По своим языковым особенностям рассказы от 1-го лица теперь близки к другим рассказам 1885–1886 гг. Они начинают терять свое исключительное положение, подчиняясь общим тенденциям и процессам.
В 1886 г. преобладание нового типа повествования - объективного - еще незначительно. Оно становится явным в следующем, 1887 г. - последнем году "многописания". Из 33 рассказов 1887 г., где изображение дается в аспекте героев, в 19 (57 %) повествование включает в себя субъектно-оценочные формы речи, принадлежащие персонажам, то есть большинство таких рассказов теперь сделано, выражаясь терминами Чехова, не только "в духе" героев, но и в их "тоне".
Гораздо большее место занимает объективное повествование и среди всех произведений вообще. Рост удельного веса этого типа повествования хорошо виден из следующих статистических данных: 1881–1882 гг. - 0 %, 1883 - 3, 1884 - 6, 1885 - 8, 1886 - 24, 1887 - 30 %.
Окончательное развитие и завершение тип повествования, насыщенного голосами героев, получил в позднейшей прозе Чехова.
Глава II
ОБЪЕКТИВНАЯ МАНЕРА
(1888–1894 гг.)
Если вас изучение человеческой физиономии, чужой жизни интересует больше, чем изложение собственных чувств и мыслей; если, например, вам приятнее верно и точно передать наружный вид не только человека, но простой вещи, чем красиво и горячо высказать то, что вы ощущаете при виде этой вещи или этого человека, - значит вы объективный писатель…
И. Тургенев
1
В 1887 г. объективное повествование, уже сложившееся - в основных чертах - к этому времени, распространяется значительно шире, чем в любой из предшествующих годов. Но в абсолютном смысле оно занимает еще небольшое место - в этой манере выполнено менее трети всех рассказов года.
Что же произошло с чеховским повествованием в следующем, 1888 г.?
Год был переломный. Он засвидетельствовал напряженные размышления Чехова над тем, как продолжать.
Обращение в это время к большому жанру несомненно продиктовано стремлением отыскать новые формы, выйдя за пределы своего новеллистического опыта. Чехов работает над романом; пишет повесть "Степь", и в повести этой появляются действительно новые, доселе У него не встречавшиеся принципы строения повествования (см. гл. III, 6–10). Вместе с этим возникает и возможность выбора - повествование новых его рассказов могло пойти по прежней дороге, изведанной в 1885–1887 гг., или устремиться по новой, открытой в этой повести.
Оно пошло по пути старому - в следующих произведениях 1888 г., и в дальнейшем продолжала совершенствоваться система объективного повествования.
В 1888 г. было написано девять художественных произведений. Из них два - от 1-го лица ("Красавицы" и "Огни") и семь - в 3-м лице: "Спать хочется", "Неприятность", "Именины", "Припадок", "Сапожник и нечистая сила", "Пари", "Степь".
В шести из них (во всех рассказах, за исключением повести "Степь") пространственно-психологическое изображение дано в аспекте центрального героя. Именно в таких рассказах прежде всего (см. гл. I, 11) и развивалось объективное повествование.
Но если в 1887 г. объективное повествование обнимает 57 % таких рассказов, то в 1888 г. - уже 100: все шесть выполнены в объективной манере. Скачок достаточно резкий. Другой вид повествования в рассказах с главенством центрального героя в 1888 г. как бы не мыслится. Абсолютный рост (то есть среди всех произведений года) объективного повествования тоже очень значителен: с 30 % в 1887 до 75 в 1888 г. Изменилось не только число рассказов с повествованием, насыщенным голосами героев. Переменилось само соотношение этих голосов и речи повествователя внутри рассказа.
В рассказах 1884–1887 гг. несобственно-прямая речь занимает количественно небольшое место. Чаще всего это вкрапления отдельных слов или словосочетаний, одиночных предложений.
Теперь голос героя более активен. Несобственно-прямая речь составляет уже цепи предложений, обнимает целые абзацы и еще более крупные речевые единства.
"Несколько минут она молча, с открытым ртом и дрожа всем телом, глядела на дверь, за которою скрылся муж, и старалась понять: что значит это бегство? Есть ли это один из тех приемов, которые употребляют в спорах фальшивые люди, когда бывают неправы, или же это есть оскорбление, обдуманно нанесенное ее самолюбию? Как понять? Если муж берет подушку и уходит из спальни, то не значит ли это, что в данную минуту он не любит своей жены, смеется над ней, презирает ее гнев и слова? Ольге Михайловне припомнился ее двоюродный брат офицер, веселый малый, который часто со смехом рассказывал ей, что когда ночью "супружница начинает пилить" его то он обыкновенно берет подушку и, посвистывая, уходит к себе в кабинет, а жена остается в глупом и смешном положении. Этот офицер женат на богатой, капризной и глупой женщине, которую он по уважает и только терпит" ("Именины". - "Северный вестник", 1888, № И).
