориентация героя совсем не обязательно выражаются в его слове. Становится важным другое - выявить лишь самую общую позицию героя; и, передавая ее, повествователь теперь отдает предпочтение формам своей собственной речи.
Насколько велика в этом отношении разница между повествованием второго и третьего периодов, удобнее всего показать путем сопоставления двух однотипных произведений, например рассказов "Каштанка" (1887) и "Белолобый" (1895). Оба эти рассказа - о животных, в обоих мир представлен в восприятии таких своеобразных "героев".
В рассказе 1887 г. это делается следующим образом: "Каштанка стала обнюхивать тротуар, надеясь найти хозяина по запаху его следов, но раньше какой-то негодяй прошел в новых резиновых калошах и теперь все тонкие запахи мешались с острою каучуковою вонью" ("Новое время", 1887, № 4248, 25 декабря).
"Прошло немного времени, сколько его требуется на то чтобы обглодать хорошую кость".
"И по его щекам поползли вниз блестящие капельки, какие бывают на окнах во время дождя" (отд. издание - СПб., 1892).
"Из-за перегородок и решеток, которые тянулись по обе стороны комнаты, выглядывали страшные рожи: лошадиные, рогатые, длинноухие и какая-то одна толстая громадная рожа с хвостом вместо носа и с двумя длинными обглоданными костями, торчавшими иго рта" ("Новое время", № 4248).
Изображаемая действительность остранена; предметы не получают тех имен, которые мог бы дать им "от себя" повествователь, - они "названы" заново, описательно. Эти перифразы ощущаются как чужая для него речь. Необычно, таким образом, не только восприятие, необычен, "ненормален" для повествователя сам язык. (Ср. в рассказе "Гриша" 1886 г. - описание собак: "большие кошки с длинными мордами, с высунутыми языками и задранными вверх хвостами".)
В рассказе "Белолобый" (1895), напротив, изображенная через "восприятие" волчицы обстановка дается исключительно в лексике повествователя.
"По слабости здоровья, она уже не охотилась на телят и крупных баранов, как прежде, и уже далеко обходила лошадей с жеребятами, а питалась одною падалью; свежее мясо ей приходилось кушать очень редко, только весной, когда она, набредя на зайчиху, отнимала у нее детей или забиралась к мужикам в хлев, где были ягнята.
В верстах четырех от ее логовища, у почтовой дороги, стояло зимовье. Тут жил сторож Игнат, старик лет семидесяти <…> Должно быть раньше он служил в механиках <…> Иногда он пел и при этом сильно шатался и часто падал (волчиха думала, что это от ветра) и кричал: "Сошел с рельсов!" ("Детское чтение", 1895, № 11).
В повествование "Каштанки", как это обычно для второго периода, свободно включаются формы несобственно-прямой речи. "Она виляла хвостом и решала вопрос: где лучше - у незнакомца или у столяра?" "Когда думаешь об еде, то 'на душе становится легче, и Тетка стала думать о том, как она сегодня украла у Федора Тимофеича куриную лапку и спрятала ее в гостиной между шкапом и стеной <…>. Не мешало бы теперь пойти и посмотреть, цела эта лапка, или нет? Очень может быть, что хозяин нашел ее и скушал" (отдельное издание - СПб., 1892).
В рассказе же 1895 г., за одним исключением, находим только косвенную речь. "Волчиха помнила, что летом и осенью около зимовья паслись баран и две ярки, и когда она не так давно пробегала мимо, то ей послышалось, будто в хлеву блеяли. И теперь, подходя к зимовью, она соображала, что уже март и, судя по времени, в хлеву должны быть ягнята непременно. Ее мучил голод, она думала о том, с какою жадностью она будет есть ягненка, и от таких мыслей зубы у нее щелкали и глаза светились в потемках, как два огонька" ("Белолобый").
В "Каштанке" изображение тесно привязано к "героине" - изображается только то, что могла видеть и слышать она. Нет ни одной сцены, где не присутствовала бы Каштанка.
В "Белолобом" единство аспекта не выдержано. Вся последняя сцена дается уже "помимо" волчихи.