"Ему всегда было обидно, что не все люди одинаково живут в больших домах и ездят на хороших лошадях. Почему, спрашивается, он беден? Чем он хуже Кузьмы Лебядкина из Варшавы или тех барышень, которые ездят в каретах? У него такой же нос, такие же руки, ноги, голова, спина, как у богачей, так почему же он обязан работать, когда другие гуляют? Почему он женат на Марье, а не на даме, от которой пахнет духами? В домах богатых заказчиков ему часто приходится видеть красивых барышень, но они не обращают на него никакого внимания и только иногда смеются и шепчут друг другу: - "Какой у этого сапожника красный нос!" Правда, Марья хорошая, добрая, работящая баба, но ведь она необразованная, одевается грязно, рука у нее тяжелая, бьется больно, голос визгливый, пронзительный, а когда приходится говорить при ней о политике или о чем-нибудь умном, то она всякий раз вмешивается и несет такую чепуху, что просто - срамота на всю губернию!" ("Сапожник и нечистая сила". - "Петербургская газета", 1888, 25 декабря, № 355).
(Картину роста в повествовании конца 80-х годов подобных языковых форм нельзя представить в точных цифрах - из-за невозможности установить достаточно отчетливые и бесспорные границы между речью повествователя и несобственно-прямой речью. Отсюда и очевидная невозможность найти статистическую единицу для подсчета.)
Собственно повествование состоит только из "авторского" текста произведения. В повествовательном уровне, взятом в целом, эта форма речи взаимодействует с "неавторскими" формами - диалогом и монологом, данным в виде прямой речи. Они служат для него фоном, на котором острее ощущаются те или иные экспрессивные качества повествования. Они являются базой для пополнения повествования чужим словом, которое иногда ощущается в повествовании как чужое только потому, что до этого оно встретилось в монологе или диалоге (см. гл. II, 7). Они, наконец, служат тем лексико-стилистическим камертоном, благодаря которому читатель безошибочно узнает слово героя в общем повествовательном потоке.
В рассказах 1888 г. наблюдается интересное (и для Чехова в таких масштабах новое) явление сближения внутреннего монолога - прямой речи и внутреннего монолога - несобственно-прямой речи.
Границы между ними становятся условными - настолько, что часто без авторского указания уловить их невозможно. Проделаем такой эксперимент: запишем идущие в рассказе одно за другим повествование и внутренний монолог, и попытаемся угадать, где стоят кавычки, обозначающие, что дальше - прямая речь.
"Ему почему-то казалось, что он должен решить вопрос немедленно, во что бы то ни стало, и что вопрос этот не чужой, а его собственный. Он напряг силы, поборол в себе отчаяние и, севши на кровать, обняв руками голову, стал решать: как спасти всех тех женщин, которых он сегодня видел? Порядок решения всяких вопросов ему, как человеку ученому, был хорошо известен. И он, как ни был возбужден, строго держался этого порядка <…> У него было очень много хороших приятелей и друзей, живших в номерах Фальцфейн, Голяшкина, Нечаева, Ечкина… Между ними немало людей честных и самоотверженных. Некоторые из них пытались спасать женщин… Все эти немногочисленные попытки <…> можно разделить на три группы. Одни, выкупив из притона женщину, нанимали для нее номер, покупали ей швейную машинку, и она делалась швеей. И выкупивший, вольно или невольно, делал ее своей содержанкой, потом, кончив курс, уезжал и сдавал ее на руки другому порядочному человеку, как какую-нибудь вещь. И падшая оставалась падшею. <…> Третьи, самые горячие и самоотверженные, делали смелый, решительный шаг. Они женились. И когда наглое, избалованное или тупое, забитое животное становилось женою, хозяйкой, и потом матерью, то это переворачивало вверх дном ее жизнь и мировоззрение, так что потом в жене и матери трудно было узнать бывшую падшую женщину. Да, женитьба лучшее, и, пожалуй, единственное средство" ("Припадок". - "Памяти В. М. Гаршина. Художественно-литературный сборник". СПб., 1889).