"… волчиха была уже далеко от зимовья.
- Фюйть! - засвистел Игнат. <…> Немного погодя он вернулся в избу.
- Что там? - спросил хриплым голосом странник, ночевавший у него в эту ночь…" и т. д. Дальше мы увидим, насколько эта черта вообще свойственна повествованию позднего Чехова.
В третий период (1895–1904 гг.) голос рассказчика занимает в повествовании главенствующее место.
Повествование этого времени не стремится включить речь героя в ее "целом" виде, но в переделанном, переоформленном. Несобственно-прямая речь сильно теснится косвенной.
Если несобственно-прямая речь сохраняет эмоциональные и стилистические формы речи героя, то смысл косвенной речи заключается прежде всего "в аналитической передаче чужой речи. Одновременный с передачей и неотделимый от нее анализ чужого высказывания есть обязательный признак всякой модификации косвенной речи. Различными могут быть лишь степени и направления анализа. Аналитическая тенденция косвенной речи проявляется прежде всего в том, что все эмоционально-аффективные элементы речи, поскольку они выражаются не в содержании, а в формах высказывания, не переходят в этом же виде в косвенную речь. Они переводятся из формы речи в ее содержание и лишь в таком виде вводятся в косвенную конструкцию или же переносятся даже в главное предложение, как комментирующее развитие вводящего речь глагола".
Но сплошь и рядом повествование 1895–1904 гг. еще более удаляется от речи героя - оно уходит и от косвенной речи, осуществляя лишь общую смысловую передачу точки зрения персонажей, совершенно безотносительно к их индивидуальному слову.
"Сознание этого порядка и его важности доставляло Якову Р1ванычу во время молитвы большое удовольствие. Когда ему по необходимости приходилось нарушать этот порядок, например, уезжать в город за товаром или в банк, то его мучила совесть и он чувствовал себя несчастным" ("Убийство". - "Русская мысль", 1895 № 11).
"Волостной старшина и волостной писарь, служившие вместе уже четырнадцать лет и за все это время не подписавшие ни одной бумаги, не отпустившие из волостного правления ни одного человека без того, чтобы не обмануть и не обидеть, сидели теперь рядом, оба толстые, сытые, и казалось, что они уже до такой степени пропитались неправдой, что даже кожа на лице у них была какая-то особенная, мошенническая" ("В овраге". - "Жизнь", 1900, № 1).
Развернутое сравнение в последнем примере подчеркивает аспект повествователя.
"Ей казалось, что страх к этому человеку она носит в своей душе уже давно. Еще в детстве самой внушительной и страшной силой, надвигающейся как туча или локомотив, готовый задавить, ей всегда представлялся директор гимназии; другой такою же силой, о которой в семье всегда говорили и которой почему-то боялись, был его сиятельство; и был еще десяток сил помельче, и между ними учителя гимназии с бритыми усами, строгие, неумолимые, и, наконец, Модест Алексеич, человек с правилами, который даже лицом походил на директора" ("Анна на шее". - "Русские ведомости", 1895, 22 октября, № 292).
Этот монолог чрезвычайно далек и от прямой речи героини рассказа, и от прямой речи вообще. (Поэтому так искусственно, ненатурально звучат эти слова, произносимые героиней вслух в фильме "Анна на шее" - сценарий и постановка И. Анненского, Ленфильм, 1954 г.)
Повествование третьего периода бежит слова героя. Это, разумеется, не абсолютный закон для каждого отрезка текста 1895–1904 гг. Речь идет лишь о тяготении к некоему пределу, приблизиться к которому в полной мере никогда не удается. Но стремление к нему явно.
2
Сходные процессы происходят в рассказах от 1-го лица. Здесь проблема соотношения речи повествователя и героя приобретает несколько другой характер.
В качестве повествователя тут выступает герой рассказа. Он может быть слушателем или собеседником, участникам событий или сторонним наблюдателем - все равно во всех этих случаях он является одним из действующих лиц рассказа (главным или второстепенным). Он может выступать в различных речевых обличьях.
В зависимости от характера речи рассказчика среди произведений от 1-го лица можно выделить три разновидности.
1. Рассказ с установкой на чужую речь.
Рассказчиком здесь выступает лицо, обладающее яркой социально-психологической и языковой определенностью. Его речь - чаще всего за пределами литературного языка. Примером рассказа с установкой на чужую речь может служить "Происшествие" (1887).
"Вот в этом лесочке, что за балкой, случилась, сударь, история… Мой покойный батенька, царство им небесное, ехали к барину. <…> Везли они к барину семьсот целковых денег от обчества за полгода. Человек они были богобоязненный, писание знали, достаток имели и на чужое добро не льстились, а потому обчество завсегда им доверяло. <…> Чтоб обсчитать кого, обидеть или, скажем, обжулить - храни бог: совесть имели и бога боялись <…> Были они выделяющие из ряда обнакновенного, но, не в обиду будь им сказано, сидела в них малодушная фантазия. Любили они урезать, то есть муху зашибить". ("Петербургская газета", 1887, 4 мая, № 120).
2. Рассказ с установкой на устную речь.
Сюда относятся произведения, язык которых в целом не выходит за пределы литературного, но имеет особенности, свойственные устно-разговорной его разновидности: свободный синтаксис (инверсии, неожиданные присоединения, широкое использование обращений, вставочных и вводных конструкций, свободная компоновка синтаксических целых), элементы просторечной лексики и фразеологии и т. п. Немаловажную роль играют и некоторые более общие художественные моменты: отсутствие усложненности, "литературности" в описаниях, характеристиках, построении рассказа.
"А вот я был ненавидим, ненавидим хорошенькой девушкой и на себе самом мог изучить симптомы первой ненависти. Первой, господа, потому что то было нечто как раз противоположное первой любви. Впрочем, то, что я сейчас расскажу, происходило, когда я еще ничего не смыслил ни в любви, ни в ненависти. <…> Ну-с, прошу внимания. <…> Очевидно, ненависть так же не забывается, как и любовь… Чу! Я слышу, горланит петух. Спокойной ночи! Милорд, на место!" ("Зиночка". - "Петербургская газета", 1887, 10 августа, № 217).
Речь рассказчика в таких произведениях не ощущается как чужая. Это особенно хорошо видно в тех случаях, когда мы имеем "рассказ в рассказе". Чувствуется очевидная близость стилей вводящего рассказчика и второго рассказчика, излагающего главную историю ("Огни", "Рассказ старшего садовника").
3. Рассказ, где нет установки ни на чужую, ни на устную речь.
В произведениях этого типа рассказчик является чистой условностью. Изложение ведется целиком в формах литературного языка. Рассказчик совершенно открыто выступает в роли писателя. Его речь сближается с речью повествователя, как она представлена в рассказах в 3-м лице. Примерами рассказов третьего типа может служить "Жена" (1891), "Рассказ неизвестного человека" (1892), "Моя жизнь" (1896).
В 1888–1894 гг. большое распространение получают рассказы третьего типа - без установки на чужое слово и устную речь ("Красавицы", "Жена", "Страх"; обрамляющие рассказы в "Огнях" и "Рассказе старшего садовника"). Но еще встречаются рассказы с установкой на устное слово (вторые рассказчики в "Огнях" и "Рассказе старшего садовника") и даже на чужую речь (рассказчик в "Бабах").
В 1895–1904 гг. исчезают произведения первого и второго типов.
Остаются только рассказы без установки на чужое слово и устную речь, по манере очень близкие к рассказам в 3-м лице этого периода: "Ариадна" (1895), "Моя жизнь" (1896), "Дом с мезонином" (1896), "О любви" (1898).
Особой оговорки требуют "Человек в футляре" и "Крыжовник". Оба они являются "рассказами в рассказе". Сначала общую экспозицию дает повествователь, а потом вступает основной рассказчик. Его изложению свойственны некоторые внешние черты сказа: "Вот вам сцена", "Теперь слушайте, что дальше". Но этим и исчерпывается сказовость вещи. Во всем остальном это совершенно рассказы 3-го типа. Об этом говорит и "литературность" характеристик и описаний, чуждых "настоящему" устному изложению, и стиль, близкий, особенно по своей синтаксической организации, к письменно-литературному, публицистическому.
"Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания… <…> Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда - болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других" ("Крыжовник". - "Русская мысль", 1898, № 8).
О близости к рассказам в 3-м лице говорит и пространственно-психологическая позиций рассказчика, несвойственная произведениям второго типа. Рассказчик изображает не только то, что видел непосредственно он сам, но и точно воспроизводит разговоры, при которых он не присутствовал, мысли героев, которые он не мог знать.
Итак, в рассказах от 1-го лица осуществляется переход от речи рассказчика - реального лица с его индивидуальными особенностями к языку рассказчика условного. Очевидно, что это явление того же порядка, что и замена в рассказах в 3-м лице голосов героев пересказом повествователя. Это показатели общего процесса - снижения внимания к открытому, явному чужому слову.
3
Новые художественные завоевания не предполагали отказа от старых. Включение голоса героя в повествовательную ткань сохранилось у Чехова и в третьем периоде как один из основных художественных приемов. Правда, он существенно видоизменился.
Во второй период в повествовании рассказов, сюжет которых объединялся вокруг центрального героя, был один голос - голос этого героя. Только в больших повестях, где сюжетное изображение было "поделено" между несколькими равноправными персонажами ("Дуэль", отчасти "Палата № 6" и "Три года"), в повествование входили голоса нескольких персонажей.
В третий период повествование рассказов с господством в сюжете одного героя свободно впитывает голоса Других лиц, в том числе второстепенных и эпизодических.
Так, в рассказе "Ионыч" (1898) в речь повествователя вплетены такие различные голоса:
"Местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные семьи, с которыми можно завести знакомства".
"… трудно было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге"; "Вера Иосифовна читала о том, как молодая красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего художника…"
"Вера Иосифовна написала ему трогательное письмо, в котором просила его приехать и облегчить ее страдания".
"Вообще же в С. читали очень мало, и в здешней библиотеке так и говорили, что если бы не девушки и не молодые евреи, то хоть закрывай библиотеку".
"Иван Петрович <…> прочел смешное письмо немца-управляющего о том, как в имении испортились все запирательства и обвалилась застенчивость" ("Ежемесячные литературные приложения к журналу "Нива", 1898, № 9).
Еще большим, чем во второй период, разнообразием голосов отличается и повествование произведений, сюжет которых не объединен одним героем - "Убийство", "Мужики", "В овраге".
Изменилось и само "качество" голосов героев. Это видно уже в некоторых приведенных выше примерах из "Ионыча". Включение лексики персонажа теперь сплошь и рядом не смещает изложение в другую субъектную плоскость, не превращает его в несобственно-прямую речь. При всех условиях изложение остается целиком в сфере повествователя.
"Тереховы вообще всегда отличались религиозностью. <…> они были склонны к мечтаниям и к колебаниям в вере, и почти каждое поколение веровало как-нибудь особенно. <…> сын в старости не ел мяса и наложил на себя подвиг молчания, считая грехом всякий разговор. <…> Па него глядя, совратилась и сестра Аглая" ("Убийство").
"Но вот знакомые дамы засуетились и стали искать для Ани хорошего человека" ("Анна на шее". - "Русские ведомости", 1895, 22 октября, № 292).
"Публику она так же, как и он, презирала за равнодушие к искусству и за невежество…" ("Душечка". - "Семья", 1899, № 1).
"Ему нашли за тридцать верст от Уклеева девушку Варвару Николаевну из хорошего семейства, уже пожилую, но красивую, видную" ("В овраге").
"Когда-то еще в молодости один купец, у которого она мыла полы, рассердившись, затопал на нее ногами, она сильно испугалась, обомлела, и на всю жизнь у нее в душе остался страх" ("В овраге").
Дело здесь не только в том, что повествование отрывается от стиля одного героя и на него ложатся отсветы стиля персонажей многих. Главное в том, что это не прямое цитирование, как ранее, а полная ассимиляция чужих понятий и слов.