"Он опять зашагал, продолжая думать. Теперь уж он поставил вопрос иначе: что нужно сделать, чтобы падшие женщины перестали быть нужны? Для этого необходимо, чтобы мужчины, которые их покупают и убивают, почувствовали безнравственность своей рабовладельческой роли и ужаснулись. Надо спасать мужчин. Наукой и искусствами ничего не поделаешь <…> Как бы высоки ни казались науки и искусства, они все-таки составляют дела рук человеческих, они плоть от плоти нашей, кровь от крови. Они больны тем же, чем и мы, и на них прежде всего отражается наша порча. Разве литература и живопись не эксплуатируют нагого тела и продажной любви? Разве наука не учит глядеть на падших женщин только как на товар, который в случае надобности следует браковать? Для нравственных вопросов единственный выход - это апостольство" (там же).
Найти черту, за которой речь повествователя, насыщенная словом героя, сменяется речью самого героя, чрезвычайно трудно. В каждом из примеров лексика и синтаксис всего отрывка в целом однородны и не распадаются на резко отличающиеся друг от друга части. (В первом отрывке прямая речь начинается со слов: "Все эти немногочисленные попытки", во втором - словами: "Наукой и искусствами…")
Близкий к прямой речи, эмоциональный внутренний монолог господствует в повествовании и придает ему особый, напряженный, интонационный облик ("Неприятность", "Именины", "Припадок").
В тех редких случаях, когда повествователь передает в своей речи не внутренний монолог, а открытую, "внешнюю" речь персонажа, повествование еще ближе стоит к прямой речи.
2
Еще большую слиянность обнаруживает в 1888–1894 гг. повествование в рассказах от 1-го лица.
У раннего Чехова в тексте рассказа от 1-го лица в большинстве случаев, наряду с повествованием рассказчика, существует и его внутренний монолог, данный в виде прямой речи.
"- Нет, это не он! - думал я, глядя на одного маленького человечка в заячьей шубенке. - Это не он! Нет, это он! Он!
Человечек в заячьей шубенке ужасно походил на Ивана Капитоныча, одного из моих канцелярских…<…>
Ах ты, тварь этакая! Я глядел на его рожицу и глазам не верил. Нет, это не он! Не может быть! Тот не знает таких слов, как "свобода" и "Гамбетта" <…>
Теперь я посмотрел на его лицо.
- Неужели, - подумал я, - эта пришибленная, приплюснутая фигурка умеет говорить такие слова, как "фи листер" и "свобода"? А? Неужели? Да, умеет" ("Двое в одном". - "Зритель", 1883, № 3).
К концу первого периода в рассказах от 1-го лица возникают более сложные виды изображения внутренней речи.
"Пробегая мимо, пес пристально посмотрел на меня, прямо мне в лицо, и побежал дальше.
- Хорошая собака… - подумал я. - Чья она? <…> Я пошел дальше. Пес за мной.
- Чья эта собака? - спрашивал я себя. - Откуда? За тридцать - сорок верст я знал всех помещиков и знал их собак. Ни у одного из них не было такого водолаза. Откуда же он мог взяться здесь, в глухом лесу, на проселочной дороге?" ("Страхи. Рассказ дачника". - "Петербургская газета", 1886, 16 июня, № 162).
Здесь уже сосуществуют прямая и непрямая формы передачи рассказчиком своих мыслей.
Начиная с 1886–1887 гг. голос героя-рассказчика все больше проникает в повествование ("Из записок вспыльчивого человека", "Зиночка", "Новогодняя пытка").
Теперь текст рассказов от 1-го лица уже не делится на слово рассказчика, данное в форме прямой речи, и его повествование. Все размышления, эмоции рассказчика слиты в одном общем повествовательном потоке.
"Стоять и смотреть на нее, когда она пила кофе и потом завтракала, подавать ей в передней шубку и надевать на ее маленькие ножки калоши, причем она опиралась на мое плечо, потом несколько часов подряд ждать с нетерпением, когда снизу позвонит мне швейцар <…> - если б вы знали, как все это было для меня важно и полно интереса! <…> Я страдал вместе с нею и мне приходило в голову - разрезать поскорее этот тяжелый нарыв, передать ей в письме все то, что говорилось в четверги за ужином, но меня останавливала жалость и я страдал еще больше" ("Рассказ неизвестного человека". - "Русская мысль", 1893, № 2).
Невиданный до сих пор в рассказах Чехова размах приобретают диалог и открытый монолог. В таких рассказах, как "Пари", "Припадок", "Неприятность", "Именины", диалоги и монологи занимают большую часть некоторых глав, например всю вторую часть рассказа "Неприятность", около половины текста в "Именинах".
3
С точки зрения соотношения в слове авторской позиции и позиции героя, объективное повествование подразделяется на два вида.
Первый - когда оценка, заключенная в слове героя, приближается к общей позиции автора.
"Она решила сейчас же найти мужа и высказать ему все: гадко, без конца гадко, что он нравится чужим женщинам <…>, прячет от жены свою душу и совесть, чтобы открывать их первому встречному хорошенькому личику. Что худого сделала ему жена? В чем она провинилась? Наконец, давно уже надоело, что он постоянно ломается, рисуется, кокетничает, говорит не то, что думает <…> К чему эта ложь? Пристала ли она порядочному человеку? Если он лжет, то оскорбляет и себя, и тех, кому лжет, и не уважает того, о чем лжет. Неужели ему не понятно, что если он кокетничает и ломается за судейским столом, или, сидя за обедом, трактует о прерогативах власти только для того, чтобы насолить дяде либералу, - неужели ему не понятно, что этим самым он ставит ни в грош и суд, власть, и всех, кто его слушает и видит?" ("Именины". - "Северный вестник", 1888, № 11).
"Доктор растерялся и не знал, что сказать. Он понял, что фельдшер пришел к нему унижаться и просить прощения не из сознания вины <…>, а просто из расчета <…> Что может быть оскорбительней для человеческого достоинства? <…>
Нужно было написать заявление в управу, но доктор все еще никак не мог придумать формы письма. Теперь смысл письма должен был быть таков: "Прошу уволить фельдшера, хотя виноват не он, а я". Изложить же эту мысль так, чтобы вышло не глупо и не стыдно, - для порядочного человека почти невозможно" ("Житейская мелочь". <В Собр. соч. - "Неприятность>. - "Новое время", 1888, 7 июня, № 4408).
Следует оговорить, что имеется в виду лишь общность направленности слова в таком типе речи, некоторая близость оценок героя и автора, но не их тождество. Сам Чехов протестовал против такого отождествления. "Если я преподношу Вам профессорские мысли, - писал он А. Суворину по поводу "Скучной истории", - то верьте мне и не ищите в них чеховских мыслей. <…> Неужели Вы так цените вообще <…> мнения, что только в них видите центр тяжести, а не в манере высказывания их <…>?" (17 октября 1889 г.). Но он же подтверждал близость самых общих смысловых акцентов речей героя к авторским. "Если мне симпатична моя героиня Ольга Михайловна, либеральная и бывшая на курсах, то я этого в рассказе не скрываю, что, кажется, достаточно ясно. Не прячу я и своего уважения к земству, которое люблю, и к суду присяжных" (Письмо А. Плещееву от 9 октября 1888 г.).
Выходя за пределы повествовательного уровня, отметим, что подобная речевая форма, несомненно, связана с поставленным в центре сюжета новым героем прозы Чехова конца 80-х - начала 90-х годов - ищущим истину и смысл жизни человеком, взволнованно и страстно размышляющим о главных проблемах бытия. Именно этим, как представляется, в значительной мере определяется, что данный (первый) вид объективного повествования в это время распространен гораздо шире, чем второй. Материал воздействует на форму.
Второй вид - это такое объективное повествование, в котором оценка, содержащаяся в речи героя, не совпадает с общей авторской позицией.
"Он дал волю дремоте, подпер тяжелую голову кулаком и стал думать о своей бедности, о больших домах, каретах, о сотенных бумажках… Что ни говорите, а сладко воображать, как у ненавистных богачей трескаются дома, дохнут лошади, линяют шубы и шапки, как богачи мало-помалу превращаются в бедняков, а бедный сапожник становится богатым заказчиком!" ("Сапожник и нечистая сила". - "Петербургская газета", 1888, 25 декабря, № 355).
Эти в смысловом отношении разнонаправленные виды объективного повествования, с точки зрения чисто лингвистической, базируются на одной и той же речевой форме - несобственно-прямой речи. Это определяет стилистическое единство повествования в пределах художественной системы.
Текст рассказа с объективным повествованием в 1884–1887 гг. распадается на четыре отчетливо различимых речевых потока:
1) речь нейтрального повествователя;
2) речь повествователя, насыщенная словом героя;